Отвечая обещанием

— Все могло быть иначе. Без оков на запястьях. Могло бы. Едва ли. Длинные пальцы Мэйвена скользят по кандалам, перебирая каменные позвонки. Мэра старается не вздрагивать, когда бледная кожа едва задевает ее. Старается ничего не чувствовать. — Ты могла бы стоять рядом со мной. И не ненавидеть меня. Раньше навязчивые мысли о том, как могло все сложиться, будь он просто всеми забытым, потерянным младшим братом, добрым и честным, а она — девочкой-фальшивкой с красной кровью, не давали покоя. Они будили ее по ночам, сводили своим шепотом с ума, когда Мэра читала письма Мэйвена. Почти романтичные послания, если бы не угрозы и запах крови, уже навсегда въевшийся в бумагу. В какой-нибудь параллельной реальности, возможно, все сложилось бы иначе. Но сейчас перед ней чудовище, извращенное чужими желаниями. Поэтому мысли об утраченном превратились в отголоски чего-то нереального, эфемерного. Смирение дается нелегко, но даже к кандалам можно привыкнуть. Мэре ли не знать. Это похоже на игру. Жестокую и бесконечную. Она собирает себя по крупицам день за днем с той бесплодной надеждой, какая есть у любого отчаявшегося, чтобы потом он вновь искал бреши в хрупкой броне, разбирая ее на составляющие. — Былое не вернешь. Она старается придать голосу твердости, лишить эмоций, которым нет места в этой ледяной комнате, превратившейся в тюремную камеру, но сожаление застревает между словами. Сдавливает грудь до хрипоты, делает воздух тяжелым и спертым. Глупо думать, что она не скучает по призраку в своих воспоминаниях. Но Мэйвену знать об этом незачем, и потому Мэра, точно кукла, поломанная его одержимостью — пустая и неживая, продолжает безразлично смотреть в окно, избегая взгляда монстра, впитывающего каждую эмоцию, любую ее слабость. Горькие уроки запоминаются лучше всего. — Все так, — тихо подтверждает Мэйвен. Будь Мэра по-прежнему наивной дурочкой, определенно услышала бы в его голосе грусть. Когда пальцы соскальзывают с запястий в желании поправить выпавшую прядь, Мэра с отвращением отстраняется. Чужая рука замирает в воздухе, так и не приблизившись. Молчание наваливается на плечи, вдавливая в пол. Ощутимей, чем раньше, сильнее, чем от оков. За окном кружатся хлопья снега, они оседают на подоконнике, словно пепел, напоминая небольшие сугробы. Мэре чудится, что она чувствует морозный воздух в своих легких, слышит ветер, забирающийся под воротник в обжигающем прикосновении. Но окна плотно закрыты, не пропуская ни малейшего намека на свободу. А Мэйвен стоит достаточно близко, чтобы понять, откуда исходит холод. Иллюзия быстро рассеивается. Вопрос жжется на языке, хоть и ответ на него ей известен. — Зачем все это? На секунду кажется, что Мэйвен хлопнет дверью, проигнорирует. — Тогда у меня ничего не останется, — доносится его ответ, прежде чем ручка двери поворачивается.

***

Огонь свечей откидывает на стены подрагивающие тени. Мэра следит за ними усталым взглядом. Мало похоже на развлечение, но лучше чем ничего. Если захотеть, то можно увидеть в полумраке корявые ветви деревьев и пляшущих под ними животных. Когда фантазия заходит слишком далеко, Мэра отрывает глаза от стены. В тенях она видит силуэт Шейда. — Есть какой-то повод? — спрашивает Мэра, демонстративно окидывая взором свечи, расставленные вдоль стола. Кто бы мог подумать, заключенная ковыряет вилкой десерт, в то время как Красные давятся объедками. Ужин при свечах. Это уже слишком. — Сегодня мой день рождения, — отстраненно произносит Мэйвен, словно это его не касается. — Раз уж ты спросила. Мэра наконец вскидывает на него глаза. Видимо, удивление ей скрыть не удалось, раз тень улыбки появляется на лице Мэйвена. Отчего-то его слова выглядят слишком странными, даже противоестественными, но ведь и у чудовищ бывают дни рождения. — Уже принимаешь поздравления? — с издевкой поддевает Мэра. — К несчастью, мой подарок затерялся где-то у стражников. Но я могу его поискать, если снимешь с меня эти очаровательные браслеты, — она протягивает руки, демонстрируя запястья, закованные в Молчаливый камень. Отзвук гнева, что покоится всегда где-то рядом в ожидании, просыпается, прогоняя гнетущие мысли. Лучше уж ярость, чем чувствовать, как тоска и сожаление ножом проворачиваются в груди. Взгляд Мэйвена задерживается на ее запястьях, и Мэре мерещится, на одно лишь мгновение, что он морщится. — Не стоит. Ты можешь подарить мне кое-что сейчас, — губы Мэйвена растягиваются в усмешке. Вкупе с его бесчувственными глазами она кажется зловещей. — Желание. Предательский холодок пробегается вниз по позвоночнику, а страх сжимает в тисках внутренности. Стоило промолчать, сделаться глухонемой. Продолжить запихивать в себя куски десерта, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, но слова срываются с губ раньше, чем Мэра успевает их обдумать. — Какое же? — ее голос звучит до странности спокойно. Какая блажь на этот раз? Мэра старается сохранить невозмутимость, но ее бравада трескается по швам, когда Мэйвен поднимается со своего места. Она думала, что привыкла к бессилию. Она ошибалась. Он останавливается перед ней, а затем подается вперед, мучительно медленно наклоняется ниже, давая возможность отпрянуть. Мэра продолжает сидеть неподвижно. Она не может позволить себе поддаться страху. Только не перед ним и не теперь. — Поцелуй, — выдыхает Мэйвен, почти касаясь губами уха. Мэра не замечает, как пальцы впиваются в ткань собственного платья. Неужели она ослышалась, или все это какая-то шутка, равно как и кандалы на руках? Но Молчаливый камень по прежнему трется о запястья, тяжестью своей придавливает к полу, напоминая о ее нынешнем положении. Глаза Мэйвена, холодные, орудующие своим льдом, точно скальпелем, следят за ее реакцией. Будто препарируют. Отчаянная мысль закрадывается в сознание. Ножки стула со скрипом сдвигаются с места, когда Мэра поднимается, собирая по крупицам утерянное самообладание. В чужом настороженном взгляде, кажется, мелькает удивление вперемешку с сомнением, но оно рассеивается при виде браслетов. Девочка-молния беспомощна и ему нечего опасаться. Дрожь в пальцах не унимается. В глубине души Мэра боится. Нет, не прикоснуться к монстру. Страшнее увидеть в нем человека. — Как хочешь. Его губы холодят кожу. Мэре кажется, что они пропитаны ядом. У наследника Элары не может его не быть. Она старается отогнать эту навязчивую мысль, избавляясь от порыва отстраниться. Мэйвен отвечает ей мягко, неторопливо, словно предоставляя свободу выбора. Только вот у заключенных выбора в достатке не бывает. Мэра не противится, растягивая момент. Она вдыхает ненароком его запах все глубже, все алчнее, и отчаянно пытается ухватиться за ощущение прикосновения кожи к коже, чтобы изгнать туман из головы. Двуличие собственных желаний выжигает изнутри. Ей до безумия хочется пройтись рукой по его скуле, увидеть трепещущие от ее прикосновения ресницы, словить чужой жадный выдох. И вместе с тем переломить ему хребет. Его губы, теперь уже теплые, имеют вкус отчаяния, и Мэра делает непростительную ошибку — вспоминает их первый поцелуй. На вкус он был таким же. Под тканью рубашки чужое сердце мерно выбивает такт. Такое сильное и спокойное. Всего одно движение, и оно замрет навсегда. Бесполезные секунды утекают в никуда, лживые воспоминания обретают плоть и кровь перед глазами. И тоска по прежнему Мэйвену вместе с ними. Раздается лязг железа о камень. Хорошо спрятанный нож, небольшой и, как ей казалось, достаточно острый, выпадает из складок платья. От досады, перемешанной с презрением к самой себе, на глазах готовы проступить слезы. Мэйвен отстраняется и переводит потемневший взгляд на сверкающее серебром от пламени свечей лезвие. Мэра горько усмехается — на его лице нет ни намека на удивление. Как бы ей хотелось пробить эту маску вселенского безразличия, нащупать чужую уязвимость. Лишь на миг в его глазах отражается непонятный, едва уловимый блеск — быть может, страх, — но и он исчезает. Не такой реакции она ждала. Мэйвен отходит на шаг, дотрагивается пальцами спинки ближайшего стула, как если бы тянулся к своему трону из серого камня в поисках защиты. Тонкие пальцы задумчиво пробегаются по завиткам на дереве. Тишина закладывает уши. От кандалов, заглушающих сердцебиение ее силы, или же страха — теперь и не разобрать. Мэра ждет, когда в комнату по щелчку его пальцев ворвутся стражники и уволокут ее прочь, но ничего не происходит. Она не знает, сколько проходит времени, прежде чем Мэйвен говорит своим излюбленным тоном, лишенным всяких эмоций: — Я знал, что рано или поздно ты попытаешься. Признаться, не думал, что сегодня. Что ж, Мэра умеет делать подарки. Только вот ее должен был торчать из чужой груди. — Значит, я оправдываю ожидания. Мэра закусывает губу до крови, сдерживаясь из последних сил. На Мэйвена она не смотрит, равно как и на нож. Слишком стыдно. Вне всяких сомнений она будет горько сожалеть об этом, проклиная себя за малодушие. Будет прокручивать в голове ночами из раза в раз эту немую сцену, когда она могла изменить хоть что-то. Мэра не хочет думать о том, сколько еще жертв будет на ее совести из-за пришедшей так некстати нерешительности. Или то было сочувствие? Мэра знает, как опасно и безрассудно проникаться состраданием к чудовищу. На собственной шкуре испробовала не раз. — Я бы сказал — не разочаровываешь. Она пытается найти самодовольство в его голосе, даже намека бы хватило, но его там нет. — О том, что я не смогу, тоже знал? — гнев и обиду скрыть, увы, не получается. Мэйвен медлит с ответом. Глядит на нее спокойно, без надлежащей злости, почти что нежно, выбивая взглядом весь воздух из груди. Мэра почему-то не может избавиться от гадкого чувства, будто он утешить ее хочет. От этого впору расхохотаться, только вот не поперхнуться бы смешком. — Я надеялся, — тихо произносит он тем голосом, от которого мурашками покрывается кожа — в ужасе ли, в трепете, — Мэра не знает и узнавать не желает. — Всегда буду. Его слова вспарывают до кости искренностью и неизбежностью, разрушая выстроенные с таким трудом преграды и заслоны. Мэра заглядывает в его глаза, и становится только хуже. Воображение играет с ней шутку, но уж слишком жестокую — надуманный ею призрак то исчезает, то появляется, больно дергая за какие-то невидимые ниточки внутри. От того начинает казаться, что за холодом глаз прячется что-то живое, так похожее на жалкие, но все же проблески человечности. Поэтому Мэра позволяет иллюзии окрепнуть. — Мэйвен, отпусти меня, — шепчет она точно в бреду. — Или прекрати эти мучения. Мои и твои. Тщетная попытка, заранее обреченная на провал. Осознание того, что она собственноручно захлопнула клетку, гложет изнутри. Печальная правда настигает неизбежно — никто не придет на помощь, и ей никогда отсюда не выбраться. Ее участь быть подле него, ощущая, как день за днем жизнь утекает из нее через оковы. Мэра не дергается, когда чудовище, в котором, кажется, еще осталась человечность, ласково проводит пальцами по ее щеке. Так, будто между ними нет пропасти из лжи и бесконечных предательств; будто не они сгорали в своем стремлении друг друга уничтожить. Словно всего этого ужаса никогда и не было. Есть что-то извращенное, пугающее в том, как он касается ее. Так, что дыхание перехватывает. Как обводит взглядом лицо, вбирая с жадностью в себя любую незначительную деталь — трещинки на губах, темные, почти фиолетовые круги, залегшие под глазами, бескровную, потускневшую кожу. Заточение дает свои плоды. Отталкивающее зрелище, но Мэйвена, похоже, это завораживает. Она будет проклинать его, ненавидеть, биться в своей клетке до последнего жалкого вздоха, в то время как он будет ломать ее день за днем. Но все это будет потом. Повинуясь странному порыву, Мэра накрывает его руку своей и понимает все прежде, чем он отвечает. Губами Мэйвен ловит скатившуюся по ее щеке слезу. Отвечая обещанием.