Знаешь, почему нам так хорошо вместе? Потому что мы одинаково долбанутые!

Вы наверное думаете: «Мне сказали, что фильмец про супергероев, а тут один мужик пустил другого на люля кебаб!» Ну, я может и супер, но точно не герой. И да, технически, это убийство. Но некоторые из лучших любовных историй начинались именно с убийства. А это она и есть, любовная история. (с) Мегаполис был гол, жив и простодушен. Он протягивал себя на раскрытой пятерне так, будто отдавал всего себя, не разбирая. Но вся эта простота выбрасывалась в помойную яму с наступлением ночи. Солнце заходило за линию горизонта и в тени начинала мерцать неровная бахрома высоток, многоэтажек и небоскребов, протыкивающих черное небо. Удивительней всего было сочетание русского нео-футуризма и совсем близлежащих темных парковых районов, в которых не досчитаешься фонарей. Макару нравились контрасты и их щепотка неконтролируемого хаоса: кто знает, что случится с тобой в мрачной подворотне или на чьей-то пентхаусной квартирке в самом центре? Клубы были отдельным удовольствием. Виайпи комнаты радуют только мелких мажориков, непривыкших к роскоши и сыплющих бабки на шлюх и официанток. Илья же деньги не признавал и был так далек от всего этого, что удивлял самого себя. Любой деревенщина, а он был деревенщиной, отдал бы обе почки за возможность провести день в его шкуре. Не сильно Макар хотел косить сено и перебрасывать его с телеги в конюшню, но больше он предпочитал проводить время в основном зальице, где на него мог пялиться каждый, кто сочел бы его фигуру интересной. Ночной клуб «Читка» находился на бесконечном цокольном и подвальном этажах в одной из высоток. Именно это — недавняя общая покупка Лейблкома. О да, у них теперь куча проблем с центрами. Конечно, они хотели охамутать весь город, но это не значило, что именно сейчас. Хотя за быструю реакцию и назойливость Макар им респектовал. Илья слышал, что даже Шастун появлялся в его клубе, а клуб был именно макаров. К сожалению или к счастью — ровно в те дни, когда его не было. Было ли это продуманным ходом или случайностью? Макар не знал. Это несколько его тревожило, заставляя опрокидывать третий белый русский, но недостаточно, чтобы пойти в ту самую виайпи зону и занюхнуть ангельской пыли. А еще настроение было стать жижей в стакане и лежать на крыше автомойки всю ночь. Очень ванильной жижей. Людишки бесновались на танцполе, мотали туда-сюда по замысловатым коридорам из стеклянных высоких стен, железных прутьев и переливающихся гирлянд. В клубе ебашит музыка, втаптывается глухо-колко в сердце, токсичные резкие цвета и свет прожигают глаза, вбивают гвозди в череп, на затылок и на позвоночную косточку. Отдельный вайб создавал хитровыебанный лабиринт, делавших пьянчуг потеряшками, заставляющий ловить дикие приходы и радоваться каждому встречному. Всегда держись левой стороны и ты точно куда-то выйдешь. Это правило когда-то, еще в школе, ему рассказал Эмир, и Макар до сих пор крутил его на языке всякий раз, сталкиваясь с мозгоебкой. Кстати, вот и он.

***

Он все не мог отделаться от ощущения, что за ним следят. Это давило на виски и спускалось мурашками от спины прямо к заднице. Это было плохой идеей, с самого начала. Поход в «Читку» вместо бухотчета или фильмеца на нетфликсе — плохо продуманный ход конем, который был совершен только из слепого желания на день стать «обычным» человеком. Он не был ипохондриком, но опыт научил ненавидеть взгляды и чужие потные тела. Заставлял ненавидеть весь чертов мир со всеми человечками-солдатиками. У Эмира была однажды девчонка! Когда он только уехал обратно в Нальчик, завел себе подружку, как нормальный человек, цветы дарил, конфетки, возил по рестикам, словом, джентельмен. Ее кончили через три месяца. Наемник-снайпер оказался Туралом. На коротышку долго злиться нельзя, потому пришлось понять и простить. Пришлось. Периодически сердце ходило ходуном и Пан играл на свирели свою простую пастушью мелодию. Это было около страха, больше из-за того, что все еще чувствовалось — он не один. Конечно, он был не один! Клуб был доверху забит людьми, но не про это сейчас, а про зубастый запах медведя или волка, а может всего вместе, рыскающего в поиске сраного зайца. Это был он, он был блеющей овцой. Возможно, так действовал наркотик. Сабуров когда-то подсадил их на пыль — порошок, сохраняющий адекватное мышление и прорывающий преграду из чувств морали, эмпатии и совести так, будто она была бумажной. Было в этом что-то странное, когда осознаешь, что больше не любишь мать. Это был очень умный и продуманный план Нура, который скармливал эту дичь Щербакову тоннами. Зависимость появлялась в тот момент, когда осознавал, что чувства есть только под блестящей дурью, которая кристаллами царапает тебе глотку изнутри. На лбу выступила холодная испарина и такие же точно капли появились над губой. Эмир слизал их аккуратным движением языка и заказал еще один лонгайленд, подсунув бармену третий пустой стакан. Красивый стакан. Зеленый и граненый. Эмир залипает на него еще раз, пока ему под самый нос не щелкают с коктейлем. Он в экстазе. Он словно берет приход за ручку, а тот пыряет его в печень заточкой. Но он не тут, он в восторге и ему не больно. Это отдельный вид наслаждения. Танцпол заливают цвета и оттенки, неон и мишура, но тут, в дорогих закоулках приглушённый золотой свет и дорогующая аристократичная мебель горчичным откликом лижет все вокруг. Туалеты синие, чтобы не кололись особо умные в вены. Под эту музыку не просто желается накатить еще, неплохо было бы потанцевать, а может даже и потрахаться. Что уж там говорить, если это не просто тепло, разливающееся по носу, это вся его чертова жизнь. Вот такая она и так она выглядит. Он не может любить и радоваться, но он может наслаждаться. На глаза попадается бармен и резко все эмоции мигрируют на юг и остается только черный страх. Не по какой-то причине, а просто так. Переводит взгляд на стакан. Смотря на него, в мозгу подкрадывается мысль, что там яд. Что вообще все яд — вот этот мужик, что напротив, сейчас отстрелит ему бошку. Или та девченка за столиком воткнет ему под горло отравленную иглу. Или стремная уродливая анаконда вылезет из своего террариума под барной стойкой, или- Все это холодило его рассудок и завязывало тугой ком возбуждения под поясом брюк. Нет, его не проведешь. Когда ты голодаешь и голодаешь по эмоциям — даже страх заставит скулить от наслаждения. Нога задергалась под столом, тихо постукивая коленкой о мрамор стойки. Эмиру казалось, монотонное бряканье было еще и заслугой его стояка. Черт возьми. Тревога опутывала его разум, как стервозная арахна плетет свои гобелены. Щиколотки сами по себе подкашивались и тянули, а руки были белыми, как снег.., треморили. Конечно, дурман! И что с того? Все равно под сердцем была слежка! Эмир чувствовал ее и знал, что она есть. Он был уверен и с такой уверенностью обычно сосуществуют сумасшедшие. Кто? — это уже другой вопрос. Лица не удавалось запомнить и сознание подводило, стирало произошедшее пять минут назад. До боли Эмир пытался вспомнить о чем думал, а потом забывал зачем, а потом и что нужно было сделать. «Ого, вот это задница!» Девчонка в блестящем, как ангельском, платье проходит мимо в туалет, виляя бедрами. С виду не определишь: шлюха чья, жена ли? Худшим вариантом была медийная певичка или актриса третьесортного кино. Такие липли, как пчелы к меду, а потом, вкусив настоящей жизни с «авторитетом», пугались. Тогда их приходилось по-быстренькому ломать и сдавать в бордели или эскорт, хотя Лейблком таким не промышлял. Словом, ломать. Ломать? Так, ломать можно руки, ноги, шеи… Не обязательно себе. О чем он думал? Кто-то шел в туалет? Кто-то… Кто? Кто-то следит, точно! А, и туалет. Кажется, нужно было зайти в туалет. Ноги совсем ватные и совсем не слушаются. Они ходят, конечно, зачем еще ноги существуют, но ты их не чувствуешь и летаешь. Когда к такому привыкаешь, то по походке и не определишь упоротый ты или нет. Эмир идет прямо, с ровной спиной. Ватная красная толстовка, какая-то гипер-супер-пупер брендовая, одной из подкладок приклеивается к потной коже между лопаток и Кашоков, пока идет, неуклюже пытается поправить ее. Кисы по пути навстречу шугаются и расходятся. Для таких девочек придумали спайсы и кокаин, а там, гляди, совсем другие приходы и последствия. «Ну и дуры!» — думает Эмир, поднося к носу небольшой кислотно-розовый флакончик с длинным тонким хоботком. Господи, да как он вообще в руках появился? Да, точно, из кармана. Долго не раздумывая, почти на автомате Эмир засовывает хоботок в ноздрю и нажимает на силиконовые бока флакончика. С другой стороны и изо рта идет такой же малиновый дымок, он шёлковыми лентами играет с носом, веками, лбом, щеками и языком. Флакон с приходом – небольшой, быстрый, удобный. Это настоящая пропасть. Такая вещь полезнейшая, нужная в каждом доме. Закапал, улетел куда-то минуты на две, вернулся уже с хорошим настроением. Помогает убить паранойю на стадии зачатия, перекрывает что-то там в мозгу. Эмир боится только словить передоз, но на его кабаний организм теперь уже нужно две тонны «крокодила». Бессмертный. А потом он стоит в туалете перед раковиной. Смотрит на себя. Похудевший, бледный, с впавшими от холода щеками и стучащими зубами. Когда он в последний раз ел? Приглушенный шум зала стонет в стенах клуба. Тут тихо, он в туалете один. Бред. Какой же это бред. Эмир машет руками перед раковиной, пытаясь понять, какой именно ритуал сенсорно-детекторной шайтан-машины, какими в последнее время стали краны в туалетах, открывает холодную воду. Он засовывает голову прямо под ледяную струю, и это совсем не помогает справиться с морозью, но помогает прийти в себя. Он влекомый лишь желанием, а не целями. И сейчас вся его оставшаяся кровь приливает к члену, как это обычно и бывает под пылью. В карманах и небольшой сумке-бананке ключи от машины, от квартиры, ментоловая жвачка, полупустая пачка парламента, фуксиевый флакончик с хоботком, откуда-то взявшийся бисер, рядом с ним пакет ангельской, двести баксов, кошелек с рублями, шесть кредитных карт разных банков, проездной на метро с вышедшим три года назад сроком пригодности, еще одна пластинка клубничной жуйки. Еще по-клептомански украденная пара наручников из полицейского участка два дня назад, короткоствольный револьвер с шестью патронами, оба телефона, чье-то кольцо от Тиффани, две скрепки, пустая пачка влажных салфеток, перочинный ножик с пятнами бурого цвета. Ну и еще двадцать рублей мелочью, шокер, зубная нить, два скомканных чека из супермаркета, сменные лезвия на бритву, пробка от шампанского, три отдельных ключа от домофона, сейфа, и наручников. Немного пыли. На пересчете тяжелая дверь туалета хлопает. Сердце замирает и пропускает удар. Тяжелый запах парфюма, запах ликера, водки и чего-то молочного. Рост. Стать. Все десять пальцев Эмира в сумке, и громадной фигуре ладонь для рукопожатия он не протягивает. Вот он. То ли медведь, то ли волк, а может и все вместе — Макар. Тяжело и сипло дышит, смотрит вникуда и выглядит так, будто только что похоронил Ленина. Тяжелые наковальневые глаза его встречаются со взглядом исподлобья. Эмир сразу понимает, что Илья пьяный и все тут, ничего больше, и совсем на автомате ухмыляется. Эмир поворачивается спиной к зеркалам и делает маленький подскок, умещая задницу на холодной столешнице, зарабатывая мокрые неаккуратные пятна воды на штанах. Илья проходит мимо. В таких заведениях писсуаров нет, только кабинки, но заходя в первую попавшуюся, он даже не закрывает дверь, оставляя Кашокова буравить его спину. Иногда молчание может тебе рассказать больше, чем подкаст Комиссаренко. Иногда вот такие диалоги дают людям понять друг друга лучше, чем сеанс общей психотерапии. Стоит Илье повернуть голову, звонко застегнув ширинку, Эмир разводит колени в стороны. Со стороны выглядит прекрасно — очень интимный и опасный жест. Макар вмиг нависает сверху. Как все проходит дальше? Вспоминать сложно. Память и так подводит. Помнит только, как Илья ойкает от меткого удара пяткой под коленку и соскальзывает с пола, ударяясь коленями. Хочет возразить, дергает рукой, но удается только создать звон металла о металл. Рука оказывается прикованной к железной периле раковины полицейскими наручниками. Эмир быстро перекидывает ногу через чужое плечо, пока Илья на коленях, и Макаров от невнятной пьяной несообразительности утыкается куда-то во внутреннюю сторону бедра и мычит. Ворс тембра голоса проходит от ноги до самой шеи, заставляя хер дернуться, а глаза закатиться. Макар смотрит на него снизу вверх — так, как может и разрешает себе только пьяным. Сердце стискивается, и перед Эмиром вдруг стоит не «Белый Господин», а хулиганистый одноклассник: без бороды, без мелких морщинок, но с такой же умопомрачительной улыбкой и с возможностью чувствовать. Морок спадает, когда чужая рука ложится ему на колено в мягкой попытке встать. В такой ненастойчивой и, может, нежной, что тиски на моторе сжимаются сильнее, как колючая проволока на тюремной ограде. Эмир поспешно сглатывает этот ком странных эмоций, до того дежавюшных и забытых, скомканных, как вчерашняя газета, лет пять назад и выброшенных из мозга и сердца куда-то под селезенку. Губы дрожат, но самообладание находит его само. — Отсосешь? — спрашивает, наперед зная, что отсосет. Не в том он состоянии чтобы отказывать, хотя по глазам видно, что не хочет. Что болят колени от удара. Что хочется стать жижей. Не просто не хочет, тут еще и замка нет, заходи, кто хочет. Вот такой, чувственный и трогательный, пьяный медведо-волк боится, что их увидят. Трезвый бы выеб его на барной стойке, будь там хоть концерт Скриптонита. Это осознание тоже ворошит что-то под затылком, но Эмир только сразу двумя еще мокрыми руками, с запахом лаймового мыла, большими пальцами проходит по чужой нижней губе и медленно проникает внутрь. Ровный ряд прекрасных зубов, Эмир обожает его зубы, возможно, это самая любимая его часть Макара. Пальцы заставляют его размокнуть и, хоть и нехотя, но Илья поддается и открывает рот. Чужие холодные подушечки нажимают на язык, проходятся по внутренней стороне щек и снова возвращаются к кромке. В один момент рука куда-то пропадает, пьяный Илья и заметить не успевает, как на контрасте горячая головка чужого члена проникает в рот. Соленая. Эмир напоследок оттягивает уголок рта и давит другой рукой на затылок, заставляя взять в рот глубже. Она ему нравится. Эта покорность. Он знает, что Макар может взять его как и где угодно, если приложит малейшее усилие, но это послушание дергает в нем триггер. У него стояло последние минут тридцать, до боли тянуло в яйцах, которую он не чувствовал, но завидев Илью, в груди появилось что-то надживотное и столько же подчеловеческое. Тепло чужого рта обволакивало и заставляло громко неразборчиво стонать, держась и маневрируя чужой головой. Одна нога в колене сжимала чужое плечо, вторая стояла на чужом согнутом бедре, не дотягиваясь до пола. Он зависел прямо сейчас от Макара, находясь буквально на волоске от падения, но тот принужденно молчал и почти добровольно удерживал тело Кашокова от падения. Эмир толкается в чужой рот, плотно смыкающийся кольцом на его члене, скуля, и хрипло сдерживал стоны, когда чужой язык проходился по головке. Макар давится и через раз напрягает шею, чтобы отстраниться, переживая рвотные позывы, когда хер задевает гланды. Эмир не слушает — хватается за волосы, кажется, вырывает пару блондинисто-рыжих клочков. Незакрытая дверь долбит каким-то из фетишей по лбу тоже. Надолго его не хватило — не те условия. Минут через пять пальцы на ногах поджались и совсем неожиданно, но крышесносно, его догнал оргазм. Пыль была одним из тех наркотиков, под которыми экстаз был возможен. Эмир надрывно стонет в последний раз, насадившись на чужой горячий рот до основания и изливается глубоко в глотку. Дальше Эмир помнил чужой кашель, белые капли, выплюнутые в раковину, тепло, разливающееся по венам, и смазанный поцелуй в губы со вкусом спермы. Он заправил член обратно в боксеры, зашнуровал штаны. Нужно вызвать такси.