Неоновый букет со вкусом пластика

Палец тянется до старого синяка возле сгиба локтя — след от пробы крови. Сан обводит его контуры подушечкой пальца задумчиво и чуть давит, вызывая недовольный сонный взгляд от Ёсана. Его синяк всё-таки, приятного мало. — Хватит спать, ещё не вечер даже. — От этих таблеток рубит невозможно. Да и чем ещё заниматься? — Скажу, если встанешь, — Чхве сидит в ногах у парня в позе лотоса, опираясь руками о чужие лодыжки. А во взгляде солнечные блики отражаются, как от воды в погожий летний день. Кан тянется вымученно руками к потолку, подавляя зевок. За широким окном солнце во всю слепит, придавая бодрости. Впервые за неделю погода не хмуро-пасмурная, как лицо у Сана, когда он читает. Сплошное одеяло облаков скрылось, и теперь с белым потолком контрастировало ярко-голубое небо. В коридоре тихо. Скоро время обеда. — Сестра передала мне нитки и вручную расписала, как плести фенечки. Попробуем? Ёсан думает, что он всё ещё не проснулся. Хлопает на пробу ресницами пару раз. — Ты смеёшься? Не то чтобы он плохо относился к рукоделию. Просто любой объект в его руках рано или поздно превращался в мусор. Производственный отход — вся проделанная работа. А запутаться в паре ниток Кану будет проще, чем в карте метро или рецепте рамёна. — Ну а чем ещё заниматься? — дразнит Чхве и открывает тумбу с вещами. День сегодня спокойный и тихий, как пустой спортзал после соревнования. Весь стресс борьбы остался где-то позади, сознание попало в ловушку синтетической безмятежности. Ёсан прячется под одеялом от реальности и наивно надеется, что останется незамеченным проблемами и последствиями. А их достаточно будет. Ведь по выписке придётся разбираться с учёбой, с пропущенным материалом, с шатким душевным состоянием матери, которая без каких-либо подозрений обнаружила однажды своего сына без сознания в спальне, в луже крови и уродливых скомканных цветов. Со сплетнями на потоке, ведь какой-то невзрачный студент, всегда ходивший в коридорах возле стенки и едва ли отвечавший вслух на парах, вдруг исчез на полтора месяца за стенами больницы. А место маленькое, ханахаки всегда становится сенсацией, у кого бы оно ни было. — Садись ко мне, — Сан хлопает по простыне рядом с собой. Солнце скрылось за облаком. Кан бредёт до соседней койки, в течение шести шагов понимает, что не хочет прощаться с Саном после выписки. Он непозволительно быстро привык к нему и его присутствию. К молчанию днём и непрекращающимся разговорам ночью. К запаху электронных сигарет перед сном. К картонной луне за окном, пропахшей антисептиком. Кажется, он прожил в стенах больницы эмоций больше, чем за все прошедшие года, которые в целом уже не воспринимались, как по-настоящему прожитый опыт. Снаружи Ёсан вернётся к ненавистной бесцветной рутине и к ненавистному одиночеству. Сейчас он за ноги в подвешенном состоянии. — Мне кажется, я прожил свою жизнь неправильно, — Кан берёт в руки протянутую книгу с уже прикреплёнными нитями и задумчиво проводит по ним пальцами. — Ты и не умер ещё, чтобы так категорично ставить точку, — усмехается Чхве. — Да, но… Я и не понимаю, в чём моя ошибка. Что за все эти года я сделал неправильно? Получил хороший аттестат? Не выделялся, хотя стоило? Боялся делать шаги самостоятельно? Даже не пытался бороться за свою влюблённость? — Ч-ш-ш. Прекрати думать о вечном. Сосредоточься на мелочах. На житейском. Анализируй и думай. Ёсан невыносимо устал думать. И пытаться самому выкрасить свою чёрную полосу в белую тоже устал. Пора бы просто плыть по течению и наслаждаться тем, что он уже имеет. Но он уже жил по этому течению. И куда приплыл? Его сбросило с обрыва в терновник, заросший крапивой и кишащий дикими муравьями. Но если правда думать… Кан, по правде говоря, о многом жалеет. Оборачиваясь назад, он даже тени своей не видит. Безликий, серый, незаметный; такой пройдёт по улице — не заметишь. И лишь его цветочная трагедия придала его личности немного красок — смотрите, он ханахаки пережил, каков герой. Таланты, амбиции, способности… Всё кануло в блеклый водоворот ушедших дней. Ушло безвозвратно. И не вернуть той яркости личины. А была ли она вообще когда-то яркой? — Итак, смотри. Берёшь одну нитку одной рукой, а вторую оборачиваешь вот так, — тонкие пальцы переплетают в узлы синие нити плавно. — И так дальше по ряду. Понял? — Сан поднимает голову. Он уже упал с головой в процесс и по-детски серьёзно вник в суть дела, видимо, уже забыв прошлую тему разговора. Ведь все сложные диалектические вопросы решаются по расписанию, после отбоя. Раньше из принципа нельзя. — Твои пальцы выглядят жёсткими, — Ёсан склоняет голову вбок и указывает на подушечки пальцев Чхве. — М? Ах да, я на гитаре играю. — Вау… Раз узел. Два узел. Следующая нить. А он талантлив. Кан успел заметить, что Сан сведущ во многих областях. При диалоге у них не возникало длинных пауз — парень находил, чем заполнить тишину. Эдакий независимый эксперт, способный решить даже самую сложную задачу. От этого даже неловко становилось, ведь они одного возраста, но Чхве казался гораздо старше себя. — Ты ведь врал мне, не так ли? — проносится, словно лезвие мимо виска, тихий вопрос. У Ёсана холодеет внутри. — О чём ты? Разве он был настолько очевиден? Кан, честно, не любитель лгать, и он сам мало понимает, зачем лгал Сану. Всего несколько раз, когда это казалось до жути необходимым. До режущей боли под рёбрами, до тяжелеющего дыхания, до неслышных слёз в ванной комнате. Будто по-другому и нельзя было. — Я врунишек за километр почувствую, уж опытом научен. А ты и врать-то не умеешь. Так зачем же? Наверное, потому что Кан считал своё нутро слишком отталкивающим для таких осознанных людей, как Сан. Слишком незрелым, слишком запуганным, загнанным и скучным. Ведь сам Сан — полная противоположность. Он уже жизнью сыт по горло. И он смелый, ведь ему терять нечего. Нет, он не сорвиголова. Тут другое. Отчаяние. — Я привык скрывать свои негативные стороны ото всех. Даже от себя. Думаю, я боюсь того, что ты меня не примешь. Оттолкнёшь. Раз узел. Два узел. Новый ряд. — Общественное осуждение — твой главный страх? Могу понять, — Чхве кивает слабо, не отрывая взгляда от работы. — Но я-то – не общество. Я такой же, как и ты. Ты можешь быть честен со мной, как с собой. Сломать барьеры? Сан толкает на очень тонкий лёд. А сам стоит на берегу, в недвижимой и безопасной зоне. Он о себе не распространяется, всегда говорил обо всём, что вне. Но не про то, что наполняет его самого. Хитрый. Умный. Подлец. — Меня интересует твой парень. А точнее, его отсутствие. Я ведь прав? — внимательные глаза, полные умного любопытства, как у учёного, вновь поднимаются к лицу Кана. И Кан невольно начинает тонуть. Какой ужасный промах. — Тут уже правда врать бесполезно, — Ёсан смеётся коротко, прикрывая глаза. Он бы лучше палец себе отрезал, чем признался. — Но как ты понял? — Ты ни разу его не упоминал, даже косвенно. Отношения — это ведь то, что занимает определённое место в повседневности, даже в рутине. И хотя, как ты сказал, он не любил тебя в ответ, твои чувства от этого не исчезают и не забываются. Просто невзаимная любовь — одно, но отношения… А ты не выглядишь как человек, который относится к подобному поверхностно. Это должно было быть важной частью тебя, которую разбили. Но сейчас ты действительно больше живёшь в настоящем. А потому я и заподозрил. — Ты меня будто раздел… — Ёсан теребит нервно нить, не спеша делать узел. Слишком правильный ответ, словно Сан его всю жизнь знает. Это Кан думал, что они не очень-то близки. А тот, кажется, его уже наизусть выучил. Не до родинок на теле, а до шрамов на душе. До всех самых уродливых гематом. Непозволительно подробно, Ёсан не подпускал ведь его слишком близко к себе. Специально. — Парень, в которого я влюбился, – это айдол. Айдол с большой сцены, огромного таланта и несчётной аудитории. И не сказать, что я сильно хотел в него влюбляться. Просто он слишком уж был похож на мой типаж. Всё вышло само собой: чем дольше я смотрел, тем больше увязал. А болезнь расцвела непроизвольно. Я ведь просто любил искусство… — Ёсан выдыхает последние слова и улыбается как-то слишком криво. Внутри вновь начинает душить сожаление. Сан был прав, после попадания в больницу Кан практически не вспоминал об этом айдоле. Да и не хотелось, ведь такая жалкая ситуация была в его жизни не для гордости, а для уродливого урока. Он, забитое нутро, влюбился в красивый образ с экрана, даже не заметив этого. Не было возможности даже лично признаться, ведь айдол всегда под прицелом камер и не имеет права водиться с фанатом. Словно грудь на вилку, он пытался жить дальше, делать шаги навстречу оскалу своей судьбы. Смотрел его великолепные перфомансы и с восхищением забывал дышать, чтобы в конце, когда последнее движение завершит выступление, выкашлять весь свой восторг в трясущиеся ладони. Ёсан хотел полюбить изящество движений, звучность голоса, хрупкость фарфора. И ненавидел себя за то, что впервые полюбил человека. Ведь чувства его — чёрная шутка для реальности. Он бы сам все эти цветы голыми руками вырвал вместе с мясом. Злостно. Отчаянно. Потому что неправильно всё вышло. Неправильная жизнь. — И ты ещё меня хотел спасти. Тебе бы самому выкарабкаться из безнадёги, — Чхве говорит нейтрально, с флегматичным автоматизмом, но Ёсан слышит в голосе иронию. И только злит этим Кана. — Моя жизнь для тебя – это всего лишь смешная шутка, которой можно развлечь себя в больнице? Нитки выскальзывают из рук и опадают на кровать. Пальцы мелкой дрожью бьёт от вибраций в груди. Действие таблеток кончилось, равновесие нарушено. — Иногда у меня ощущение, что ты наблюдаешь за всем за толщей воды. Словно люди для тебя — лишь формы без души. И я тоже, да? Не человек для тебя? — Ёсан цепляется за свои худые колени, старается, правда старается не поддаваться истерическому порыву. Смотрит на Сана и мечтает не промазать вновь. Ведь Сана разбили таким же образом, как и его. Ведь Сан уже любил однажды так же неосторожно, как и он. Ведь в мире, где любовь является смертельной эпидемией, они — два глупца без иммунитета. — Кажется, ты думаешь больше нужного. И в совсем неправильном направлении. Осмелюсь предположить, что ты даже забыл об установленных правилах, Ёсан. Снова. — Последнее слово шёпотом разносится по и так тихой палате, словно смертный приговор. Потому что Чхве — умный, видит больше обычных людей, ведь научен наблюдать. Он независимый эксперт, способный решить даже самую сложную задачу. Он что-то заподозрил вновь. — Не понимаю, о чём ты. Ёсан путается в мотке тёмно-синих нитей, бьётся безрезультатно в хитросплетениях, паникует сильнее и рвёт узлы опрометчиво. Они оба давно бросили плетение, внимание теперь совершенно на другом. У Кана — на осознании, у Сана — на анализе. Он лезет рукой под подушку позади себя, а после — задумчиво закуривает. — Ты влюбился, Ёсан, не так ли? И в кого же? Сердце в горле перекрывает дыхание, стучит что есть мочи и путает Кана ещё сильнее. Он заблудился глубоко в себе, Чхве завёл его туда и бросил бессовестно. Зачем он это делает? Зачем его мучает? Разве весело мучать такого слабака, как Ёсан? Потому что лжи нет, Кан утонул, запутался, влюбился. Так же опрометчиво и случайно, как в первый раз. — В тебя. На глазах слёзы, и Ёсан дышит через раз от волнения и безысходности, как загнанный зверь. Но не сдаётся, смотрит прямо в глаза Чхве. Не боится, потому что терять ему уже нечего. В голове лишь безбожная молитва на то, что его не отвергнут. А Сан молча улыбается. Открыто, даже почти радостно. И тянет за плечи Ёсана на себя, затягивает в тёплые объятия. Заваливается на спину, устраивая парня на своей груди. Кан лежит тихо, слушает сердцебиение Чхве и обнимает за талию молча. Удивление пропадает так же быстро, как и появляется, а слёзы всё-таки скатываются, пропитывая его кофту. Сан смотрит в залитое солнцем окно и гладит по голове Ёсана, зарываясь нежно пальцами в светлые волосы. В глазах стоят слёзы — горькие, мерзкие и душащие. В голове картина: захламлённая комната Уёна, коробка из-под пиццы, несколько пустых бутылок пива и какой-то глупый фильм. Последний счастливый момент в его жизни перед ночным кошмаром. Последние мирные минуты перед признанием. — Прости меня. — закрывая глаза, Чхве целует парня в макушку, прячет там своё влажное лицо. Он знает, что никогда не будет прощён. — Умоляю, прости. На тумбе, рядом с койкой, возле кружки лежит сиреневый бутон глицинии. Грудь Кана начинает распирать кашель.