Time waits for nobody

— Нет, уже не надо. Вам разве не передали, что мы передумали? — Фредди вынужденно оправдывался за просчет Фанелли перед бестолковым музыкантом, отставшим от своего ансамбля и искренне не понимающим, по какой же причине халтура сорвалась. — Джо, где тебя носит? — вежливый тон мгновенно сменился на визжащий и капризный. И рыхлый, смазливый паренек моментально оказался около дотошного венгра. — Спасибо, мы не нуждаемся в ваших услугах. Вы опоздали. Как и ваши коллеги — Объяснил подоспевший Джо музыканту, взяв его под руку, и сопроводив по роскошному коридору дворца, в котором теперь располагался фешенебельный отель Будапешта. — Мошенники, — тяжелая, массивная дверь гулко захлопнулась, эхом содрогнув огромный президентский люкс. Фредди был явно раздражен. И хотя на часах было уже 11 (только на гастролях он пропускал свой любимый чайный церемониал в 9 утра), голова всё ещё отказывалась работать трезво и своевременно. — Черт, как холодно, — процедил Меркьюри сквозь зубы. Он так торопился прекратить совершенно бессовестный и навязчивый стук в дверь его номера, что выскочил из постели босым, едва успев накинуть легкий шелковый халат. И сейчас его организм в полной мере оценил всё венгерское гостеприимство: ночной пир чревоугодия с острыми, горячими национальными блюдами, что отзывались болью в желудке, и полярно стылые мраморные полы бывшей резиденции какого-то князя 18 столетия. Что же, не он ли сам просил самый лучший доступный дворец в городе и самый изысканный номер? Надев тапки, он демонстративно зашаркал ими, стараясь пробудить ото сна тело, которое лежало поперек грандиозно гигантской кровати. Собственно, именно эти масштабы и позволили ему лежать в таком положении и направлении, чтобы его Величество Меркьюри не испытал стеснения, и при этом, не помешали этому самому телу спокойно спать. Но, если тело не среагировало на гул от хлопнувшей двери, то камерное звучание тапок Фредди для него было не громче шороха мышиных шагов. — Так, значит, — мужчина хитро хмыкнул и заголосил привычную оперную распевку, взлетевшую под потолок комнаты. Тело на кровати сладко перевернулось и накрылось одеялом, словно ему спели колыбельную. — Нет уж, дорогуша, не дождешься, — проехавшись по гладкому полу на всё тех же отельных тапках, Фредди схватил кувшин с водой, стоявший на столике и быстро докатился до кровати, опрокинув содержимое кувшина на кучерявую шевелюру, торчащую из-под одеяла. — Вставай, чертов разбойник! — победно взвизгнул Меркьюри, успев отскочить от ложа. Тело встрепенулось, скинуло все, что его покрывало и хлопая глазами и губами, что-то забормотало. — Ага, и тебе доброе утро, пьянь! — Фредди дернул за край одеяла, продравший наконец глаза Дикон, который только что сел на кровать, пошатнулся и завалился на бок. — Ты что творишь? — пробубнил Джон — Я творю? Ах, ты бессовестная скотина! — мягкий тапок залетел на кровать, просвистев в сантиметре от спины проснувшегося. – Это я вламываюсь посреди ночи в чужой номер как к себе и танцую чардаш с элементами стриптиза? — второй тапок оказался точнее и по касательной проехался вдоль голой поясницы Дики — Ай, – глаза распахнулись ещё шире, и Джон с трудом, но вспомнил, как оказался на этом королевском ложе. — Это я раскидывал ноты и говорил, что сочиню для тебя оперу? А? Разбойник! Дебошир, — трудно понять, действительно ли Меркьюри был настолько зол или скорее, вошёл в роль нравоучителя? Впрочем, он и сам прошлой ночью был изрядно весел и пьян, но к моменту появления Дикона на пороге его номера, уже протрезвел. — Не ори так, — стыд потихоньку стал подступать к пробуждающемуся мозгу и совести, но Джону так хотелось тишины и спокойствия, что он не в силах был выдавить из себя «прости» — Выметайся из постели! — выдохнул Фредди и казалось, что выпустил пар. Дики понимал, что его выходка разгневала Меркьюри, который уединился в номере со своим любовником и явно желал провести ночь гедонистически, да к тому же с музыкой. Расставленные у окна пюпитры намекали на то, что здесь должен был состояться частный «концерт». Что ж, королевский размах — синоним жизни Меркьюри — Где Джим? — до Дикона внезапно дошло, что ни музыкантов, ни главное, Джима в люксе не было. — А, вспомнил. Да. Где Джим? — Фредди саркастически сощурив глаза, повторил вопрос Джона. Джиим? Дорогой? Ты где? — певец приподнял одеяло и насмешливо заглянул под него. Ты здесь? – Боже, Джон! — на сей раз Меркьюри точно вошел в роль истеричной вдовы, старательно заметающей следы убийства, отводя от себя подозрения. — Ты же выбросил его с балкона, Джон, — и прикрыв в испуге рот своими изящными ладонями, Фредди уставился на опешившего Дики, который округлил глаза и кажется, прокручивал весь ход событий вчерашней ночи. Раскатистый и звонкий смех взорвал огромный люкс и взлетел под потолок, как и вокализ прежде. — Расслабься, Дики, — сквозь смех успокоила басиста эта несостоявшаяся Сара Бернар. — Боже, ты бы себя видел? Благодаря тебе Джим ночует в соседнем люксе один. Что тоже неплохо, скажу честно. Пусть повыпендривается, пока ты развалил на моей кровати своё пьяное тело. К слову, между нами ничего не было. Можешь даже не напрягать свою память, — Фредди насмешливо поддернул Дикона, всё ещё не до конца въехавшего в актерские экзерсисы певца. — Я теперь верный муж, — и ещё один раскатистый пассаж улетел под свод дворца. — Целых две недели верный. Но что я тебе точно не прощу, так это приобщение к искусству. Ты сорвал концерт музыкантов! Видишь, эти пюпитры? — королевским жестом Фредди указал на сиротливо стоявшие пульты вдоль окна. Здесь должен был звучать Моцарт, Шуберт и Лист. Последний, скорее всего, должен был быть исполнен на кабинетном рояле, что стоял в углу люкса. Меркьюри театрально вздохнул, продолжив: «А вместо этого я слушал твои пьяные, пламенные речи и работал нянькой расшалившемуся ребенку». Дики, завязывай. Я не всегда могу оказаться под рукой. Фредди резко стал серьезен и по-отечески посмотрел на пришедшего в себя Джона, до которого всё-таки добрался стыд, залив его лицо румянцем. — Прости. И за концерт тоже. Я не хотел — Ладно, эти халтурщики все равно опоздали. И я бы и так их выставил за дверь. Пришлось, конечно, извиниться мне. Не каждый готов видеть англичанина, отплясывающего чардыш в нижнем белье. И как только ты успел скинуть всё с себя так быстро? — Кошмар, — Джон закрыл лицо руками и встал с постели. — Да, именно в этом наряде, дорогуша. Твой чардаш был горячее, чем их похлебка. И пикантнее, — Фредди пошло прищелкнул языком. — Не представляешь, как я горю от стыда. — Дики смущенно улыбнулся. — И мечтаю поскорее это забыть. — Почему же? Это было незабываемо! –бархатно пропел Меркьюри, от чего Дикона бросило в краску от макушки до пят. — Прекрати, иначе я сам выпрыгну с балкона, и вам придется искать нового басиста. — Ты под охраной ЮНЕСКО, дорогуша. Я влечу в копеечку, если мне придется отскребать тебя от асфальта. Не выйдет. Джон тепло засмеялся и у Фредди возникло ощущение, что всё как прежде. Как и много лет назад. И нет той пропасти, той натянутой струны, которая противно дребезжала меж ними все эти последние несколько лет. Он уже так отвык от простого общения с ним. Без претензий, без смен тем, которых опасно касаться тому или другому. Без нравоучений за безудержный секс или участившееся пьянство. Без страха потерять последние вспышки доверия и любви, которой, казалось, уже не осталось. Видя, как Джон пытается найти свою одежду, озираясь по сторонам, Фредди не удержался. — Останься. Джон, как по команде, застыл на месте, бросив на Меркьюри свой фирменный, прямой и жёсткий взгляд, от чего у певца вновь заболел желудок. Но теперь не от хваленых венгерских перцев… Кивнув головой, Фредди повторил сказанное: — Останься. Время ещё есть И эта фраза прозвучала двусмысленно в свете последних событий и скандалов, которые сопровождали их в туре. Время ещё есть. До чего? И для чего? Они оба были напряжены весь сумасшедший концертный график. Джон едва держал себя в руках из-за проблем дома, которые он собственноручно устроил. И творчество, которое, прежде, доставляло удовольствие, сейчас лишь подогревало его раздражение, то и дело срывающееся в запой или молчаливую истерику за сценой. Джон высказал в последнем альбоме, в своих песнях всё, что должен был, всё, что копилось долгие годы. А его не услышали. Его голос, которого он лишён на сцене, не прозвучал и вне её, ударившись о равнодушие того, кому это было адресовано. Все эти хвалебные возгласы Фредди по поводу One Year of love и Friends will be Friends были, скорее, насмешкой. Нет, он их оценил. С точки зрения музыки. Более чем. И не более. Остальное осталось незамеченным. Хотя, точнее, именно замеченным, но сознательно оставленным без ответа. Время ещё есть. А сколько его можно тянуть? Вопрос, который стал идеей фикс для Джона в этот год. Сколько можно оттягивать момент и скрывать правду. От всех. Но хуже — от себя самого. Вопрос, который позже прозвучит из уст басиста почти приговором для Фредди, от которого требовался ответ. Сначала в Мадриде, потом в Небуорте, вопрос, который выльется почти в драку на одном концерте, и в демонстративное разбивание гитары Джоном на другом. Времени нет. Это стало немым ответом для них обоих. Уже на Уэмбли. И особенно на Who wants to live forever, где оба обливались холодным потом, а Джон впивался в гриф гитары до такой степени, что ему свело руку и он пропустил несколько тактов. Время никого не ждёт. Время неумолимо отсчитывает минуты и движется к неизбежному. И кажется, сейчас, стоя почти нагой, посреди огромного зала старинного дворца, Джон впервые осознал это настолько отчетливо и окончательно, будто на него повеяло могильным холодом. И он, действительно, заледенел, на мгновение представив, что солнце больше не будет светить. И он, и никто вообще не будет греться от его лучей. Джона резко передернуло. И словно обожгло кипятком. Сколько можно тянуть, да и зачем, если жизнь она здесь и сейчас. В этом моменте, в этом люксе, который, черт возьми, несмотря на июль, не мешало бы прогреть. — Хорошо, — Дики сказал всего одно слово, а Фредди мгновенно изменился в лице, засияв своей потрясающей, открытой улыбкой — И за тобой должок, — Фредди изящно взмахнул ладонью в сторону окна и застывших в молчании пюпитров. — Что? Серьезно? — Дики недоуменно ждал ответа. — На чем я буду играть? — не дождавшись, уточнил — Встань к окну. — Зачем? — вечно ему всё нужно было уложить в четкую логику. Ни одного лишнего слова, жеста, действия. — Просто иди к балкону. И раз уж ты распугал моих музыкантов, придется отрабатывать самому. Джон по-прежнему не понимал, чего же от него, если не игры, на самом деле, желал Фредди, но послушно поплелся туда, куда было велено — Можно я хотя бы оденусь? — Еще чего! Будешь отрабатывать натурой, дорогуша, — собственная шутка ему так понравилась, что он искренне засмеялся, обнажив все свои знаменитые зубы. — Я надеюсь, хоть … — Да, Дики, снимай, — уровень понимания взлетел на такую высоту, что им не нужно было доводить мысль до конца, всё стало ясно и так. Покачав головой, зная, что эта наглость простительна только Фредди, он ухмыльнулся и спустил плавки вниз. — Все по-прежнему, — пробубнил себе под нос Меркьюри, — Прекрасен. У Джона стало возникать ощущение, что он на приеме у врача. Долго стоять нагишом он не привык, тем более, на холодном полу. Фредди молча прошёл к одному из пультов, перетащив его на центр комнат. Взял первый попавшийся сборник нот, поставив его как мольберт на пюпитр и метнувшись к прикроватной тумбе, схватил отельный блокнот, выдрав из него страницу. — Да простит меня, — певец открыл нотный сборник, Моцарт, — сегодня он будет подставкой под шедевр изобразительного искусства. Сделай шаг назад, мне нужно поймать свет. Странно, но мысль о том, что его будут рисовать, нисколько не удивила Джона, словно Фредди проделывал с ним это каждый день. Толика правды, была. Обладая тонким и острым взглядом, Меркьюри запечатлевал в своей памяти лица, жесты, мимику, читая между строк, ловя малейшие оттенки настроения и состояния, и выстраивая потом логику взаимоотношений с каждым, с кем сводила его судьба. Прирожденный психолог и прекрасный художник, он складировал эти портреты и вынимал тогда, когда видел малейшие изменения, и когда нужно было найти слово или поступок, чтобы приободрить человека, мотивировать, подстегнуть, и — никогда — не использовал это в корыстных или подлых целях. Он был кристально чист для таких мерзких вещей. Галерея с «портретами» Джона, пожалуй, была одной из самых драгоценных и сокровенных в хранилище памяти Фредди. От сливочно-нежного мальчика с тихим голосом, трогательного семьянина и отца, независимого и самодостаточного танцора диско до… Каким он видит его теперь? Что случилось с его невинным ангелом, которого он совратил? Фредди пристально взглянул на Дики непроницаемо-темными глазами и снова поруководил: — Ещё шаг. Стоп! Джон застыл вновь от брошенной ему команды. Мгновенно заласканный рассеянным солнечным светом, он стал похож на античную статую. Идеально сложенный, сейчас, он не бравировал крепким торсом, как несколько лет назад, когда по какой-то странной причине, он внезапно начал прокачивать свое тело и в кратчайшие сроки, благодаря генетике и усилиям, превратился в «древнеримского» атлета. Тощий, скромный парнишка ушел в прошлое. И Фредди стоило огромных усилий, чтобы не пялиться на его упругую, спортивную задницу во время концерта и не выдать свое возбуждение, всякий раз приближаясь к этому, теперь, буйствующему тестостероном самцу. Сегодня перед ним стоял зрелый, статный мужчина, слегка потрепанный жизнью и не совсем семейным образом жизни, но по-прежнему атлетичный, с потрясающими, сильными ногами, плоским животом и торсом, который всегда сводил Фредди с ума. Эти рыжеватые завитки, устилающие грудь с уже возбудившимися, от внимательного взгляда Меркьюри, сосками. Эта фарфоровая кожа, на которой так прекрасно оставлять следы своих пальцев, синяки от страстных укусов. Молчание, которое затянулось грозило нарушиться неуместным вопросом или, хуже того, опасной реакцией тела. И тут художник вспомнил, что ему попросту нечем рисовать. — Секунду, — Фредди снова ринулся к тумбе и взял карандаш, лежащий у телефона. Вернувшись к импровизированному мольберту, он ещё раз бросил взгляд на Дики. В это мгновение Джон глубоко вздохнул, и совершенно спокойно, и даже немного властно-надменно посмотрел на своего творца, словно разрешив себя рисовать и при этом, подхлестнув: Ну и на что ты способен, да Винчи? Рука предательски задрожала. Меркьюри попытался сбросить напряжение, нервно тряхнув кистью. Неужели этот засранец до сих пор способен так легко вывести его из равновесия? Дикон, конечно, заметил этот жест и ему стало неловко, но сама ситуация и их только намечающееся потепление в общение, вынудило его съязвить: — Потерял сноровку? Или нет вдохновения? — Не угадал. Нет. И нет — моментально парировал Фредди. Его рука запорхала по листку, как по мановению волшебной палочки или невидимой творческой силы, набрасывая контуры силуэта своего античного Бога. И вот уже на листке, совершенно не предназначенном для искусства стали проступать прекрасные линии. Боже, кажется, он притрагивался к карандашу уже сотню лет. Нет, иногда в дороге, в турах он набрасывал от скуки какие-то короткие зарисовки. Интересные детали архитектуры, или приходящие ему в голову эскизы своих будущих костюмов, но чтобы так, серьёзно, и черт возьми, ответственно обратиться к прошлому мастерству, определенно, нет. Очень давно. Практически со времен его обожаемого Хендрикса. Тем более, никогда это не делал Джон. Не позировал для художника. В отличие от самого Фредди, который в молодости весьма успешно и прибыльно подрабатывал натурщиком. Правда, ни одна из тех работ, что были с него списаны, в итоге, ему не понравилась. Каждый художник предпочитал видеть в нем дикую, нездешнюю красоту, граничащую с грубостью и первобытностью, внушительные размеры его члена и никто так и не разглядел в нем его кошачью пластику, его изящные пропорции тела, артистизм и тонкую душу. Впрочем, что могут увидеть такие же бедные, вечно голодные до хлеба и зрелищ –секса – студенты художественного колледжа, где он промышлял натурщиком. Его тонкую душу не все близкие были способны понять и увидеть. Разве что… Мысль, пробежавшую по коридорам Иллинга, прервал простой и неуместный жест Джона, который скрестил свои опущенные руки, невольно, а может и сознательно, прикрыл ими свой пах. — Руки! — громкий, звонкий голос прокатился по комнате генеральской командой — Что? — виновато спросил басист — Найди им занятие. Не перекрывай красоту — Ты правда хочешь, чтоб я нашел им занятие? — ответ нашелся как-то сам и сразу. Похоже, Дикону пришлись по вкусу правила игры, и раз уж художник диктует свои условия, пусть считается с тем, какие возможности имеет натура. Фредди сделал вид, что не заметил внезапную и дерзкую провокацию. Единственное, что он смог сказать, не поднимая глаза: — Впрочем, твои руки достойны Микеланджело. — Фредди? На сей раз Джон не собирался оставлять свой вопрос без ответа. — Да? — робко ответил Фредди. Лучше бы он не отрывался от своей работы. Прервав на мгновение процесс, Фредди увидел, как Джон положил руку себе на член — Черт… Ты же не думаешь? Да ладно? Чееерт, — Меркьюри совершенно глупо, выдав себя с головой, протянул это слово, почти захныкав и резко покраснев. Улыбка скользнула из-под усов, и он кокетливо прикрыл её рукой. Именно такую реакцию Фредди так давно ждал Джон. Он безумно соскучился по тому, как бывает невинен самый главный грешник Англии, самый пошлый член их группы. Как он теряется от безобидной реплики, как не справляется со своим желанием. И даже это не остановило Дики. Наоборот, слишком притягательным казался момент власти над растерявшимся певцом. И он продолжил свою прекрасную провокацию, медленно и уверенно проведя по члену рукой и взяв его в руку. — Шшшш, — какие-то странные нечленораздельные звуки вырвались из нервно вздрагивающего рта Меркьюри. — Так. Ясно. Либо это будет скетч, либо тебе придется оооочень медленно это делать, — художник попытался исправить ситуацию и хоть как-то вернуть своё самообладание. Но казалось, что все эти попытки полетят крахом, сделай Джон ещё одно движение — Мистер Большой Член в палацо Будапешта, — нарочито торжественно продекламировал Фредди и тем самым, дав передышку и себе, и Дики. О, как бы он хотел, чтобы именно в этот момент звучала живая музыка, да хоть какие-то звуки, кроме шелеста грифеля по бумаге. Это не столь вдохновенно и уж тем более недостойно тех изгибов, которые выводила, нет, ласкала рука Меркьюри. Чертов тремор, которые так и не отпустил кисть, заставил ошибиться, и ловким движением Фредди стер ошибку подушечкой пальца. Так почему же нельзя сделать это в жизни? Стереть все оплошности, недочеты, неверные или не вовремя принятые решения, в порыве брошенные слова. Отчего в этой гребаной жизни нужно всегда и везде делать всё, как в первый и последний раз, без права на ошибку. Да ещё и на виду у всех. Вечный sold out. — О чем ты думаешь сейчас? — пробежала мысль в его голове. Считаешь ли свой ночной проступок ошибкой? Мечтаешь поскорей убраться из моего номера? Но Джон явно так не думал. Он продолжал ласкать себя мучительно медленно, словно испытывал на прочность своего мастера. И надо сказать, получалось у него весьма неплохо. Так как всякий раз, как Фредди поднимал глаза, чтобы свериться с натурой, он застывал взглядом на члене Джона, который понемногу реагировал на мягкие, плавные движения руки. — Забавно и странно. Ты ведь ни разу не делал этого при мне? — внезапно прервал тишину бархатный баритон певца — А ты не просил, — Джон нехотя ответил, понимая, что каждое его слово сейчас выдаст в нем колоссальное сексуальное возбуждение, которое пока он старался придержать, чтобы не просто дать возможность Меркьюри закончить свою работу, но, прежде, чтобы как можно дольше побыть с ним наедине. Конечно, это больше походило на пытку. Но как же сладка была эта пытка. Как хотелось дождаться её финала, каким бы он ни был. Послушать эту тишину, что не была пустотой, потому что они не молчали. Они тихо любовались друг другом. И их взгляды были куда красноречивее слов и жестов. И даже этот скрип карандаша, пытавшийся скрыть звук их учащенно бьющихся сердец.… — Ты бы счел меня извращенцем — Ради Бога, Фредди, — вновь не доведя мысль до конца, обоим стало ясно, что зная дикие и безудержные приключения Меркьюри, было ясно, что невинная просьба помастурбировать, казалась детской шалостью. — И кто же знал, что ты делаешь это настолько красиво и чувственно, – продолжал Фредди. Ещё одно слово, чтобы не выдать себя. Не показать, как руки стали потными, как кажется, поднялась температура и закипела кровь, видя, как ловко и пластично рука Джона владеет пенисом, как нежная кожа скользит под рукой, обнажая покрасневшую и влажную головку. — Боже, — это слово вылетело необдуманно и непроизвольно. Пересохшие губы, желающие прикоснуться к этому большому, сочному члену, нервно зашевелились. Кажется, у него взмокли даже усы. – Боже, как я не подумал об этом раньше… Голос Фредди стал звонче и напряженнее, будто готов был сорваться в стон. — Чтоб я подрочил? — впрочем, как и голос Дики, который наоборот, стал ниже и глубже — Как грубо. Доставил мне, — Фредди собрал, кажется, все свои силы, чтобы сказать эту фразу, — и себе удовольствие. Слово «дрочил» не вяжется с этим интерьером. — А я? Джон и сам, находясь в этих хоромах, во дворце чувствовал себя по-другому. Да, что говорить, за эти годы, Меркьюри с маниакальным желанием и упорством доказывал каждому из Квинов, что они — лучшие, что они, мать её, Королевская семья. И каждый из них настолько привык к этой мысли, что стал принимать её за правду. Эти апартаменты не стали исключением. Он ощущал себя здесь как дома. Тем более, что Фредди вновь изящно подчеркнул избранность любимого басиста. — Твое место на Олимпе, дорогуша. — Высоко, — Джон ухмыльнулся и понял, что за этими разговорами, его процесс набирал силу и рука уже не могла сдержаться, увеличивая темп. Стон предательски выпорхнул из горла и Дики воровато прикусил губу. Мраморный пол противно леденил ноги. Дики украдкой переступил с ноги на ногу, и передернулся от холода. Видя это, Фредди моментально отреагировал: — Дорогой, я буду работать быстро. Обещаю, а вот ты можешь не спешить Фредди слишком рьяно начал творить, что привело к очередной ошибке. Уже истерически пальцы Фредди начали стирать неверный штрих. Слишком активно, едва не до дыры. Джон видел это, он подметил сквозь полуприкрытые глаза, ибо был не в силах остановить ток, потихоньку пробивающий каждый сантиметр его тела, обволакивающий безумным напряжением и требующий неминуемой бурной разрядки — А если, — сухой, надтреснутый голос совсем не слушался, и теперь звучал, как и у Меркьюри, визгливо и по пидарски, — но он справился и на сей раз договорил, — что если Джим вернется? Фредди резко поднял на Джона глаза. Резко и строго. — Без стука он не войдет. — голос Меркьюри зазвучал иначе. Деловито, без эмоциональной окраски, точно, как он отчитывал технический персонал за их провинности или ошибки. И казалось, что даже его возбуждение как рукой сняло. Но только на мгновение. Уже следующая фраза — чистое тёплое молоко. — В отличие от тебя, разбойник, — этот «разбойник» было сказано так сладко и манко, что кажется, первыми начали отстреливаться пятки Джона. Их защипало, как будто свело. Мелкие иголочки прострочили всю стопу. — А если рискнёт, это будет последнее, что он увидит в статусе мужа. Ну и то, что ты — тоже педик. Меркьюри кокетливо хихикнул. — Странные мысли у тебя в такой момент, Дики. Но даже эта издевка и издевательство со стороны, пришедшего немного в норму, Меркьюри не спасло Джона. И цепная реакция от ступни перекинулась, а точнее, поползла выше, отключая, обесточивая посредством точечных «прострелов» все ноги. Коленки задрожали как у паралитика и готовы были вывернуться наизнанку. Голос Фредди доносился уже издалека, едва продираясь сквозь шум в ушах от бьющего в гонг давления или стука сердца. Джон попробовал подключить разум и свой знаменитый контроль, но система дала сбой. И тело непонятным образом начало выдавать такие фертели, что невозможно было уложить в сознание. Параллельно движению снизу, с самой макушки волна запустила такую же гирлянду из лампочек, зажигающихся по каждой нервной клетке головы, шеи. Джон потянул её в надежде сбросить вспышки, в итоге, совершил ещё большую ошибку, из груди вырвался густой, томный гул, стон, рокот… — Когда я кончаю, я часто думаю о тебе, — Фредди эмпатически ощутил все те муки, что испытывал Джон. Более того, его члену даже не понадобилась никакая раскачка и фрикции, чтобы моментально подпереть наспех подвязанный халат. — Я думаю, как ты плавился в моих руках. — Левая рука сама скользнула вниз, и Фредди начал своё восхождение к вершине. — Как тек по моим губам, когда кончал мне в рот… — Прекрати, — голос Джона практически забасил, вернув себе маскулинность в тщетных попытках обуздать себя и Фредди, что затеял эту чертову игру и провокацию. — Как отдавался каждый раз, как в последний. Я брал тебя, желая стать единым целым с тобой. С тобой, Джон, — Боже, как давно его член не распирало такой энергией. Как поршни на каком-нибудь гребаном Титанике, качающие галоны воды, рука неистово «качала» член. Меркьюри разжигал себя ещё больше. И каждое пошлое слово доставляло ему неимоверное, граничащее с безумием удовольствие — Кончить в тебя. Черт, я хочу тебя и сейчас, засранец. И ещё больше, чем всегда. Казалось, что этой совместной работе не придёт конец, и они обречены вечно дрочить друг на друга. — Хватит, — зашептал буквально измученный Джон, распахнувший глаза, чтобы увидеть, как его хотят, как драгоценные руки не просто прикасаются к нему через лист бумаги, как они ведут по его линиям, бедру. Именно эти завершающие штрихи, несмотря на агонию, набрасывал сейчас художник. Он имел на это право. Как никто другой. Он написал этот портрет. И в эту секунду его пальцы застыли на самом прекрасном достоинстве обожаемой модели, параллельно мастурбируя сам. — Хватит, — дыхание сбилось. Грудь заходила ходуном. Испарина покрыла поясницу, на которой можно было жарить яичницу, настолько она горела. Как и весь пах. Густая, тягучая масса наполнила его как лава кратер вулкана. Рука работала быстро, мощно, от чего коже члена стало больно. Смазка словно кончилась. Хотя, на самом деле, она просто скопилась внутри и готова была уже выйти наружу. — Это не ты… — всхлипнул Фред. Его рука стала мокрой, испачканной смазкой — Я! — рука с карандашом царапнула грудь, когда Меркьюри легонько стукнул себя в грудь. — Я! Он истерически шептал, — я трахаю тебя. Понимаешь? Ты всё ещё мой, — и эти слова подернуло какой-то ласковой патокой. Всё ещё, по-прежнему, всегда. Можно было подобрать разные синонимы, но суть оставалась одна — МОЙ. И это было важно для обоих. Для Фредди, который испытывал недостаток любви, несмотря на «брак» с Джимом. Его любили. Хотелось верить. Но любил ли он? Да и любить можно по-разному. Свою коллекцию картин и антикварной посуды, он тоже любит. Она ему не мешает, он периодически ей любуется, прикасается к ней, отчетливо понимая, что она уже здесь, в его доме. Это его собственность. То, на что никто не посягнет. То, что будет рядом до тех пор, пока ему не надоест. Джим тоже был его собственностью. И как бы не пытался проявить свой ирландский характер, он – огромный, преданный лабрадор, ждущий хозяина с высунутым языком. Джон никогда не был и не будет собственностью Фредди. Даже тогда, когда он позволил Меркьюри прикоснуться к себе и изменить свою жизнь, он не дал право владеть собой. Он лишь позволял наведываться в гости. И то, до того момента, когда понял, что слишком часто Фредди ходит по другим гостям. Запретный плод сладок, но желал ли певец, в действительности, заполучить Дикона всецело и безгранично. Вряд ли. Джон — это заведомо недостижимое, это вечный марафон на выносливость. Кто первый сдастся и прекратит это состязание в гордости и самодостаточности, которое они устроили в последние годы. Мой… Робкое, теплое и родное. Дики запрокинул голову назад. В этот момент он уже ничего не соображал. И в последний раз содрогнулся всем телом. Всё сошлось к центру. Раздирающие тело две силы нашли точку выхода, и роскошный черно-белый мраморный пол дворца Будапешта с королевским размахом забрызгало спермой. Лавой удовольствия. Кадык судорожно заспешил как взбесившийся лифт с первого на верхний этаж. А что ему ещё оставалось делать, когда горло стало как Сахара? Голова так и замерла в блаженстве, запрокинутая назад. Вряд ли Микеланджело или да Винчи видели такую красоту в моменте. А если и видели, то сожгли потом то, что запечатлели. Такое не доводят до публики. Истинное удовольствие принадлежит только двоим. И как счастье любит тишину, экстаз не нуждается в аплодисментах Фредди не стал ждать и кончил почти одновременно, всё ещё пытаясь довести до совершенства свой шедевр правой рукой. Но разве оно сравнится с тем совершенством и идеалом, что застыл перед ним. Время еще есть? Оно здесь и сейчас. Оно и есть этот сладкий оргазм. Карандаш, испытав перегрузку просто треснул и выпал со звоном разбитого фарфора на пол.  — Черт, я не смогу теперь поставить автограф, — исправляясь добавил Фредди, — свою подпись. Его просто трясло. Но самое ужасное, что капли его удовольствия оказались на картине. Прямо на фигуре Джона. Дикон опустил голову и оценил масштаб бедствия. Растерянный художник нервно крутил изящными пальцами огрызок карандаша. И казалось был совсем огорчен, что не поставил точку в своей работе, испортив её своей же рукой. Точнее, не рукой, а… Джон нежно улыбнулся, признав, что в этом и его вина. И тут же подошел к по-детски расстроившемуся Меркьюри, поцеловав его в губы. — Так пойдет? – Угу, — тихонько согласился Фредди. Эту подпись он готов был вечно хранить на своих устах.