Мрак

«Мудрый одним глазом увидит больше, чем дурак — двумя». «Старая Эдда»

Последнее время становилось все сложнее просыпаться. Бесконечная ночь, казалось, поглотила прекрасный Асгард навсегда. Хотя, почему казалось? Так и было… Блеск солнечных лучей на острых пиках чертогов вспоминался с большим трудом. Нет ничего мимолетнее привычного — восходы и закаты, дни, которые проживались без смысла и чувств, все упущенные возможности, разве кто-то мог представить, что однажды они останутся в кромешной тьме? Прекрасная, цветущая Вальгалла всего год назад была совершенно иной. Посапывающая на другой половине кровати Фригг уже несколько дней не вставала совсем. Ей можно. А ему… ему нужно встать. Нужно быть тем, на кого уповают все живущие в девяти мирах. Нужно тянуть безрадостную лямку неминуемой медленной смерти с достоинством, не теряя себя, оставаясь тем мудрым, сильным и веселым богом, к которому все привыкли. Нужно… …кому? Пустая глазница снова свербила, тоскуя по утерянному. Нет ничего мимолетнее привычного: иметь два глаза вместо одного — несмотря на всю обретенную мудрость, Один до сих пор завидовал тем, кто мог широко смотреть на мир. Особенно в последнее время, потому что от мудрости и знания будущего хотелось свернуться клубочком и тихонько скулить. Совсем скоро придут последние времена, Рагнарек — дни чистейшего хаоса, которые ему придется увидеть лично. Этим единственным, все замечающим глазом. О, сейчас он предпочел бы незнание. Темные коридоры освещались тусклыми отсветами догоравших масляных фитилей. Медные сосуды с оставшейся на самом дне желтоватой жидкостью отбрасывали толстые тени на стены. Идти по гулкой пустоте длинного пустого коридора было зябко. Плащ, подбитый мехом королевского горностая, подаренный земным лордом, почти не грел. Может, холод Гунгнира, вползающий через пальцы в запястье и леденящий кровь, виноват? Может, это из-за него так трудного сделать глубокий вдох и распрямиться? Хугин и Мунин, вороны-вестники, сидели на привычных местах. С тех пор как погасло солнце, они больше не вылетали из покоев, не спускались с трона, почти не разговаривали. Лишенные возможности видеть мир, докладывать об увиденном, они словно уменьшились, побледнели и стали похожи на обычных воронов, которые стаями кружат над полями сражений, выискивая мертвечину. Новое утро…день или вечер… — Один уже давно потерялся в отсчетах времени суток, вставая с кровати, лишь когда лежать в ней без сна становилось совсем невыносимо. Сейчас бы поговорить с кем-нибудь. Нет ничего мимолетнее привычного — разговоры, беседы о важном и несущественном, звуки, превращающиеся в слова, которые так удобно перекатывать в мыслях, заполняя пустоту сознания неожиданным. Сгодится даже смертный, только бы не пытался восхвалять его божественную сущность или проклинать за слабость. За его неспособность предотвратить неминуемое. Но разве сейчас сыщешь такого? Разве есть хоть кто-то в девяти мирах, кто не проклял бы его бесчисленное количество раз? Любовь и преданность разлетелись песком от первого же дуновения трудностей. Что же будет, когда начнется самое страшное? Иногда хотелось сбежать. Превратиться в странника, взять верный Гунгнир, обернув его посохом, скрыть от видящих свою божественную сущность и встретить конец там, среди людей, сражаясь бок о бок с ними против нашествия чудищ, извергнутых самим адом. Хотелось вернуть себе хоть каплю того огня, что горел в нем раньше. Эти мысли преследовали все чаще последнее время. Назойливо кружили, отвлекая от важных и правильных, беспокоили всякий раз, когда сомнения одолевали, дергали за сердце иллюзией избавления. Искушали. — Хеймдалль, открой мне радужный мост. — Отец! Разумно ли уходить сейчас? В темно-золотых глазах сына откровенная тревога. Исходящее беспокойство проходит теплой волной по коже. Один оправляет плащ, сглаживая взъерошившиеся мурашки, такая реакция пугает. Неужели так соскучился по обычным эмоциям? Так увяз в попытках сохранить ясным разум, что сознательно не обращал внимания на затянувшее по горло болото равнодушия? Хорошо, что Тора нет, тот бы точно встал на пути и не отстал бы, пока не выяснил, куда, зачем и как надолго отправляется Всеотец в облике странника. — Мне нужно на Землю. Это важно. Хеймдалль смотрит, пронзая взглядом насквозь. Врать ему бессмысленно, потому-то приходится говорить правду, но ведь правда бывает разной. Один смотрит, не отводя взгляд, а в груди закипает забытое чувство опасности. Тонкая струйка адреналина щекочет кровь, заставляя бессмертное сердце трепыхаться чуть быстрее. Шумный выдох. Яркая вспышка Бивреста. Тихое «Будь осторожен, отец», пущенное в спину. Поток проглатывает его и тянет по извечному течению за собой. В тот мир, где Один всегда был счастлив. Всегда. Был. Земля. Один из девяти миров, который притягивал не яркой красотой — Вальгала дала бы сто очков вперед этому несовершенному миру, не горячими битвами — Муспельхейм в этом отношении был впереди всех, да и еда земная не услаждала вкус так, как явства альфхеймцев. И все же… все же было на Земле то, что тянуло возвращаться туда снова и снова, заставляло бросать дела, врать Фригге, отсылать Тора на далекие и сложные миссии. Эти жалкие, слабые земляне обладали потрясающим даром — они умели любить. Один хитро посмеивался в иллюзорную бороду, когда, прикидываясь странником, заходил в дома людей и слушал их рассказы о самом себе. Эти легенды наделяли его такими качествами, о которых всемогущий бог и не подозревал. Ему частенько приписывали какое-то чисто земное представление о совершенстве, и в этих легендах Один представал щедрым, добрым, любящим. Таким, каким он не был никогда в своей бесконечной жизни. Проклятье вечности — неспособность привязываться, любить, дорожить кем-то настолько, чтобы отдать жизнь во имя. А в земных сказаниях Всеотец казался именно таким. И Один любил слушать выдумки о себе, представляя, как могло бы все сложиться, влюбись он в простую смертную женщину. Слушая тихий трепет собственного сердца, замирающего в предвкушении бурных страстей. Но за тысячи лет, за сотни тысяч встреч и десятки случайных связей любовь так и осталась чем-то непостижимым. Неизведанным. Манящим. Мост трижды моргнул, теряя четкость, прежде чем выплюнуть летящего бога на твердую землю. Прямо под тусклый свет живого солнца. Странное поведение никогда не подводившего Бивреста всколыхнуло тревогой разум лишь на мгновенье. Потому что в следующую секунду Один замер, пораженный неожиданным видом изученной вдоль и поперек Земли. В том, что это была именно Земля, он нисколько не сомневался. Внутренний компас отчетливо указывал именно на нее. Но вот то, какой она была… Нет ничего мимолетнее привычного — возможно, за прошедший год он пропустил слишком много: без сведений, приносимых Хугином и Мунином было сложно сохранить представление о происходящем в одном из девяти миров. Неудивительно, что после долгой разлуки некоторые вещи кажутся незнакомыми или странными. Но здесь… Изменения были слишком серьезными, чтобы списать их на год отсутствия. Ее словно подменили. От нее будто осталась лишь тень. Мрак. Он заполнял пространство, выползая из густых теней, просачиваясь в дома и под лесные кроны, укладывался глубокими складками на безрадостные лица людей. Болезненное, ощущаемое в воздухе неправильное что-то, превратившее цветущий жизнерадостный мир в кладбище, полное живых мертвецов. Один переходил от дома к дому в стоящей у подножия горы деревушке, здоровался с людьми, испуганно озиравшимися в ответ на его улыбку, и никак не мог понять: что же произошло за этот несчастный год? Неужели близость хаоса дотянулась и до Земли? Тяжелые размышления прерываются увесистым толчком в спину. — Ох, простите! Я не специально! Тут дорога такая, постоянно спотыкаюсь. Темно. Простите, что на вас упала моя корзина. Вы не ушиблись? Простите… Осипший голос, бормочущий извинения, долетает из-под низко опущенного капюшона. Какой-то щуплый подросток, склонившись к земле, собирает рассыпавшиеся при столкновении овощи и все просит и просит прощения. Один тянется помочь, но странный малец отскакивает на добрых три шага одним прыжком и, продолжая пятится, смотрит в упор удивительно красивыми изумрудными глазами. — Я вовсе не сержусь. Не нужно так извиняться, сынок. Обычно мягкий старческий голос прекрасно успокаивал недоверие и помогал расположить к себе незнакомцев, однако сейчас, при первых же звуках пугливый юноша и вовсе затрясся, хватая бездумно корзину едва ли с половиной рассыпавшегося и давая деру с такой скоростью, что тонкий столб пыли еще две минуты висит в воздухе после того, как темный капюшон скрывается в конце улицы. — Странно. Очень странно. С этой минуты и до самого заката Один больше не встречает никого из жителей города. Теперь этот город похож просто на кладбище. Наверное, надо бы позвать Хеймдалля и вернуться. Перенестись по радужному мосту обратно в промозглую тьму близящегося конца света. Там хотя бы ему будет не так горько переживать горечь не оправдавшихся ожиданий. Там достанет сил принять как данность разрушение единственного, дорогого сердцу места во всей вселенной. На краю леса, буйно разросшегося вокруг деревушки, Один присаживается, чтобы проводить в последний раз яркое светило за горизонт. Чтобы попрощаться со светом и запомнить миг, когда тонкая леска солнечного круга сливается с тьмой. Виденное миллионы раз, привычное, незаметное течение времени. Неоцененное. Нет ничего мимолетнее… — Ты призрак? Тот же осипший голос, а еще холодное лезвие у горла отвлекают, мешая досмотреть. Приходится повернуть голову и вновь взглянуть в блестящие глаза странного мальчишки. — С чего ты взял? Такой же человек, как и ты. Хорошо, что люди не умеют распознавать ложь, а Хеймдалль остался на своем посту, потому что — ну какой из Всеотца обычный человек? — Дай мне руку! Не просит, требует. На минуту становится даже забавно: если этот парнишка считает Одина призраком, то как он собирается справиться с ним? Вот этой тупой железякой? Хм… — Не знаю, что ты там себе придумал, но я не… ай! По протянутой руке быстрым движением скользит тонкое лезвие. Кровь просачивается спустя несколько секунд и выступившее на скрытом в тени капюшона лице облегчение кажется можно потрогать руками. Именно оно подкашивает худые ноги парнишки и тот валится рядом, почти касаясь Одина своим бедром. Да что тут происходит? Что это за место, где людей можно резать без спроса на одном предположении — нелепом между прочим — о каких-то призраках?! Один прячет ладонь в широкий рукав и быстро исцеляет порез. — Ты напомнил мне одного человека. «Словно это что-то объясняет!» — Его нет в живых. «Понятно». — Убили у меня на глазах. Пять лет назад. — Соболезную твоему горю, сынок… Странный мальчишка скидывает капюшон и встряхивает розовой копной волос. Кажется, впервые за прошедшие сутки Один наконец-то видит улыбку на чьем-то лице. — Вообще-то я девушка, старик. И горе мое давно вычерпалось, ни слезинки не осталось. Не переживай так. Смотреть, как она поправляет брошенные ветерком на глаза волосы, как мимоходом облизывает пересохшие губы, как изгибается тонкая шея, чтобы ловкие пальчики дотянулись до ноющих мышц, растирая их равномерными движениями, — так забыто приятно. Просто смотреть на красивую девушку, слушать ее голос и чувствовать тепло ее рядом сидящего тела… — Как тебя зовут, дочка? Она смеется, запрокинув голову. Виден ровный ряд белых зубов, розовая влажность неба, напряженные мышца под подбородком. Звук ее смеха тонкий и легкий, очень похожий на нее саму. — Что ж ты так и пытаешься меня сделать своей родственницей? То сынок? Теперь дочка! Я вижу тебя второй раз в жизни, старик! Скажи спасибо, что в живых остался. Она встает, отряхивает прилипшие к коленкам травинки, вытирает лезвие о штанину и снова накидывает капюшон. — Не знаю, откуда ты пришел такой чудной, но лучше уходи. Здесь тебя быстро отправят к праотцам. Девчонка срывается с места в мгновенье, быстро бежит к кромке леса, так что крикнутое ей вслед «Мне некуда идти» не успевает догнать шустрые ножки, и темная фигурка вскоре исчезает среди высокоствольных деревьев.