Тот, кто любит...

Почему все-таки Аркадия? Этот вопрос ей не раз задавал Мартин. Гораздо быстрее добраться до Геральдики через Новую Землю или Шии-Раа, где тяжеловесная, многопалубная «Queen Mary» делает остановку. Стоянка около суток. И через три прыжка — орбита Геральдики. На Аркадию «Queen Elisabeth», лайнер той же компании «Botany Bay», прибудет через неделю. И все это время им предстоит провести в ожидании и неопределенности. В опасной неопределенности. С точки зрения здравого смысла решение безрассудное, гневно отвергнутое и Вадимом, и Конрадом. С молчаливым неодобрением к ним присоединился и Мартин. Корделия чувствовала его тревогу, его настороженность. Она ловила упрек в обращенных к ней фиолетовых глазах. «Ты подвергаешь себя опасности», говорили эти глаза. «Я боюсь за тебя. Боюсь тебя потерять». Поймав один из таких взглядов, она едва не передумала, у самой стойки регистрации, когда посадку уже объявили. Но не сделала этого. А Мартину на его очередной вопрос, почему они все-таки летят на Аркадию, пространно объяснила, что выбор ее продиктован стремлением сбить со следа как врагов, так и журналистов, не оставлявших ее в покое на Новой Москве. Мартин слушал, склонив голову, затем вкрадчиво уточнил: — 65% искренности. Обычно твой процент колеблется в пределах от 80%. И выше. — А где остальные 20%? — А на 20% ты врешь. — Ах ты… киборг. Отчасти она действительно лгала. Все эти опасения, касающиеся журналистов, папарацци, преследователей, служили своего рода оправданием. Эти оправдания, логично обустроенные, аргументированные, вполне тянули на заявленные 65%. Это не ложь, это умолчание, намеренная недомолвка. Корделия не договаривала и не признавалась даже себе, что причин, побудивших ее выбрать маршрут через Аркадию, по меньше мере, три или… даже четыре. И две из них взаимоисключающие. Оправдывая заниженный процент, Корделия упомянула проживающую на Аркадии мать — Катрин Эскотт. Мартин ничего о ней не знал (он и о погибших на «Посейдоне» муже и сыне знал очень мало, так как свято соблюдал заключенную между ним и Корделией хартию деликатности «О прошлом вопросов не задавать»), потому что в привычной для него картине мира такие понятия, как мать и отец, относились к категориям абстрактным, почти условным. Да, была некая женщина, называвшая себя его матерью, носившая имя Эмилии Валентайн, в прошлом известная актриса. Эта женщина появлялась в его жизни несколько раз, неожиданно исчезла, и со временем обратилась в неосязаемый призрак, в воспоминания, в прекрасный миф. Для Мартина она стала идеальным, бестелесным образом, которой давно уже преобразился в одну из фантазий. Обычная метаморфоза, неизменно происходящая в памяти всех сирот, чьи родители в бережно хранимых снах обратились в легенду. Вероятно, Мартин экстраполировал этот процесс легендирования и на нее, Корделию. У нее когда-то были родители, но они точно так же необъяснимо исчезли. Тем более, что эту его гипотезу подтверждал отец, неведомый ему Карлос-Фредерик Трастамара, оставивший Корделии наследство. Геральдийский аристократ, подтверждающий свое право на мифологизацию по всем пунктам. И этот мифологизированный персонаж совершенно затмил второй — мать. По выстроенной им схеме, схожей с его собственной, тождественной по структуре, мать Корделии тоже была там, в этом уже состоявшемся мифе. Она была призраком, легендой, ее неожиданное эмпирическое присутствие стало для Мартина подлинной неожиданностью. Корделия помнила мерцающие детским изумлением фиолетовые зрачки, их глубинное неосознанное расширение, подчиненное человеческой растерянности. Он изумился, когда узнал, что мать Корделии жива, но тогда, на Новой Москве, когда развернулся злосчастный вексель от «Голдман, Майерс и Ко», Корделия ушла от ответа, сухо подтвердив наличие родительницы. И Мартин, правильно истолковав эту сухость, не задал ни одного вопроса. И, по всей видимости, отложил возникшую неясность на потом. Корделия знала, что он давно так делает — откладывает на потом, что у него уже целый реестр загадок и непоняток. В этот реестр он вносит все возникающие у него логические уравнения, которые он не в силах подвести к решению сам по причине отсутствия опыта. Жизнь среди людей, наблюдение за этой жизнью, вовлеченность в эту жизнь порождали немало таких узелков, распутать которые он мог только с помощью Корделии. Он выбирал эти узелки с упрямой методичностью и, заручившись подсказкой, пытался расплести, изучить и осмыслить. Давалось ему это нелегко, ибо разница между его прямолинейной, по-детски упрощенной картиной мира и перегруженной комплексами и психологическими парадоксами той же картиной от человека была огромной, и эта многослойность, многомерность человеческого восприятия, мотивации и взаимодействия с миром порой ставила простодушного киборга в тупик. Корделия жалела его, наблюдая очередной приступ растерянности и непонимания, и в то же время немного завидовала. Для Мартина сама жизнь, его в ней место, смысл этой жизни — все было обескураживающе просто, подчинено самым первым, изначальным законам. Истинная ценность — это сама жизнь, возможность видеть, двигаться, дышать, познавать. Если к этой возможности прилагается минимум физических благ — отсутствие боли, достаточное количество пищи, крыша над головой и поступающая информация, служащая пищей как для кибернетической составляющей, так и человеческой, то в совокупности это уже счастье. Мартин уже не раз объяснял, почему у него нет присущих человеку желаний. Чего он может хотеть, если у него все есть? Он не страдает, он не голоден, ему не холодно, он получает информацию. И он не понимает, чего еще требовать для неведомого по его меркам удовлетворения, а Корделия, руководствуясь своими человеческими настройками, всеми этими некогда вбитыми в ее голову догмами, стереотипами, шаблонами, образцами, пыталась втиснуть Мартина с его незамутненной радостью бытия в привычную ей парадигму. Да, Мартин со своим ненасытным любопытством требовал у нее ответы, ему было интересно, он изучал и разгадывал, но даже полученные ответы отнюдь не приближали его к этой самой парадигме. Он по-прежнему оставался счастливым, незадействованным наблюдателем, что Корделию и радовало и пугало. Для него все эти запутанные человеческие взаимоотношения оставались бесполезной, сложной многоуровневой игрой, этакой «игрой в бисер», в которой заняты самые опытные и многомудрые игроки, которая требует учитывать множество правил и пояснений к этим правилам, и которая при всей ее сложности так и не приводит к желаемому результату. Люди играют в эту игру неосознанно, придавая игровым ходам статус судьбоносных решений, но не замечают того, что существует за пределами игрового поля, что пребывание за этими пределами единственно ценно. «Это не он у меня, это я у него должна учиться», думала Корделия, наблюдая, как Мартин, в очередной раз, упоенно дразнит выводок геральдийских белок, чтобы затем кубарем скатиться с кедра и явиться на кухню встрепанным, исцарапанным, с сияющими от восторга глазами. Корделия подозревала, что проживающий поблизости от дома беличий выводок, негодующе щелкающий и чирикающий, принимает участие в этом представлении с неменьшим удовольствием. Иначе давно бы откочевал подальше. — Вот же детский сад, штаны на лямках, — ворчала в таких случаях Корделия, смазывая царапины заживляющим гелем. Мартин виновато вздыхал, и оба чувствовали себя заговорщицки-счастливыми. «Все так просто», думала Корделия, «так удивительно просто. Почему люди этого не понимают? Почему громоздят на своем пути столько преград и страданий? Они, в конце концов, придут к этой простоте, но как же долог путь…» У Мартина новая головоломка. Оказывается, у Корделии есть мать. И эта таинственная, совершенно неучтенная особа живет на Аркадии, на планете, куда они летят. «И в самом деле, зачем? Ты рассказала Мартину о журналистах, о нестандартности принятого решения, и все это правда на целых 65%. Он знает, что ты не договариваешь. Тебе нужно что-то еще. Есть другая причина. Тайная, неозвученная. Что это? Возможно, тот самый пресловутый зов крови, древний инстинкт, который ты сама же и отрицала. Потребность замкнуть некогда разорванный круг жизни, связать цепь поколений, вернуться под покровительство предков, как это делали в языческие времена на древней Земле». «Распалась связь времен…» «Мы, люди, за прошедшие века нисколько не изменились. Совершенствуются технологии, а мы — все те же. Полны страхов, надежд и сомнений…» Да, ей придется в этом себе признаться — она хотела встретиться с матерью. Хотела недостижимого примирения, обретения общности, целостности и поддержки. — Это все окситоцин, — в который раз объясняла она Мартину подступившие слезы. Она чувствует себя уязвимой. Это ощущение такое же древнее, как сама жизнь. Первая женщина на Земле, ощутив себя беременной, осознала и свою уязвимость. Еще были страх и ответственность. Тысячелетия отделяют Корделию, главу влиятельного медиахолдинга, владелицу контрольного пакета акций «DEX-company», аристократку с Геральдики, от той первой женщины, обладавшей лишь зачатком сознания, движимой лишь инстинктами, но родство с далекой праматерью проступило сквозь кристаллические фильтры рассудка, вынуждая совершать необъяснимые поступки. Была еще одна причина, в которой Корделия призналась бы охотней. Эта вынужденная задержка на Аркадии, это праздное ожидание позволяло, после всех обрушившихся потрясений, провести несколько дней с Мартином, воскресить на эти несколько дней их счастливую уединенность на Геральдике. Той зиме в геральдийском лесу не суждено повториться. Даже если они вернутся в их дом, все уже будет по-другому. А эта выпавшая им неделя как заблудившийся отголосок, потерянный, но внезапно обретенный лоскут прошлого, завалявшийся, как серебряная монета в кармане. Даже при самом благоприятном стечении обстоятельств, если вся эта история с яхтой «Алиенора», беглым пиратом и похищением завершится равноценным приговором, спокойная жизнь для них кончилась. Начинается новая, сумбурная, полная забот и тревог. В их маленькой семье ожидается прибавление. В сердце и восторг, и страх, и сожаление. А эти дни — последний нечаянно выпавший бонус. Корделия даже пожалела, что лайнер придет через неделю. Они могли бы задержаться и дольше. Рожать ей еще не скоро, чувствует она себя хорошо. С наступлением второго триместра все симптомы токсикоза как по волшебству исчезли. Ее тело, тренированное повышенной гравитацией Геральдики, легко справлялось с двойным бременем. Правда, Мартин, начитавшись в инфранете невесть каких ужасов, настаивал на скорейшем возвращении в безопасный, тихий Перигор, административный центр Северной провинции, и задержку на Аркадии воспринимал как угрожающее препятствие. Он предпочел бы видеть Корделию не только в Перигоре, но уже и в клинике Перигора, в отдельной, хорошо охраняемой палате. Когда он изложил свой план, Корделия погладила его по волосам и с улыбкой спросила: — Мартин, родной, когда ты успел стать таким занудой? Мартин обиженно засопел. Он же заботится, хочет как лучше! А эти люди… такие хрупкие и такие беспечные. А день спустя Корделия уже готова была с ним согласиться. Это случилось после того, как мать не узнала ее на набережной. Нет, рассудок, взлетевший на кафедру сознания, тут же привел тысячу аргументов в защиту леди Эскотт. Да, не узнала. А Корделия сама себя в зеркале видела? Она же приняла все меры, чтобы сохранить инкогнито: нелепое, бесформенное платье совершенно неподходящего ей фасона, покрывающий голову шарф, темные очки, да и само деликатное положение, в котором она пребывает, также меняет внешность — отечность, неуклюжесть. Тем более, что они с матерью много лет не встречались. И ничего странного, что не узнала. И даже к лучшему, что не узнала. Корделия вряд ли что-то исправит, выяснит или наладит. Она верит, что по прошествии стольких лет это возможно? Это иллюзия, заблуждение — зов крови, связь поколений, смутное, подсознательное шевеление. Неясный порыв, далекая детская травма. Проще было бы сходить к психоаналитику. Проговорить эту травму и забыть. Но ей помешал окситоцин. И вот ожидаемый результат. И все же больно… Давит. Зачем они сюда прилетели? Зачем? Они могли бы уже быть дома. Возможно, удалось бы уговорить Мартина еще месяц пожить в их доме, а потом уже перебраться в Перигор. В тот же вечер пришло сообщение от Вадима. Слишком много для одного такого короткого дня. Корделия положила руку на живот. Один из малышей робко шевельнулся, за ним второй. Она уже не в первый раз чувствовала их пока слабенькие толчки. Скоро осмелеют. Мартин тут же встревожился. — Тебе плохо? Она слишком долго молчала. Ему это тягостно. Будто она его за что-то наказывает. На Геральдике они тоже часто молчали, иногда часами. Но это было совсем другое молчание. Там, в их доме, это молчание означало высшую степень взаимодействия, когда слова теряют свою коммуникационную суть. В том молчании они переходили на более высокий, неосязаемый уровень общения. Их безмолвный разговор шел в иных эмоциональных знаках и единицах. А молчание, в котором она замкнулась сейчас, переживая утрату, их разделяло. Неожиданно в дверь постучали. Мартин вскинулся. — Ты что-нибудь заказывал? — спросила Корделия. Час назад Мартин принес ей из ресторана отварной рыбы и салат. — Нет, не заказывал. — Тогда кто это? — Не знаю. Сейчас посмотрю. Мартин шагнул к двери и замер. Запустил сканирование. Оглянулся и произнес: — Женщина, пожилая. Оружия нет. — Тогда открывай. Женский голос. Ответ Мартина. Корделия вздрогнула. Вошедшая произнесла ее имя. Корделия с усилием поднялась и пошла вслед за киборгом. Рядом с ним в тесной прихожей стояла немолодая женщина в шляпе. Это была Катрин Эскотт. — Мама? Но как ты… — Прости меня, — тихо произнесла вошедшая.