Змееныш

Самое ужасное в попаданчестве или перерождении — это собственная память. Ни о чем так не жалеешь, как о том, что считал нормой и чего уже никогда не будет. Немногочисленные близкие, собственная квартирка, в которой и шагнуть-то невозможно без шанса во что-нибудь врезаться, злобный кот, вечно полузабытые-полусдохшие цветы на подоконнике и пустой холодильник… Это привычно. Нормально. Свое. Человек двадцать первого века в Древнем Китае — это даже звучит не смешно. Девушка двадцать первого века в Древнем Китае — это звучит жутко. И чем больше ты живешь в этом мире, отчаянно пытаясь влиться и стать своей, хотя бы не выбивающейся из толпы, тем больше понимаешь, что это невозможно. Слишком дико. Слишком сложно. Слишком… чужое. Неприемлемое. Я смотрю на этот мир глазами человека двадцать первого века и просто не могу смириться с тем, что прав у меня чуть больше, чем у той табуретки. Сиди. Музицируй. Молчи. Уйди. Будь красивой. Покорной. Не позорь. Улыбайся. Смотри в пол. Говори тихо. Кланяйся. И лови восхищенные, оценивающие, липкие взгляды, в которых сочетается жажда и алчность. Я прячу собственный оскал за еле заметной полуулыбкой, зарывая бурлящую злобу где-то внутри, за замками, за красными полосами на спине, которые сойдут к вечеру, за лживой мягкостью и покорностью, от которых воротит так, что сдерживать собственную тошноту становится все труднее. И делать бледный, нездоровый вид не приходится. Хватает собственного отвращения и ненависти, чтобы увели, спрятали с этого недопраздника-недосмотрин-недопредставления, провожаемая теми самыми взглядами. Какого черта, едва ли не слетает руганью с губ, но я молчу, мелко семеня за наставницей в свою комнату. Этому телу едва ли десять лет! Не принять, нет, даже осознать свою полную беспомощность удается с трудом, спустя несколько лет безмолвной, упрямой борьбы с равнодушными родителями, раздражающим старшим братом — «наследником», злобно передразнивает что-то внутри, — и наставниками. Благородная маленькая госпожа. Это звучит как проклятие, как пощечина, как хлесткий удар по спине за очередное непослушание и возню с мальчишками этого дома. Мне хочется рычать, бить кулаками по запертой двери, ругаться самыми грязными словами… но я лишь послушно подставляю руки под жесткую линейку, пряча гордый, упрямый, не сдающийся взгляд за ресницами. Благородная маленькая госпожа должна выглядеть красиво, утонченно, изящно. Быть воплощением грациозности и элегантности. Притягивать взгляды. Вызывать гордость. Играть на музыкальных инструментах, складывать стихи и разбираться в тысяче и одной интонации. Слушаться… и говорить что-то, кроме заученных фраз, вовсе не обязательно. Потому что мозги даны лишь для красоты, изящных взмахов ресниц и заучивания чертовых стихов. Знать что-то сверх того, о чем говорят взрослые наставницы вовсе не надо. И читать «мужскую» литературу неподобающе. Я прячу запретные книги под кроватью и читаю их глубокой ночью, пытаясь понять, где я, черт возьми, нахожусь. В моем мире нет демонов и духов. А потом, словно обухом по голове: «Мы выбрали тебе мужа. Ты войдешь в благородный дом…» Слушать дальше не получается. Веер из последних сил сжимают ослабевшие пальцы, губы говорят что-то заученное, что-то, что уже, кажется, на подкорке мозга, а пустой взгляд в никуда прячут ресницы. Ужасный мир. Жестокий. Беспощадный. Двенадцать лет. Даже половое созревание не началось. И плевать, что все эти танцы могут длиться несколько лет. Меня тошнит от реалий этого мира. Я делаю примерный вид, изображаю покорность и все то, от чего меня добивались столько лет — сколько там? кажется, уже шесть прошло, да? — а потом наконец-то нахожу, собираю по обрывкам, по ниточке, чертовым огрызкам… В груди бьется громко-громко сердце, а я сглатываю слюну, прижимаясь спиной к стене и, кажется, плача от облегчения. В этом мире женщины что та табуретка — безмолвные, послушные, не мешающие мужчинам верховодить и во всем с ними соглашающиеся… манекены. Красивые куклы. От этого внутри скапливается горечь, разъедающая внутренности не хуже кислоты, а ногти бессильно впиваются в мягкие, нежные ладони. Участь благородных, на самом деле, даже хуже. У них и вовсе не было слова, а распоряжались ими как дорогими, безмерно любимыми, но… все-таки породистыми животными. А единственное исключение — это заклинательницы, которые имели какую-никакую, но все-таки независимость. И плевать, что потенциал у них хуже, чем у мужчин. Плевать, что они чаще выступали лишь чертовыми ширмами и украшением школ. Плевать, что лучший возраст для совершенствования — где все это было в мои восемь или десять?! — я уже пропустила. Шанс. Мой чертов гребанный шанс… Загнанная в угол крыса способна на многое. Загнанный в угол человек способен на все. Полгода уходят на поиск более подробной информации, два месяца на подготовку и побег, еще месяц на путь… я, на самом деле, даже не помню эти девять месяцев. Внутри пульсирует комок тревоги, беспокойства, страха… что найдут, поймают, отведут обратно и так легко я уже не отделаюсь. Что в пути наткнусь на нечисть. На разбойников. На чертовых пе… Маленький ребенок — это странно. Маленькая девочка — это подозрительно. А в груди размеренно бьется сердце, не обращая внимания на ледяной узел, в который сворачиваются внутренности, пока губы плетут очередное словесное кружево, насквозь пропитанное ложью. Когда я добираюсь до горы Цанцюн, я дохожу до той степени отчаяния, что без всяких слов и возмущений падаю на колени и рою землю, выкапывая ямы, наравне со всеми, не обращая внимания на ломающие ногти, устающие от непривычной работы руки и бурлящую под кожей отчаянную надежду. Заберите меня. Возьмите. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Кричит внутри что-то, надрываясь и плача кровавыми слезами. Если меня не возьмут… если я не пройду… я не знала, что мне делать. Потому что запасного плана у меня не было. А возвращаться в тот дом… лучше сдохнуть от голода на улице или наткнуться на обезумевшего, голодного духа. И я рою все усерднее, обливаясь потом, дрожа, кусая губы и безмолвно крича. Заметьте меня! А потом палящее солнце загораживает тень. Перед глазами оказываются длинные полы шелковых одеяний цвета нежнейшей зелени, легкие заполоняет восхитительный запах книг, бамбука и чего-то травянистого, приятного до дрожи в пальцах. Я ощущаю на своих волосах чужой взгляд и с остановившимся сердцем поднимаю потерянные глаза вверх, чувствуя себя так, словно ко мне спустилось самое настоящее божество, грациозное, прекрасное, придавливающее своей силой, что смотрит на меня задумчиво, снисходительно, с какой-то мягкой усмешкой, от которой я забываю как дышать, только смотря и не моргая. И мне протягивают руку. Кажется, именно в этот момент мое сердце снова начинает биться, вот только бьется оно теперь совсем иначе.