Змееныш

Пик Цинцзин. Как много в этих словах… его не описать словами, можно лишь увидеть, впитать в себя тишину зеленых бамбуковых рощ, услышать этот пробирающий шелест листвы, запечатлеть в памяти утопающий в зелени пик… навсегда влюбиться. И я влюбляюсь. Глубоко. Безоглядно. С первого взгляда. В моем сердце словно что-то вздрагивает, пока я широко раскрытыми глазами жадно вглядываюсь в зеленые заросли бамбука и изящные крыши строений, цепляясь за чужую руку, будто утопающий за тонкую соломинку. И оно растет. Такое безудержное, светлое, нежное, прорываясь, прорастая в самое нутро, так, что уже и не вырвать. Я хожу как зачарованная, благоговейно касаясь пальцами тонких стен и стройных стволов бамбуковых рощ, вдыхаю воздух — запах новой жизни — не в силах надышаться и поверить — я смогла. У меня получилось. Я свободна. Сама себе кажусь опьяненной от этой мысли, провожаю восторженным взглядом каждое движение шицзуна и все дышу, дышу, дышу, вдыхая и наслаждаясь. И совсем чуть-чуть потешаясь над человеческой природой, припоминая старую фразу из своего мира: «отберите у человека все, верните половину, и он будет счастлив». И я совершенно, беззастенчиво, абсолютно безобразно счастлива. А за счастье нужно платить. Эта истина вспоминается резко, врываясь в наполненные умиротворением и тихой радостью мысли с грацией носорога, несущегося во весь опор, пока я сцепляю зубы, прикрывая глаза и слыша сдавленные шепотки и тихий смех за закрытой дверью. Дети бывают жестоки. Особенно к тем, кто выделяется из толпы. Особенно к тем, кого выделяют из толпы. А меня выделяли. Потому что аристократическая внешность. Искренний интерес. Старательность. Спокойный характер. Музыкальный слух. Поставленный голос… потому что воспитание благородной госпожи вбивается на уровень инстинктов. И среди детей, которые в большинстве своем начинают учиться благородным искусствам только здесь, я выделяюсь как белая ворона среди своих черных сородичей. Тем более, среди немногочисленных девушек. На это бы закрыли глаза, веди я себя как ребенок своих лет и относись с должным уважением и восхищением к старшим. Вот только я не ребенок. Мне не хочется общаться больше необходимого. Не хочется играть, обсуждать свежие сплетни, делиться мыслями, постоянно терпеть чужую компанию… и меня бы оставили в покое, дав время привыкнуть, прижиться и оттаять — на Цинцзин ценили уединение. Но в моих действиях и речи совершенно непреднамеренно проскальзывает та снисходительность, с которой относятся взрослые к глупым, но любимым детям. И этого мне уже не прощают. Начинается травля. Глупая и такая по-детски жестокая. Наверное, мне нужно было обратиться к старшим. Попроситься в другую комнату, помочь в конфликте, спрятаться за их спинами… но я знала, что на этом бы ничего не закончилось — они бы затаились и стали пакостить тайно, копя все больше злобы, обид и ненависти. По сравнению с тем, что я пережила в первые года своей второй жизни — это мелкие неприятности, не стоящие внимания. Что они могли мне сделать? Всего лишь дети. И я терплю, молча снося ядовитые издевки, испорченные вещи и задания, болезненные тычки, подножки… терплю, не желая ввязываться в эти глупости и надеясь, что им вскоре надоест издеваться над жертвой, которую никак не трогает эта бессмысленная вражда. Безразличие убивает, не правда ли? Навевает скуку. Это становится ошибкой. Безразличие принимают за страх, а нежелание отвечать за слабость. И, словно дикие звери, почуявшие свое превосходство над загоняемой дичью, они кидаются вперед, метя прямо в горло. Выслеживают, окружают, а в глазах злой азарт и предвкушение. Из груди рвется тяжелый вздох, хочется закатить глаза на этот детский сад, но я прикусываю свой язык и сдерживаю рвущиеся с языка ядовитые замечания — нельзя провоцировать, я в меньшинстве… и пусть тут только одни девчонки, они могут быть и поопаснее мальчишек, а мне противопоставить нечего — они старше, сильнее, опытнее. А у меня из преимуществ только то, что мне есть что терять — нельзя затевать драки, нельзя нарушать правила, нельзя вылетать с пика. Действовать можно только хитростью. Или наглостью. И я, конечно же, выбираю что-то на грани того, и другого. Я вскидываю бровь, принимая самый скучающий и высокомерный вид, с негромким щелчком распахиваю веер, неторопливо обмахиваясь и скрывая им собственный ядовитый оскал. — Шицзе решили прогуляться перед сном? — невинный вопрос, который заставляет их переглянуться с явным непониманием и смятением. Не понять для чего они меня окружили — нужно быть очень глупой… или наивной. И ничего из этого за мной замечено не было. А я продолжаю с той же мягкой насмешкой, что злит их все сильнее: — Удивительно приятное место для раздумий, не так ли? Такая умиротворяющая тишина, уединение, шелест бамбука да журчание ручьев… боюсь, правда, шицзун не оценит творящегося здесь столпотворения. Он и вашу покорную шимэй выгнал, но она поклялась как можно скорее отправиться обратно и заблудилась в темноте… наверное, теперь ее точно ждет наказание! И притворно печально вздыхаю, опуская глаза в пол. — Шицзун здесь?.. — восклицает кто-то недоверчиво. Я киваю с самым убедительным и грустным видом. И словно по секрету: — Шицзун решил помедитировать перед сном, а ваша шимэй… мне так хотелось понаблюдать за ним! — и зажмуриваюсь, словно от смущения, слыша тихие ругательства и смешки. Конечно, все поначалу бродили за шицзунем и ловили каждое его движение глазами полными восторга — ничего нового и удивительного. И поверить в то, что маленькая девочка направилась поздно вечером в темный лес вслед за наставником, а вовсе не потому что ей захотелось побыть в одиночестве — версия более вероятная и привычная. И также понятно, что ее поймали с поличным, отругали и отправили восвояси. Это все привычно, ясно, объяснимо. Вписывается в их рамки. И заставляет невольно смягчаться, потому что все побывали в таких ситуациях хотя бы раз. И, словно в подтверждение моим словам, позади раздается холодный голос, заставляя всех вздрогнуть: — Что здесь происходит?