Господин шкап

«Нет, я люблю их, Да, я люблю их, Всех детей — больших и маленьких, Но только если они мои» Lindemann — Ich hasse kinder

Влажный ноябрьский ветер приятно обдувал лысую голову, и Себастьян, нежно проводя ладонью по пробивающимся на темени пенькам волос, невольно расплывался в улыбке. Паренёк всё не мог поверить, что длинные роскошные пряди, которые ещё недавно украшали его голову, канули в мусоропровод при парикмахерской. Но, оглядывая себя в каждой гладкой поверхности, Себастьян с облегчением убеждался в обратном. Вот и сейчас он невольно посмотрелся в стеклянную стену торгового центра и улыбнулся высокому пухлогубому парню с круглыми щеками и начисто выбритой головой. Парень в отражении прямо-таки лучился от счастья. А Себастьян, томно полузакрыв карие глаза, вдруг поймал себя на том, что раньше никогда не смотрелся в витрины. Это любил только его отец, а юноша и в зеркала заглядывал ненадолго и украдкой. Не то что бы он не любил себя — любил, только не так самозабвенно, как Петер. Просто не понимал, что там можно рассматривать. Себастьян, хоть и пареньком был хорошеньким, привлекательным себя всё же не считал. Долгое время повод для гордости у него имелся лишь один — розовые губы, столь пухлые, что любая инстадива позеленела бы от зависти. А теперь появилась и вторая причина задерживать взгляд на зеркале по утрам чуть подольше. Лысина. Великолепная, идеально гладкая, она подчёркивала форму крупной красивой головы — не то, что прежние растрёпанные локоны, которые Себастьян упорно закручивал в тугой узелок. Волосы были волнистые, густые, шёлково-мягкие, но такими мог похвастаться каждый второй рокер из папиного окружения. Природа пожалела Себастьяну смазливой мордашки и упругого пресса, так что хотелось выделиться хоть чем-то. Свои длинные красивые волосы юноша ненавидел уже много лет, но никак не находил смелости взять ножницы и отстричь их под корень, пока отец отсыпался после бурной вечеринки. Во-первых, расставаться с такими ухоженными волосами было как-то жалко, пусть и мешали они страшно. Во-вторых… Нет, за все эти восемнадцать лет Петер его и пальцем не тронул, но Себастьян невольно втягивал голову в плечи и цепенел от одной мысли, какими эпитетами папа, никогда не стеснявшийся в выражениях, может осыпать его новую причёску. И то, что с отцом они ни разу не повышали голоса друг на друга, не останавливало Себастьяна от беспричинного страха. Наоборот, при малейшем недовольстве они садились рядом и старались на корню убить самую пустячную проблему. В таких откровенных разговорах Себастьян не раз намекал отцу на желание сделать новую причёску, но Петер в ответ на это закатывал глаза в знаменитой гримасе и тяжело вздыхал. Себастьяну оставалось лишь покорно пожать плечами и дожидаться следующего разговора. Что поделать, длинные волосы были неотъемлемой частью рокерского имиджа. Можно сказать, частью этикета. Появиться в компании папиных коллег с короткими волосами — после восемнадцати Себастьян всё-таки стал барабанщиком в Pain — значило всё равно что есть руками на королевском приёме. Конечно, при желании он мог бы надавить на известные ему одному чувствительные точки и добиться от отца разрешения. Но Себастьян привык быть образцовым ребёнком из хрестоматий по педиатрии, который не доставляет проблем родителям и только кряхтит в колясочке, умиляя окружающих. К тому же, Петера он любил даже больше, чем иные дети любят мороженое, и ради того, чтобы тёплые чувства оставались взаимными, был готов пойти на любые жертвы. И часто шёл на них. Даже бежал. Разумеется, Себастьян не допускал даже мысли о спорах и подростковых бунтах. И совершенно не понимал одноклассников, которые позволяли себе жаловаться на родителей и даже грубить им. А они не могли понять, почему тихий пацанёнок с завязанными в хвостик каштановыми дредами боится хоть слово сказать поперёк своему необыкновенному отцу — отцу, о котором все одноклассники Себастьяна могли лишь мечтать. В глубине души он понимал, что папе, который на самом деле добрый и безобидный, ничего не стоит разрешить новую причёску. Но Петер так гордился своей редеющей шевелюрой и жидкой бородкой, что не мог позволить кому-то другому избавиться от того, чем его самого обделила жадная природа. А Петеру, которого фанаты считали совершенством, природа пожалела и роста, и волос, и сдержанности — всего того, чего у Себастьяна было в избытке. Поэтому юноше, который ужасно не любил конфликтов, приходилось терпеть и ждать. Конечно, Себастьян мог посоветоваться с отцом и сделать что-нибудь модненькое — андеркат с выбритыми висками или косичку викинга из одинокой пряди на темени. Но это было не то. Хотелось чего-то отчаянного и радикального, как татуировка на лбу. И сейчас Себастьян нисколько не жалел, что попросил парикмахершу побрить его налысо. Никакая укладка не могла потягаться с этой смелой, экстравагантной и бунтарской сверкающей лысиной. Себастьян даже не думал, что она окажется ему так к лицу. С длинными волосами он сразу терялся на фоне папиных друзей, невзирая на пухлые губы, а вот лысина… Она делала милую внешность плюшевого мишки неожиданно яркой. Себастьян словно впервые увидел, какой у него высокий лоб и какая идеальная форма у густых тёмных бровей. Даже зеленоокий Йонатан, чьей красотой Себастьян неприкрыто восхищался, задумчиво запустил пятерню в длинные волосы и признал, что бритая голова очень идёт их юному коллеге. А рыжий Свалланд, не столь сдержанный, спросил, как его тёзке пришла мысль сотворить на голове такое. В ответ Себастьян загадочно улыбнулся и прикрыл глаза. Папа попросил его хранить молчание. *** Всё началось с того, что Петер влюбился. Да, он, рокер настолько суровый, что наливал белое хлебное в бутылку из-под минералки, проснулся однажды и неверяще хлопнул глазами, увидев за окном непривычно яркое небо. В груди словно трепыхался рой легкокрылых голубых бабочек, а губы сами собой разъезжались в глупую улыбку. Не то что бы Петер никогда в жизни не влюблялся — просто очень давно он не чувствовал этой ватной легкости в ногах. Всё валилось из рук, и в то же время Петер ничего не мог поделать с непреодолимым желанием творить. Хотелось направить неизвестно откуда взявшуюся энергию в адекватное русло и сделать что-нибудь полезное. Например, новый альбом Hypocrisy, который он не мог написать уже четвёртый год. Грандиозные планы фонтаном бурлили в готовой взорваться голове, но ничего дельного у Петера придумать не получалось. Все мысли возвращались к человеку, занявшему всё сердце до самых дальних уголков. Если бы Петер заговорил с кем-нибудь в это весёлое утро, собеседник не выловил бы из сумбурной речи ничего путного, кроме одного-единственного имени. Тилль. Они общались недолго, но тесно — даже теснее, чем одногруппники Тилля, которых фанаты уже давно считали геями. Тилль хитро фыркал, когда слышал подобные заявления, и в этой ухмылке, прячущейся в приподнятом угле тонких красных губ, Петер чувствовал ободряющий намек. Но в ответ мог лишь неловко выдавить такую же усмешку. Раскованный и бестактный, он вдруг растерялся и не решился признаться, что слухи могут оказаться истинной правдой. Ведь ещё в далеком две тысячи первом, в том знаменательном баре, великий и ужасный солист Rammstein запал Петеру в душу. Это потом поклонники принялись обвинять его в невинном желании пропиариться за счет знаменитого коллеги, но тогда Петер, зачарованный двумя зелёными омутами, всего лишь выпалил первое, что пришло ему в голову. Не было времени обдумывать, подбирать выражения — во-первых, он был слишком пьяным для этого, а во-вторых, предложение сотрудничать показалось Петеру вполне хорошим способом удержать Тилля рядом. Что поделать, по натуре Петер был ужасным собственником, трепетным и ревнивым, как животное — и будь его воля, он бы оглушил Тилля у барной стойки и утащил к себе в студию, лишь бы больше никогда с ним не расставаться. К счастью, тогда Петер сдержался и получил в ответ загадочную ухмылку, которая могла означать всё. Или ничего. Тилль молчал так долго, что Петер уже отчаялся — даже бросил так и не начатую работу над новым альбомом Hypocrisy. Потом-то Тилль вспомнил про смешное предложение какого-то там странного шведа с похожей на мочалку бородой. К этому долгожданному моменту чувства остыли и осели на глубину — и ворошить их Петер не торопился. Но в тот день он напился на радостях, расцеловал сына в обе щеки и обнял Свалланда так крепко, что у того чуть было не треснули ребра. Йонатан едва успел отшатнуться и избежать ужасной участи в костедробительных объятиях лидера, обычно не столь щедрого на ласку. А Петер был счастлив. И не потому, что наконец-то получил шанс стать знаменитым на весь мир. Пьяное сознание говорило о другом, и Свалланд с Йонатаном, когда пытались уложить спать напившегося в сосиску «босса», смогли лишь поражённо покачать головами, пока тот заплетающимся языком говорил о своей любви к новому коллеге. В конце концов, сверкающие нездоровым возбуждением карие глаза Петера наконец-то закрылись, а из одеяльного рулета послышался беззаботный храп. Свалланд и Йонатан многозначительно переглянулись. В однополой любви они понимали куда больше солиста. *** На следующее утро Петер пришел в свою «Бездну» с ужасным похмельем, злой и такой уставший, будто ночью по нему прокатился асфальтоукладчик. Про свои вчерашние слова он начисто забыл. Йонатан при виде босса, мрачного, как грозовая туча, умоляюще погладил Свалланда по крепкому бедру и щенячьим взглядом больших зелёных глаз попросил ничего не напоминать. Про взбалмошный характер Петера гитаристы знали не понаслышке. Себастьян же спрятался за барабанной установкой и застенчиво опустил глаза. Старшие коллеги всё ему рассказали. Но в то, что папины чувства к солисту новорождённой группы могли оказаться банальным пьяным бредом, Себастьян не поверил. В господина Линдеманна — у юноши пока не получалось называть нового коллегу папы просто Тиллем — не влюбиться было невозможно. Но даже если бы то признание оказалось правдой… Себастьян нахмурился, кидая на устроившегося за компьютером отца осторожный взгляд. Если бы между ними действительно что-то было, Петер бы не стал рассказывать об этом первому встречному. Свою личную жизнь он тщательно оберегал не только от журналюг, но и от знакомых. Только самые близкие знали о его маленьких слабостях. Себастьян обычно узнавал всё первым, как самая родная душа. Но сейчас заявлять на весь Интернет о склонностях собственного отца было рановато, и Себастьян решил побыть простым наблюдателем. Тихий и незаметный, словно тень, он невольно подслушивал чужие тайны и знал столько, что хватило бы на несколько фанатских сайтов. К счастью отца и коллег, Себастьян умел хранить секреты. *** Как оказалось позже, наблюдать было что. Чего уж только стоили клипы к первому альбому! Себастьян умер бы от стыда, если бы участвовал во всей этой вакханалии — он вообще был очень воспитанный и порядочный, в отличие от неуместно раскрепощённого отца, способного вогнать в краску любого человека одной гримасой, и Тилля. Тилль всегда вёл себя сдержанно и без повода рта не раскрывал — чем сначала Себастьяну понравился. Но какие бездны таила его фантазия… Не того Петер назвал фриканутым, не того. Идеи Зорана Бихача по сравнению с предложениями Тилля были просто цветочками! У Себастьяна волосы дыбом вставали от идей, про которые, бурно размахивая руками, рассказывал отец. К обсуждению песен и клипов Петер никого не допускал, словно боялся приревновать Тилля к своим более молодым и красивым коллегам. Хотя Свалланду и Йонатану не очень-то и хотелось — они вполне хорошо чувствовали себя друг с другом. А Себастьян с детства привык молчать, когда разговаривают взрослые. Да и не интересовали его всякие пятидесятилетние старики. Он как-то больше на Свалланда засматривался — статного, заводного. Увы, рыжий гитарист был занят. Но гораздо больше Себастьяна занимало, куда приведет наклюнувшаяся между отцом и Тиллем любовная линия. Режиссёр Зоран, добродушный мужчина с воистину необузданной фантазией, тоже заметил яростно бурлившую между Тиллем и Петером химию. Если бы он её не замечал, в первом клипе Lindemann не было бы сцены, которая заставила Себастьяна покраснеть до корней волос и поспешно прикрыть лицо руками — смотреть на подобную срамоту обоими глазами парень не мог, хотя за годы общения с папиными коллегами всякого насмотрелся. Но собственный отец, изображающий соитие с коллегой, переодетым женщиной… Это слишком. И неважно, что они оба в образе свиней, и вся эта дикая история с балеринами в окровавленных чулках — просто выдумка! В тот день Себастьян чуть не умер от стыда, хотя в этой взрослой версии «Скотного двора» не засветился. Стыдно было за то, что он такое смотрел и в глубине души радовался бурному, прости Господи, взаимодействию взрослых, чей дуэт так ему нравился. Свалланд и Йонатан, кажется, смогли только пораженно переглянуться, когда безобразие на экране закончилось, а их босса перестал душить смех. Петер с самого начала пришёл от этой идеи в восторг — и его птенцам нетрудно было догадаться, почему. Неспроста же он бесконечно пел дифирамбы фантазии Тилля. Ведь сам ничего подобного выродить не мог. Остальные шведы соглашались — новый фронтмен горазд на всякое безумие. Хотя их мнения никто не спрашивал. А ведь трех парней сразу насторожило, с каким рвением Петер подхлёстывал даже самые абсурдные задумки и в то же время не решался их критиковать. Себастьян, более проницательный, чем старшие друзья, первым догадался, чему причиной подобное подхалимство. Петер панически боялся потерять благосклонность Тилля, а вместе с ней — и его любовь. *** Тиллю новая компания понравилась — за годы, проведенные в Rammstein, он уже и отвык от общества людей моложе сорока. Петеру было сорок пять, но вёл он себя с непосредственностью пубертатного подростка. Остальные же были ребята молодые, весёлые — Тилль ещё не различал по именам новых согруппников. Он и по внешности далеко не сразу разобрался, кто есть кто — такие у всех были одинаково длинные волосы и забитые татуировками руки. Особенно любил зажигать рыжий ритмач — Тилль не всегда понимал, о чём он говорит, но глядя, как остальные покатываются со смеху от его шуток, и сам невольно улыбался, вспоминая весельчака Пауля. Или Шнайдера — ритмач сразу же попросил Тилля обращаться к своему сиятельству только по фамилии. Зеленоглазый басист, каждый день приходивший в «Бездну» в новом наряде — Тилль посчитал, он в Pain законодатель моды, вроде Рихарда — вёл себя посдержанней и больше помалкивал, словно кто-то вбил ему в голову, что красивые люди обязательно должны быть дураками. Но тише всех в этой пёстрой команде, совсем не похожей на все слышанные Тиллем стереотипы о металлистах, вёл себя толстощекий паренек за барабанами, которого Тилль на первый взгляд принял за маленькую миленькую девочку — в такое недоумение привели его длинные ресницы и розовые губы этого застенчивого создания. Тихого паренька, который явно ещё вчера закончил школу, Петер с гордостью представил как чуть ли не лучшего барабанщика всех времён и своего сына. Во второе Тилль не сразу поверил — на первый взгляд между порывистым угловатым Петером и пухленьким Себастьяном, в чьей флегматичной мордашке явственно читались какие-то полуденные восточные черты, не было ничего общего. Себастьян — не запомнить, как зовут дитя коллеги, было бы неприлично — засмущался в ответ на громкие похвалы, покраснел, как маков цвет, и, взглянув на Тилля из-под своих невозможных ресниц, поспешил спрятаться за барабанами, так что видно было только самурайский пучок на гладко причёсанной голове. В повседневной жизни они с Петером носили одинаковые причёски — туго затягивали волосы на затылке и скручивали в узел. Из-за этого первое время Тилль не раз их путал, порядком удивляя остальных своей способностью принимать высокого полноватого Себастьяна за миниатюрного стройного Петера. Потом-то он запомнил, что у Себастьяна длинный нос, у Йонатана брови сгущаются к вискам пушистыми кисточками, а у Свалланда на редкость выдающийся волевой подбородок. Но это было потом, когда желание узнать коллег поближе немного поутихло — ведь всё внимание Тилля занимал Петер. Великий, как его называла смешливая русская девушка, бывшая в Pain менеджером, или просто босс — с легкой руки Йонатана. Талантливый, прекрасный, и совершенно неповторимый. Одним словом, Петер. Но клюнул Тилль не на редкое музыкальное дарование нового коллеги. Как бы ему не было стыдно это признать, интересовала его далеко не музыка. Нет, и она тоже — за этим Линдеманн и создал сольный проект — но было в Петере нечто такое, что заставляло Тилля при одном взгляде на него нервно облизывать пересыхающие губы и сдвигать ноги, лишь бы коллега ничего не заподозрил. Язык у Петера был острый, и стать посмешищем из-за неискоренимой привычки эротизировать всё живое Тиллю совсем не хотелось. Но Петер явно напрашивался. Каждый раз, когда он обхватывал губами горлышко пивной бутылки или курил огромные толстые сигары, широко раскрывая рот, Тилль изо всех сил сдерживал судорожные вздохи и пытался не представлять, как эти самые резко очерченные губы смыкаются на кое-чём другом. Он ничего не мог поделать со своей фантазией, которая везде видела намеки на эротику, а Петер только раззадоривал его, вворачивая к месту и не к месту свою любимую шутку про три сантиметра. Шутка была несмешной абсолютно, но ради уважения к боссу остальные «болячки», как любовно называл одногруппников Петер, фыркали в рукав. Даже Себастьян, заливаясь краской до самых ушей, выдавливал неловкую улыбку. В общем, скучать в этой весёлой компании было некогда. Тилль не осмеливался предположить, есть ли у него шанс на ответные чувства. Обычно он брал всё и сразу от людей, которые ему нравились — неважно, мужчин, женщин ли — и уходил, удовлетворив незамысловатое желание. Но Петер требовал особого подхода. То, с каким достоинством он держался, давно понять, что на одну ночь он точно не согласится. Поэтому, как бы Тилль не любил торопить события, пришлось присматриваться к Петеру и по крупинке собирать радующие сердце догадки. Но погрузиться в увлекательное расследование не получилось — Тилль очень скоро понял, что за ним тоже наблюдают. Из-за барабанов. Не зря при знакомстве причёска Себастьяна заставила Тилля подумать о самураях. Но теперь сын коллеги больше напоминал ему ниндзя — бесшумного и хладнокровного шпиона, который, зажав в руках катану, поджидает свою ни о чём не подозревающую жертву под сводами ворот Расёмон. Себастьян везде крутился рядом с Петером. Даже в тех местах, где пареньку его возраста и склада делать было точно нечего. Парень просто не отлипал от отца, словно приклеенный к нему жидкими гвоздями, и Тилля, у которого с собственными детьми так и не сложились хотя бы вполовину такие же близкие отношения, это поначалу умиляло. Себастьян не ластился к отцу, нет — паренёк держался скромно и рта не открывал. Неподвижно сидел рядом с отцом, придвинувшись к нему до интимного близко, и лишь изредка поджимал пухлые губы в такт разговору. Тилль не сразу понял, в чём причина этой молчаливости — пока не услышал, что голос у Себастьяна совсем детский. Для своих восемнадцати лет он вёл себя, пожалуй, слишком сдержанно, как ребёнок, которого приучили держать рот на замке. А может, так казалось по сравнению с болтливым и шебутным Петером, который и секунды не мог спокойно усидеть. Оказываясь рядом, эти двое прекрасно дополняли друг друга — и Тилль, чувствуя, какие между ними порой проскакивают высоковольтные разряды самой преданной нежности, невольно завидовал. Но застенчивый характер ударника полностью окупался драйвом, с которым Себастьян колотил в студии по своим тарелкам — у паренька даже щёки вздрагивали от того, с какой страстью он отдавался процессу. Очень милые и круглые щёки, которые так и хотелось потискать, бормоча что-нибудь неразбочиво-ласковое — пусть и принадлежали они не розовому младенцу, а вполне себе взрослому парню, иногда задевавшему головой притолоку. И этот тихий, ниже травы, парнишка, чьи плавные и спокойные черты приводили Тиллю на ум прекрасных в своей невозмутимости бодхисаттв, оказался куда хитрее и наблюдательнее, чем Тилль. А Тилль-то считал себя не обделённым этим качеством! Когда до него наконец дошло, что Себастьян не просто так следует за ним с Петером по пятам, паренёк уже успел украдкой сфотографировать их несколько раз. Тилль заметил шпиона, лишь когда тот подобрался слишком близко, и, делая вид, будто оживлённо чатится с кем-то по телефону, навёл на них камеру. Тилль давно привык к стремлению смертных любыми способами увековечить память о свидании с собой, но на Себастьяна ему захотелось подать в суд за незаконное фотографирование. Паренёк даже пикнуть не успел, когда Тилль выхватил у него из рук телефон. Петер, так и не понявший, что случилось, хоть бы для порядка не метнул на сына испепеляющий взгляд — Себастьян испарился в ту же секунду. А вот Тилль, просматривая свежие фотографии, покраснел до самых ушей. Хотя ничего непристойного в кадрах, которые он нашел в телефоне этого несносного создания, не было. Просто они с Петером, стоящие рядом. Чего такого интересного Себастьян нашёл в их взаимодействии, Тилль догадался далеко не сразу. Недоумённо пожав плечами, он показал фотографии Петеру. Но тот тоже в раздумьи поскрёб подбородок и не очень уверенно пообещал что-нибудь с Себастьяном за это сделать. Однако угрожающий тон в исполнении Петера выглядел не очень-то убедительно — видно, инструменталист слишком любил своё единственное дитя, чтобы хотя бы окинуть его строгим взглядом. Тилль только и смог, что пожать плечами и положить на место чужой телефон. Эппловский, между прочим — Петер на людях хоть и держался с сыном почти холодно, явно его баловал, желая доказать искренность своих чувств дорогими подарками. Но на этих снимках Тилль увидел кое-что, что открыло ему глаза. На всех фотографиях они с Петером откровенно пожирали друг друга глазами. Всматриваясь в собственное лицо на этих удивительно качественных фото — техника себя оправдывала — Тилль с ужасом понял, что его обычно невыразительная физиономия совершенно не скрывала чувств, которые он питал к коллеге. Про Петера он и вовсе молчал. Они смотрели друг на друга, как влюблённые. *** Долго скрывать собственные чувства от самого себя же не получилось. Вернувшись ненадолго в Германию, Тилль намекнул Зорану, что больше так жить не может. Ему хотелось потрогать Петера. Не пожать ему руку при встрече, не хлопнуть дружески по спине — не любивший прикосновений Петер каждый раз вздрагивал от этого выбивающего душу жеста. Нет, потрогать по-настоящему, как любящий. Долго наглаживать обтянутое голубыми джинсами бедро, нежно проводить пальцами вдоль позвоночника, перебирать тонкие крепкие пальцы — Тилль каждый раз умилялся тому, какие у Петера маленькие ладони по сравнению с его лапищами. В конце концов, хотелось отвести длинные волосы от круглых ушей и шепнуть что-нибудь ласковое. А потом, если у них всё получился, провернуть и кое-что посерьёзнее. Тилль даже присмотрел для этого случая особо обтягивающие боксёры. Зоран понимающе вздохнул, выслушав друга — Тилль, мрачный, как туча, и вконец истерзанный непривычными переживаниями, уже приготовился ждать, пока режиссёр придумает выход, и тяжело вздохнул. Но ждать не пришлось. Фантазия Зорана тут же сгенерировала самую безумную идею, которую Тиллю только приходилось слышать. И в том, что идея сработает, фриканутый режиссёр явно не сомневался — с таким жаром он расписывал Тиллю свежий, с пылу с жару, концепт и довольно улыбался, видя, как глаза вокалиста Lindemann с каждым словом округляются всё больше и больше. Надевая свиной пятачок, Тилль всё ещё сомневался, несмотря на все подбадривания Зорана. Затея была рисковая и крайне ненадёжная — капризный Петер, в чьей своенравности Линдеманн успел убедиться, мог просто отказаться. Но Тилль слишком устал терпеть, чтобы подождать хоть ещё немножко. Но Петеру понравилось. Он даже заявил, что просто обязан сняться в такой дичи. И неважно, что в клипе ему придётся изображать соитие с коллегой. Сердце у Тилля оборвалось и полетело куда-то вниз. Боясь своих желаний, он поднял осторожный взгляд на зеркало и взглянул в уродливую свиную морду, которая ещё недавно была вполне привлекательным человеческим лицом. А Петер, чьи длинные волосы гримёрша аккуратно заплетала в ровные косы, покосился на него с соседнего кресла и подмигнул. В этом странном гриме он, красивый, на самом деле, мужчина, выглядел просто отвратительно. Однако что-то в его преисполненном достоинства образе всё ещё влекло Тилля, даже невзирая на свиные уши и дурацкие косы. На съёмках Петер дурачился от души, словно его сотрудничество с Линдеманном могло закончиться на первом же клипе — вот и брал от жизни всё. Тиллю, который за свою жизнь насмотрелся видов, порой даже хотелось пробить себе лицо фейспалмом от брызжущей во все стороны безудержности коллеги. Своими обезьяньими ужимками Петер заставлял всю съёмочную группу корчиться от смеха, а Зоран, которого швед ещё недавно упрекал в фриканутости, только раззадоривал его на очередную выходку. Тилль давно не видел Петера таким весёлым. В обычной рабочей жизни инструменталист производил впечатление человека пусть и с хорошим чувством юмора, но строгого и слегка мрачноватого. Почти такого же, как Себастьян. Тилль вздрогнул и оглянулся, боясь увидеть у себя за спиной обрамленную каштановыми кудрями пухлую мордашку. После того случая с телефоном Себастьян уже не следил за ними так пристально, но одно его присутствие заставляло Тилля настораживаться. Мало ли что ещё мог учудить этот тихушник, так напоминавший Тиллю скромного Оливера. Безмятежно улыбавшийся Себастьян был на своём шпионском посту — вместе с остальными «болячками». Трое парней с любопытством следили, как вершится производство сумасшедшего клипа, но камера была только у Себастьяна. Он явно хотел пополнить свою коллекцию. Тилль честно постарался не обращать на него внимания — Себастьяна, которого все, пожалуй, кроме Свалланда, воспринимали как бесплатное приложение к Петеру, это не обидело бы. Куда интереснее было наблюдать за Петером. Который как раз щеголял перед камерой голой задницей, приспустив трусы. А вот на такое Себастьяну смотреть точно не стоило. Тилль с торжеством ухмыльнулся, надеясь, что младший участник Lindemann провалился сквозь землю от стыда — но Себастьян, безмятежно расплывшись в своей ничего не выражающей полуулыбке, по-прежнему смотрел на них, не отводя глаз. Тилль кашлянул, отвёл взгляд и протянул руку к украшенному бигудями парику — но слишком поздно вспомнить, что поскрести затылок не выйдет. Похоже, Петер при ребёнке не только шутил про члены. И главное, ведь не потребуешь, чтобы ребёнка выставили со съёмок — Себастьян был уже совершеннолетний. Маленькое исчадие ада, которое успешно прикидывалось ангелочком. И когда началась та самая сцена, Тилль не мог избавиться от ощущения, что за ним подглядывают. Не камеры, не операторы и даже не Зоран, который суетился рядом с бесполезными советами — Тилль не хуже него знал, как всё должно происходить — а одно не в меру любопытное создание, которое явно хотело узнать про своего родителя больше, чем положено. Петер отдавался процессу с упоением, которого Тилль вовсе не ожидал от коллеги, невзирая на все его актёрские способности — инструменталист даже не стеснялся вскрикивать, словно от оргазма, и похрюкивать, задирая к потолку пятачок. Тилль вторить стеснялся — все мысли сгрудились где-то в районе ануса, о который Петер с нешуточной страстью тёрся пахом. Тилль просил Зорана вовсе не об этом — ему хватило просто подержаться с Петером за руки, пока они прыгали на батуте. Но за сцену секса в поросячьей семье режиссёра точно стоило поблагодарить. И сосредоточиться на приятных, чего уж говорить, ощущениях. А после съёмок, когда Петер отозвал его в сторону и шёпотом, сквозь зубы, сообщил о скромном желании узнать чуть побольше о половой жизни свиней из клипа, Тилль понял, что боксёры покупал всё-таки не зря. *** Тилль растер по пальцам смазку с излишне резким, пожалуй, ароматом ментола, и вздохнул, кидая взгляд на так и не открытую упаковку презервативов — Петер попросил, чтобы всё было как в песне, без резинок. Тилль, привыкший к на редкость упрямому характеру коллеги, возражать не стал — без резинок и вправду было лучше. По крайней мере, Тилль мог с уверенностью это утверждать. Петер об однополой любви не знал ровно ничего — хотя после третьего шота виски признался, что посматривал на одного своего финского знакомого. Однако у Тилля опыт был больше, и Петер, доверчиво раскинув перед ним крепкие ляжки, с любопытством следил за каждым действием коллеги. Усевшись поближе, так, чтобы ноги Петера удобно легли ему на бёдра, а обнаженные члены коснулись друг друга, Тилль наклонился к коллеге и в сотый, наверное, раз за этот вечер, поцеловал его в губы, слегка пахнущие виски. Он сам предложил Петеру напиться, чтобы было не так страшно — не до зелёных человечков, но до приятного зуда в мозгу и жара в сердце. Пушистая бородка Петера, закрученная в две косички, щекотнула ему подбородок и шею — Тилль невольно улыбнулся и уложил руку на пах коллеги, заросший такими же редкими пушистыми волосами. Бородатых любовников у него ещё не было. Эксперимент они проводили на диване в загородном доме Петера, застелив его перед этим простынёй. Во-первых, для опытов кровать была слишком мягкой — да и Петер признался, что вырубится, как только преклонит голову на подушку. Во-вторых, здесь их точно бы не смог засечь пухлощекий папарацци — Петер клятвенно заверял Тилля, что Себастьян сейчас наверняка смотрит на стриптизёрш в компании Свалланда и Йонатана. И в-третьих, из окон гостиной, где стоял диван, открывался прекрасный вид на еловый лес, сокрытый уютным шумом дождя. Но пока что Тиллю гораздо больше нравился пейзаж между широко раздвинутых — связки у Петера были слабые, гибкие — ног коллеги. Оказывается, природа не лишила Петера самоиронии — в шутке про три сантиметра имелась доля правды. Но это не мешало члену Тилля радостно приподниматься от одного вида раскинувшегося по кровати коллеги. В конце концов, он здоровый мужик, а у здорового мужика должно вставать на голое тело любого существа, которого хочется трахнуть — и неважно, насколько у него тонкая талия и насколько большие сиськи. Сиськи у Петера были приличные, о чём Тилль догадывался, когда инструменталист раздевался до майки или неудачно наклонялся. Тиллю ещё тогда захотелось потрогать эти пухлые выпуклости, уравновешенные пивным брюшком и весьма внушительной задницей. Петер был немного стройнее Рихарда и гораздо толще Флаке — мужчин, с которыми Тиллю в родной группе больше всего нравилось спать. В глубине души Тилль поклонялся всему мягкому и обширному, но статус заставлял искать эстетику в выпирающих рёбрах. С Петером же можно было ненадолго забыть о глупых стереотипах, которые вынуждали Тилля встречаться с тощими модельками, и немного понаслаждаться. Поэтому он и оттягивал то, ради чего купил лубрикант — и, не скрывая плещущегося в глазах молчаливого восторга, растирал смазку по брюшку коллеги и его крепким ляжкам. Петеру такое внимание к собственному телу, которое он всю жизнь скрывал за широкими мешковатыми шмотками, явно не нравилось, но он терпел, заинтригованный ожиданием. Тилль обещал ему, что сначала будет больно, а затем очень и очень хорошо, и Петер усмехнулся, догадываясь, что Тилль, прежде чем сделать такие наблюдения, вот так же под кем-то лежал. Однако Тилль не торопился переходить к самому процессу, и то, с какой нежностью он растягивал прелюдию, начало раздражать нетерпеливого Петера. Он поёрзал, сминая простыню, и покрепче обхватил коленями бёдра Тилля, чтобы сжатый в волнительном напряжении анус оказался точь-точь напротив его члена. Тилль улыбнулся такой порывистости и послушно опустил руку вниз. Но стоило его пальцу лишь легонько коснуться крепко сжатого пучка мышц, Петер шумно вздохнул и отполз назад, трусливо поджимая мягкие ягодицы. Он не мог назвать себя брезгливым, но прикосновение вышло неожиданным и неприятным. Пока Тилль в знак извинения массировал ему соски — эта часть тела неожиданно бурно реагировала на ласку — Петер честно пытался расслабиться. Но жгучее любопытство говорило в отравленном алкоголем организме громче давно взращиваемого чувства. Хотелось всего и сразу, но Тилль своими неторопливыми действиями заставлял терпеть и изредка вздыхать сквозь стиснутые зубы. Приходилось как-то получать удовольствие от прелюдии, хотя Петер никогда не понимал, к чему эти долгие и довольно невинные ласки. Девушки Петера жаловались, что секс с ним больше похож на изнасилование по обоюдному согласию, но тот ничего не мог поделать со своим отвращением к телячьим нежностям. Лишь один человек в жизни Петера заслуживал того, чтобы прижимать его к сердцу. Но Тилль почему-то просил этого человека при нём не упоминать. И Петера это ужасно обижало. Дождавшись, когда Петер расслабится и перестанет в панике втягивать живот, Тилль снова принялся наглаживать его задницу — насколько мог достать. Особенно доставалось ложбинке между ягодицами, куда Тилль так и норовил запустить скользкий от смазки палец. Но Петер всё равно зажимался и, выпучив глаза, вскидывал тонкие брови, умоляя так больше не делать. Тилль всегда считал себя добрым и спокойным, но терпеть придирки Петера было невыносимо. Вся кровь прилила к члену, он был готов атаковать долгожданную цель, но приходилось сдерживать разочарованные вздохи и бормотать ласковые слова, чтобы Петер не спихнул его в гневе с дивана. Когда Петер наконец-то расслабленно обмяк в объятиях Тилля и сам подался навстречу, в бутылке виски на журнальном столике виднелось дно. Окрылённый вскружившим голову возбуждением, Тилль снова потянулся к вожделенной цели, надеясь, что сейчас всё пойдёт как по ментоловой смазке. Но стоило ему прикоснуться к приоткрывшейся дырочке, на веранде, захлопнувшись, оглушительно грохнула входная дверь, а дом ненадолго заполнился шумом дождя. — И кого там черти принесли… — пробурчал Тилль, неохотно отстраняясь от Петера, который тут же вывернулся из его объятий и соскочил с дивана, как был — ровно без ничего. — Того, о ком ты думаешь постоянно, — с некоторым возмущением в голосе выпалил Петер, и, выпучив потемневшие глаза, затянул на талии пояс белого халата — перед тем, как улечься на диван, они с Тиллем прожаривались в сауне. — Никакой личной жизни, твою ж мать, — натягивая боксёры, продолжал бурчать Тилль, пока Петер взволнованно прислушивался к шагам на веранде. Тот-кого-нельзя-называть, входить не торопился — словно прекрасно слышал их паническую возню и давал родителю время на передышку. Несколько нестерпимо коротких секунд Петер водил глазами туда-сюда, словно раздумывал, что бы такое соврать незваному гостю — достаточно правдоподобное, лишь бы тот не задал случайно лишних вопросов. И глухо потребовал, порывисто обернувшись к Тиллю, сидевшему на краю дивана с настолько злым и понурым видом, словно зелёный ковер был дном карьера, а диван — скалистым обрывом, с которого так и хочется кинуться вниз: — Полезай в шкаф. Изображать эмоции лицом Тилль никогда не умел, но после этих слов сам не понял, как у него получилось недоуменно приподнять бровь: — А почему я не могу выйти к нему и поздороваться? — Я, кажется, выразился ясно, — процедил Петер сквозь зубы, и толкнул Тилля в плечо, будто этим движением мог спихнуть его с дивана, — я не смогу объяснить, что вокалист Lindemann делает у меня в гостиной в одних трусах. — Словами через рот берёшь и объясняешь, — совсем тихо проворчал Тилль, подходя к шкафу, и уже хотел возразить, что глазастому Себастьяну — а Тилль не сомневался, что на веранде переминается несносный папарацци — не составит труда сложить два и два. Но Петер уже заталкивал коллегу в платяной шкаф напротив кровати, будто Тилль был грудой грязной одежды, которую надо поскорее убрать с глаз перед приходом гостей. О голову Тилля ударилась вешалка, по носу скользнул рукав пиджака, а затем всё погрузилось в темноту. *** Выйдя из пригородного автобуса, Себастьян зябко отряхнулся и пригладил затянутые в пучок волосы — мокрые от дождя, они жирно блестели под жёлтым светом одинокого фонаря, словно смазанные коровьим маслом. На длинный нос упала с неба мутная капелька — в Даларне шел дождь. Даже не шёл. Лил. Как из огромного медного таза, которым накрылась вся поездка Себастьяна к отцу за город. Отправляясь на выходные в Даларну, Себастьян даже не подумать не мог, что погода так испортится. Днём, обманувшись лукавым теплом октябрьского солнца, что окрашивало серые улицы Стокгольма в медовый цвет, он натянул лишь одну лёгкую курточку. И теперь, шлёпая по знакомой тропинке через ельник, на каждой луже упрекал себя за эту идею и отчаянно стучал зубами, вздрагивая от холода, сочившегося через просившие каши ботинки и насквозь мокрую куртку. Футболка противно липла к телу, и парень чувствовал, что если не снимет её в ближайшие пятнадцать минут, то в понедельник, как собирался, отсюда не уедет. А валяться с бронхитом не очень-то хотелось. Особенно сейчас, когда Себастьян продрог, вымок и ужасно хотел есть. Он бы с радостью прибавил шагу, если бы дорога была сухая. Но за пеленой дождя и без того близорукий паренёк почти ничего не видел — холодные дождинки били по лицу, запутывались в длинных ресницах, застилали глаза. Дождь превратил знакомый с детства еловый лес в мрачно-зеленую кашу, а хорошо накатанную грунтовую дорогу — в густое месиво, похожее на подтаявшее шоколадное мороженое. Нет, для мороженого сейчас явно было холодновато. Бррр. Себастьян крупно вздрогнул и поджал губы, надеясь хоть как-то унять дрожь в челюстях. Мысли давно крутились у электрического камина — парень уже явственно представлял, как стянет отсыревшие носки, заберётся под тёплое одеяло и будет весь вечер потягивать чай. Или глинтвейн. Или даже коньяк, чтобы уж наверняка не проснуться в субботу с простудой. К счастью, отцовский дом располагался у самого леса. Завидев квадратик жёлтого света в окне, Себастьян, не переставая клацать зубами, спрятал окоченевшие руки в карманы, где уже собралось по целой луже, и припустил что есть силы, и не думая разбирать дорогу. Брюки всё равно уже по колено забрызгало грязью, а медлить было нельзя — в носу начало опасно хлюпать. Хотя сил осталось ровно на то, чтобы упасть в лужу у крыльца. На последнем усилии воли Себастьян вскарабкался на крыльцо, и, распахнув дверь на веранду, едва сдержал стон облегчения. Наконец-то он дома. Даже не верится. Дверь оглушительно хлопнула, и шум дождя резко стих, будто кто-то на небе решил подкрутить громкость — до ушей Себастьяна доносился лишь глухой дробный стук, с которым дождь бился в окно, не в силах пробить стекло и очутиться на теплой веранде. Снять мокрые ботинки вместе с носками было прекрасно, а вот вставать босыми ногами на деревянный пол — уже нет. Тем более, что с волос по-прежнему мерзко текло на плечи и за воротник. Принцесса на горошине, честное слово. По-хорошему, пройти бы сейчас в комнату и повесить всё там — но сначала следовало найти тапочки в этом завале на галошнице. В отличие от Себастьяна, Петер не очень любил порядок. Когда Себастьян наконец отыскал свои пушистые икеевские тапочки, дверь в комнату распахнулась с тихим щелчком, заставив паренька по привычке вздрогнуть. Он резко выпрямился, чуть не ударившись головой о лестницу, под которой стояла галошница, и неловко улыбнулся, увидев на пороге отца. — Я как-то и не ожидал тебя, — заметил Петер вместо приветствия. Затянутый в белый купальный халат, он тёр глаза и поёживался, будто только что проснулся. — Боже, ну ты и мокрый! — прибавил он, отходя к косяку, и спросил: — Дождь-то сильный идёт? Себастьян красноречиво показал подбородком на окно веранды и отряхнул мокрую куртку. По стеклу широкими струями бежал дождь. Петер поежился от мысли, как, должно быть, неприятно оказаться под таким ливнем без зонтика, и приобнял сына за спину, с ужасом отметив, какой мокрой была прилипшая к спине футболка. — Ты тогда проходи и раздевайся, а я чаю заварю, — поспешно произнёс он, проводя Себастьяна в гостиную, и дружелюбно пожурил его: — Ты бы хоть позвонил, что подходишь, я бы тебя забрал, чтобы не мокнуть. Ладно уж, сейчас найдем, во что тебя переодеть. Войдя в теплую гостиную, Себастьян тут же стянул футболку, и хотя все его мысли были заняты тем, как приятно наконец-то очутиться под родным кровом, взгляд невольно остановился на чёрной водолазке большого размера со стразиковым принтом, валявшейся у ножки дивана. Петер такое не носил, зато Себастьян прекрасно знал человека, который больше всего любил чёрный цвет и стразы. К счастью, он был слишком занят приставшими к ногам брюками, чтобы об этом думать. Того, как Петер, суетясь вокруг него, поглядывал на неплотно прикрытую дверцу платяного шкафа, Себастьян ещё не заметил. — Но ты не говорил, что приедешь сегодня! — продолжал ворчать Петер, выжимая пропитанную водой футболку сына прямо на ковёр. — Ты сам мне говорил, что это мой дом, — пробурчал Себастьян, стягивая брюки, — и я могу приезжать, когда вздумаю. — Я просто думал, что ты на выходные останешься в городе, со Свалландом, вы, кажется, пойти куда-то хотели, — припомнил Петер немного растерянным тоном и расправил футболку на сушилке, изо всех сил надеясь, что Себастьян не видит, как у него дрожат руки. — Я передумал, — возразил паренёк, и на пухлых губах его расцвела одна из тех робких улыбок, которые заставляли сердце Петера обливаться кровью от умиления. Не зная, как ублажить ребёнка, лишь бы тот не смотрел на шкаф, Петер мельтешил перед глазами Себастьяна то с шерстяным одеялом, то с феном, а то и с изрядно початой бутылкой виски. — Так, пока я чай буду заваривать, выпей, — распорядился Петер, откручивая крышку дрожащими от волнения пальцами. — Для сугреву. И хотя Себастьян капризно скривился, Петер подхватил со столика пустой бокал, натряс в него столовую ложку горячительного и протянул сыну. — Давай-давай. Не пьём, а лечимся, — произнёс он тем тоном, каким много лет назад уговаривал сына принять невкусную микстуру. — Мне ещё не хватало, чтобы ты тут копыта отбросил. Выражался он грубовато, но Себастьян давно уже понял, что отец просто не знает, как доказывают любовь другие родители. Вот и любил, как мог — по-своему. Поэтому послушно выпил глоток виски и благодарно опустил ресницы, чувствуя, как по готовому запершить горлу прокатилось жгучее тепло. — Вот и молодец, — Петер довольно прикрыл глаза, когда сын вернул ему пустой бокал. — Волосы высуши, а то простудишься. Принести тебе подушку? Себастьян конфузливо улыбнулся — отцовская забота, хоть и привычная, немного смущала его. Но болеть не хотелось даже ради горячего чая в постель, и паренёк кивнул. — Твоё здоровье, — ласково произнёс Петер, допивая из горла оставшийся виски, и поспешил на кухню с пустой бутылкой в руках. Блаженство, которое Себастьян ощутил, закутавшись в одеяло по самый нос, было невозможно сравнить ни с чем — хотелось вот так лежать в тепле целый вечер. Но с волос капало на подушку, и пришлось включить фен, пока на диван не натекла целая лужа. Подставляя мокрые, хоть выжми, волосы под струи горячего воздуха, Себастьян слипающимися глазами рассеянно скользил по комнате, невольно замечая все больше незнакомых и даже странных деталей. Чего уж стоил заботливо застеленный простынёю диван! От дивана взгляд метнулся к висящим на подлокотнике джинсам явно облегающего фасона, украшенным свисающей с пояса цепочкой. Тоже вещь не отцовского, но очень знакомого стиля. Но при этом обладателя этого экстравагантного наряда не было ни видно, ни слышно. Себастьян нахмурил красивые брови и крепко задумался, не завёлся ли у папы дома какой-нибудь полтергейст. Но стоило пареньку чуть глубже опуститься в мистицизм — не зря Петер вместо сказок рассказывал ему невероятные истории про инопланетян — как взгляд остановился на странного вида тюбике, что отец явно забыл убрать с журнального столика. Точно такой же серебристый тюбик Себастьян видел у Свалланда в ванной. Невинное дитя Себастьян изображал только ради образа — на самом деле, благодаря красочным рассказам старших друзей, он отлично знал, для чего покупают подобные тюбики. В теории, разумеется. Но знаний хватило, чтобы представить сценку, заставившую Себастьяна хрюкнуть в отсыревшую подушку от какой-то странной радости. Когда в гостиную вернулся Петер с кружкой дымящегося чая, Себастьян как ни в чём не бывало причёсывал слегка завившиеся от дождя волосы — и выглядел так, будто ровно ничего не заметил. Петер украдкой выдохнул, совсем забыв о том, с каким вниманием его сын относился к деталям. Особенно к таким, как оставленный на столике тюбик. — Можно мне во что-нибудь переодеться? — напомнил Себастьян тоненьким голоском, подтягивая одеяло к подбородку. Вся его одежда, кое-как отжатая, висела на сушилке, и комнату изредка оглашал едва слышный стук разбивавшихся о ламинат капелек. А сидеть под хоть и тёплым, но ужасно колючим одеялом в одних трусах было не слишком приятно. — Да, конечно, — рассеянно отозвался Петер и краем глаза покосился на шкаф. Как открыть шкаф, чтобы из него не вывалился полуголый Тилль, Петер представлял очень плохо. А полуголый Тилль, скорчившись под вешалкой с рубашками, очень надеялся, что открывать шкаф Петер не будет. Он был готов просидеть под тряпками коллеги до самой ночи, лишь бы не показываться на глаза его сыну. Но Петер, немного подумав, подошёл к шкафу, заставляя Тилля почувствовать себя одним из сорока разбойников из сказки про Али-бабу, которого преданная служанка вот-вот зальёт кипящим маслом. — Я не знаю, найдётся ли у меня что-то твоего размера… — повернувшись к шкафу, протянул Петер, успевая десять раз пожалеть об этой идее, которая годилась только для какой-нибудь второсортной комедии эпохи барокко. По-хорошему, надо было представить Тилля сыну и объясниться. В конце концов, Себастьян уже не маленький, поймет, что к чему. Вон, и сам уже на Свалланда засматривается. Себастьян обиженно насупился. Петер хоть и поддразнивал его за излишнюю для подростка полноту, сам не был образцом стройности, так что отец с сыном, несмотря на разницу в росте, вполне могли носить одну и ту же одежду — Петер категорически не признавал приталенные рубашки и обтягивающие джинсы. Иногда он даже отдавал Себастьяну свои старые футболки. — Ладно, найдём что-нибудь, — не желая показаться лицемерным, прикусил Петер язык и очень-очень медленно потянул на себя дверцу шкафа, так осторожно, что петли заскрипели ужасно громко и немузыкально. Звук вышел настолько отвратительный, что отец с сыном абсолютно одинаково сморщили носы. Приоткрывшейся щели хватило ровно на то, чтобы просунуть руку внутрь, вслепую ощупать вешалки и бросить на притаившегося в самом углу Тилля неопределенный взгляд, который мог обозначать либо «держись, я скоро освобожу тебя» или «я вылью на тебя кувшин раскаленного масла, если ты издашь хоть звук». Тилль умоляюще приподнял брови, но в шкафу было темно, как в жопе, и Петер поспешно захлопнул дверь, чуть не прищемив коллеге нос. — Да дверь чего-то туго открывается, наверно, петли заело, — процедил Петер сквозь зубы, уповая на то, что его фигура полностью закрывает щель между створками. — Давай я попробую, — тут же предложил Себастьян таким тоном, будто не заметил ровно никакого подвоха, и соскочил с дивана прежде, чем Петер успел в панике выпалить: — Нет-нет-нет, не надо, я сам! Но Себастьян уже подошел к шкафу и рывком распахнул дверцы. До этого момента Тилль как-то и не замечал, насколько большие глаза у всегда полусонного барабанщика. — Здрасьте, — наконец выдавил Себастьян, вдоволь насмотревшись на отцового коллегу, который в таком же шоке глядел на него из-под рубашек, занимая своей массивной фигурой весь шкаф. — И вам добрый вечер, — так же тихо отозвался Тилль, но вылезти из шкафа не осмелился. Хотя поясница болела так, будто грозила вот-вот развалиться пополам. Петер, так и стоявший у шкафа соляным столпом, боязливо приоткрыл один глаз. *** Выставив перед собой поднос, на котором стояли две кружки чая и тарелка имбирных печений, Петер опасливо заглянул в гостиную — мало ли что могло случиться, пока он отлучался на кухню заварить ещё чаю. Но Себастьян и Тилль, уже одетые, вполне мирно сидели друг против друга за журнальным столиком. Себастьян неторопливо потягивал чай, и выражение лица у него сделалось как обычно — никакое. А вот Тилль явно прятал глаза. Петер не был силён в чужих чувствах — он и в своих еле разбирался — но опыта ему хватило, чтобы уловить, как потрескивает напряжение в застоявшемся воздухе. Когда Петер расставил чашки, эти два молчуна по-прежнему не раскрывали рта. Только благодарно кивнули и снова оцепенели, будто зачарованные сказочным проклятием, а Себастьян тут же потянулся к печенью. Маленькие, обсыпанные сахаром печенюшки были хрустящие, но паренёк умудрялся есть их беззвучно — видно, не хотел нарушать молчание. Петер столь же тихо опустился в скрипучее плетёное кресло между ними и в отчаянии уставился на свой разбавленный молоком чай. Он, болтливый и вспыльчивый, ощущал себя ужасно неловко, оказываясь наедине с молчаливыми людьми. А вот Тилль с Себастьяном, кажется, уже успели что-то обсудить — судя по тому, как паренёк иногда поднимал пушистые ресницы и поглядывал на стыдливо уводящего взгляд Тилля. Тиллю, похоже, было хуже всего, хотя это он предлагал Петеру всё обсудить по-человечески, а не прятаться в шкафу. Когда Себастьян умял половину вазочки, из-за плотно сжатых губ Петера раздался странный звук, похожий на сдавленный кашель. Раз он сидит посередине, решил Петер, он и будет медиатором, чтобы никто не поранился, перебирая струны чьей-нибудь особо ранимой души. А Тилль и Себастьян, несмотря на их ко всему равнодушные, непроницаемые физиономии, были натурами нежными и чувствительными. Петер скосил глаза на часы. Девять вечера. Ну что ж, есть с чего начать разговор. Он пригубил остывшего чаю и вполголоса обратился к хрустевшему печеньями сыну: — Себастьян, может, ты пойдёшь спать? А это мы потом обсудим. На свежую голову, — прибавил Петер, с ужасом замечая, что его грубоватый голос больше похож на жалкий испуганный писк. Себастьян медленно прожевал печенье, и, подняв указательный палец, отпил чаю. Петеру показалось, что будь на столе салфетки, парень бы долго вытирал губы, растягивая и без того затянувшееся молчание. Наконец, кадык на длинной пухлой шее дёрнулся, и парень, с усилием округлив тёмные глаза, особенно выразительные от того, что Себастьян обычно держал их полузакрытыми, возразил с жаром, какого ни Тилль, ни Петер не ждали: — Если мы обсудим это завтра, я уже не усну! Я всю ночь буду думать о том, что увидел господина Линдеманна у тебя в шкафу! В одних трусах! У другого ребёнка на моём месте уже была бы психическая травма. С выпученными глазами Себастьян показался Тиллю поразительно похожим на Петера. Но паренёк смолк столь же внезапно, как и разразился этой тирадой, и опустил ресницы, возвращаясь в свое обычное состояние. Тилль, до этого боявшийся издать хоть звук, бросил на поджавшего ноги Петера решительный взгляд. Мол, действуй, а я помолчу пока. Он и вправду ничего не мог сказать на эти слова. Петер тяжело-тяжело вздохнул, и в эту минуту Тилль невольно сравнил с его бурлящей в кипящих макаронах пеной, которая оседает сразу же, как только поднять крышку. Притихший Себастьян допивал чай, и с каждым глотком его щёки краснели всё больше и больше — ведь своими необдуманными словами он мог задеть взрослых — и теперь надеялся, что его не выгонят обратно под дождь. Петер тяжело дышал, разглаживая мягкую махру своего халата. Он мог объяснить Себастьяну строение Вселенной, устройство барабанной установки и работу адронного коллайдера, но для чувств, которые связывали его с Тиллем, не мог найти ни одного, даже беспутного слова. Тилль понял, что молчать, будто он ни при чём, просто неприлично, и положил руку Петеру на плечо. — Ну, в общем… дело такое… — пробормотал Петер, почувствовав поддержку, и уткнул глаза в чашку, лишь бы не сталкиваться с исполненным ожидания взглядом сына. Лежащая на плече рука Тилля по ощущениям весила как целая гора. — Я даже не знаю, как и объяснить-то это, — продолжал клещами тянуть из себя Петер, готовый провалиться от стыда в подземную бездну. Себастьян подвинулся на самый край дивана, и, нежно заглянув отцу в лицо, погладил его по руке. Паренёк был готов сказать, что ничего объяснять не надо, что он всё уже понял — но Петер никогда не сдавался просто так. И он терпеть не мог, когда Себастьян принимался вот так беспомощно его поглаживать. Но выражать сочувствие по-другому паренёк не умел. Петер ужасно пожалел, что не налил в свой чай коньяку. — Мы с Петером встречаемся, — не в силах терпеть гнетущее молчание, поспешил на выручку Тилль. Признание вырвалось как-то легко, само собой, и все трое с облегчением выдохнули. — Да я в принципе давно об этом догадывался, — конфузливо улыбнулся Себастьян, и на щеках его, вернувшихся к смугловатой бледности, появились милые ямочки. — Я очень рад за тебя, пап. Правда, — прибавил он, кинув на отца ободряющий взгляд из-под ресниц. Петер польщенно усмехнулся и спрятал руку, которую Себастьян продолжал осторожно поглаживать. Щёки у Петера всегда были румяными, но сейчас Тилль мог назвать их цвет прямо-таки пунцовым. Он чуть не прослезился от того, как эти двое, начисто лишённые хоть какой-то эмпатии, пытались друг друга поддержать. Но Петер, видно, не мог справиться с той бурей, которая терзала его непривыкшее к переживаниям сердце. Он резко поднялся из сердито заскрипевшего кресла и сухо произнёс: — Я пойду принесу ещё чаю. *** Из кухни Петер вернулся в приподнятом настроении, и ни Тиллю, ни Себастьяну не составило труда догадаться, что в кружке у него совсем не чай. — Но ты же понимаешь, — плюхнувшись в кресло, вернулся Петер к возникшей на кухне мысли, — что не надо рассказывать это всем подряд? Особенно Свалланду и Йонатану! И мне не важно, что у тебя с ними нет никаких секретов! Себастьян послушно кивнул, но за ресницами у него прыгали такие шаловливые чертенята, что Тилль поспешил добавить, произнося каждое слово отчётливо, как маленькому: — Если мы захотим рассказать, что мы с твоим папой пара, мы сами скажем. Не надо нам в этом помогать. Хотя ты, как я вижу, явно не против того, что у нас с Петером сложилось не только… сотрудничество, — понизив голос, прибавил он, и без всякого страха кинул на Петера тот самый взгляд, который Себастьяну удалось запечатлеть на моментальной фотографии. Наверняка этот чертёнок и не подумал удалять те позорные снимки. Спрятал их в какую-нибудь секретную папку и любуется на них по ночам. Себастьян снова кивнул, и, проглотив последнее печенье, хитро сощурился. — Но вы же понимаете, сколько мне заплатят за эту новость? — спросил он вполголоса и вдруг воскликнул, взмахнув длинными руками: — Это же будет скандал вселенского масштаба! Пап, ты же как раз мечтал раскрутить свои группы до мирового уровня, — хихикнул он, подмигнув, и вцепился белыми зубами в мягкую норвежскую вафлю. — Себастьян! — прикрикнул Петер басом и покраснел, как помидор. — Ладно-ладно, — Себастьян выставил вперёд открытые ладони, не испугавшись того, что отец обратился к нему по полному имени. — Но не могу же я хранить такой секрет просто так! Что мне за это будет? Тилль в недоумении покосился на Петера, который лишь тяжело перевел дух в ответ на это наглое заявление. Похоже, Себастьяна он баловал не только дорогими телефонами. И вот этого Тилль, как ни старался, понять не мог — к собственным детям он относился не слишком-то трепетно. Он вообще видел Луизу и Неле только по воскресеньям. Раз в две недели. Ну и строил козу над кроваткой, пока девчонки были маленькие. А вот Петер не только всюду таскал за собой сына, но и радовался, когда Себастьян вил из него хорошие такие канаты, хоть грот-мачту привязывай. Хотя на людях честно старался казаться суровым и строгим отцом, способным угомонить ребёнка одним взглядом. Получалось у него это плохо. Себастьян нетерпеливо хлопнул ресницами, придвигаясь поближе и почувствовал, как взгляд Петера ползёт по его кудрям, что спускались до локтей светло-каштановым водопадом. После дождевого душа длинные волосы распушились и завились широкими волнами, но красивее Себастьян себя не ощущал. Они ужасно мешали. Щекотали щеки, шею, голые руки… Словно противные насекомые, лезли в чай. Падали на лоб, закрывая глаза — паренёк уже замучился заправлять их за уши. И Петер, который долгое время ухаживал за этими локонами так же любовно, как за своими волосами, это прекрасно видел. — Ладно, так уж и быть, можешь подстричься… — махнув рукой, вздохнул он и задержал полный усталой нежности взгляд на вмиг преобразившейся мордашке сына. — Надеюсь, забудешь всё вместе с волосами. Хоть налысо брейся, только ничего не говори! Тилль вздрогнул, когда из груди Себастьяна, которого он всё это время считал таким тихим и робким, вырвался торжествующий вопль. *** Вернувшись в Стокгольм первым же автобусом на следующее утро, Себастьян не раздумывал ни минуты, когда завернул в первую попавшуюся парикмахерскую. Нет, даже секунды. Он не мог позволить себе такой роскоши, как думать. — Стригите налысо, — плюхнувшись в кресло перед зеркалом, выпалил Себастьян и даже удивился в глубине души, куда делась его обычная сдержанность. — Чтоб блестело. На добром лице парикмахерши появилось что-то вроде сожаления, но она заботливо закутала Себастьяна простынёй и взяла ножницы. — Прямо совсем налысо? — неверяще уточнила она, разглядывая тяжёлый узел волос на затылке паренька. — Да, — отрезал Себастьян, уже начиная терять своё ангельское терпение. Невольный вздох вырвался из уст парикмахерши, когда паренёк распустил тугой пучок одним отточенным жестом. Она была в шаге от того, чтобы начать показывать юному клиенту фотографии скандинавских металлистов и отговаривать от радикальной стрижки, как от аборта, но лишь взвесила в ладонях шелковистые пряди цвета молочного шоколада и грустно выдохнула себе под нос: — Жаль, волосы-то какие шикарные… — Стригите, — чуть грубовато оборвал её Себастьян и прикрыл глаза. Он мог поклясться, что ничего прекраснее лязга ножниц за свою коротенькую жизнь ни разу не слышал. Ради новой причёски точно стоило хранить молчание.