Со дна путь только один

      Ощущение пустоты, преследовавшее его на протяжении долгих лет, никуда не пропадало даже тогда, когда Инк с головой уходил в работу.       В этом было что-то… Особенное. Какая-то своя атмосфера — уже приевшаяся, но ещё не надоевшая окончательно. Художник просто привык к тому, что у него внутри ничего нет. Это даже смирением называть нельзя — просто состояние, с которым ничего не получится сделать.       Эта пустота не заполнялась ничем — ни красками, ни работами, ни созиданием. Казалось, она просто отталкивала всё, что могло её наполнить — и оставалась угрюмой дырой где-то под рёбрами. Угрюмой, но верной — и это уже даже не раздражало, хотя раньше вызывало… Что? Желание убиться, наверное.       Инк нашёл способ смириться с тем, что с этой его особенностью ничего не сделать, как бы он ни пытался. Создатель ясно дал понять, что не хочет, чтобы художник наконец успокоился (и упокоился, как бы иногда ему ни хотелось) и просто прожил счастливую жизнь. Да что уж там уж — он даже конец этой самой жизни почти забрал…       И чернильный стал единым целым с местом, в котором, как и в нём, ничего не было. Иногда даже казалось, что он не был наброском, а сразу появился здесь, как случайность, удивительно приспособленная к существованию…       Такие мысли посещали чернильную черепушку довольно редко — некогда было ему об этом думать. Создатели хотели, чтобы он носился по Вёрсу, как белка в колесе, и Инк, изображая из себя клоуна, развлекающего детей, и впрямь носился туда-сюда — до своего возможного предела, когда казалось, что вместе с потом у него рассеиваются и телесные чернила, а руки и ноги попросту начинали растекаться от усталости. До такого предела художник, конечно, очень старался не доходить — кому захочется лишний раз себе напоминать, что он всего лишь никчёмный набросок. Правда же была только в том, что Авторам было совершенно на это плевать, и с этим тоже пришлось просто смириться. О нём никто не будет думать иначе, как о бездушном предмете, как тот же Бруми, которого чернильный старательно латал после всех передряг. Может, потому что его кисть была его прямым продолжением — деревянным, бездушным и послушно исполнительным.       Иногда это осознавать было довольно паршиво, иногда — занимательно. Теперь это зависело только от того, чего было выпито больше.       Ну и, конечно, от того, следит ли за ним кто-то…       Кстати, о слежении.       Знаете, на что похоже это странное ощущение, когда ты раз за разом приходишь в одно и то же место, видишься там с одним и тем же человеком или монстром, с вроде бы уже знакомым, но единственное, что ты заучиваешь — это взгляд?       И чувство, что он — тот самый друг, с которым ты готов хоть сейчас пойти куда угодно, но в итоге даже не можешь подойти, чтобы узнать его имя…       У Инка вот это ощущение появилось — незнакомец, точнее, незнакомка заприметила его в один из его походов в чей-то таймлайн. И с тех пор он часто её видел — особенно ему запомнились широко раскрытые от любопытства глаза и поблёскивающую радужку цвета озёрной глади. Девчушка из, кажется, относительно недавно появившегося ответвления явно хотела познакомиться — Инк подозрительно часто, судя по заметкам на шарфе, сталкивался с ней, когда приходил туда проверить что бы то ни было. Сначала проверить, а потом и поглазеть на неё — уж очень забавной ему казалась эта странная незнакомка. Даже пару раз пытался подойти, чтобы узнать её имя, но она исчезала так быстро, будто у неё была способность телепортироваться.       Инка это забавляло — он поспрашивал у местных об этом очаровательном человечке, но не выяснил ровным счётом ничего. Как оказалось, девчонка не очень-то жаждала выходить с другими на контакт.       Более того — когда та ненадолго пропала, он даже, кажется, захотел ощутить что-то, напоминающее беспокойство… — Как тебя зовут? — вопрос, в один из дней прозвучавший неожиданно рядом с зазевавшимся художником, подействовал на него как не сильный антидепрессант и вызвал особенно сильную адреналиново-заинтересованную волну в красках.