Истина твоих глаз

      День идёт наперекосяк с самого утра: омега встаёт позже обычного, проспав уход альфы из дома, волосы ложатся не так, как всегда, выбиваются из хвоста, в глаза лезут, платье, красивое, светленькое, оказывается грязным. А ещё лестница вдруг становится слишком крутой, или подол у новой одежды слишком длинный, но Юнги спотыкается несколько раз, пока спускается со второго этажа, больше похожего на чердак.       Ловить его некому: Чимин где-то, но не здесь.       Юнги не носит чёрное после той смерти. Не желает облачаться в мрачные одежды, платок вдовца повязывать на голову — ни к чему ему это, совсем ни к чему. Омега только тёмной лентой волосы подвязывает вместо привычной, белой, да строит лицо грустное, скрывая за ним лишь тоску по дому, мечты о тёплой постели из прошлого, об отъезде из печального, окрашенного ещё не смытой с рук кровью и смертью, гарнизона.       Но жизнь любит сталкивать омегу с военными. А может, глаз у омеги так намётан на мужчин в форме и со взглядом строгим.       Юнги не любит. Не любил, и не любит сейчас покойного мужа. Брак, построенный на давней договорённости родителей не должен играть в омежьей крови чувствами, возможно, простой привязанностью, из-за которой он и лил слёзы над засыпаемой стылой, холодной землёй гробом. Сейчас глаза Юнги сухие, а душа — печальная, скитается, незнакомая с одиночеством по пустому, увешанному паутиной и усыпанному пылью, дому.       Завтрак проходит в одиночестве. Юнги находит ещё тёплую, паром пышущую кашу в ворохе полотенец, думая, что она слишком сладкая. Запах от неё исходит приятный, вкусный, но сахар едва ли не скрипит на зубах. Нехитрая еда приготовлена руками альфы, а поэтому омега жуёт и глотает, пока не чувствует сытость и ладонью, по ставшему не таким плоским, как с утра, животу, ведёт. Он губы тянет сыто, и посуда гремит в его руках, опускаясь в широкий деревянный таз. Убрать за собой и Чимином нужно.       Чимин просто удачный вариант, надёжный, как старый сейф, от которого никто уже и ключа не найдёт, настолько глубоко альфа прячет сердце своё большое и тёплое. Приходит, когда омега уже домывает посуду, тихо стучится в кухонную дверь — беспокоить не смеет, а Юнги ему со слабой улыбкой войти разрешает, тряпкой натирая тарелку глубокую, из которой кашу недавно хлебал.       — Привет, — здоровается омега, тканью влажной, хлюпающей влагой в пальцах, обтирая потемневшую от времени посуду.       — Доброе утро, — отвечает альфа, а время, на самом деле, уже переходит грань полудня, солнце медленно ползёт в зенит, освещая кухню яркими лучами.       У Чимина на подоконнике милый маленький садик, в котором некоторые цветы всё ещё благоухают и распускаются по утрам. Альфа с растениями нежный и заботливый, и это та причина, по которой он, совсем немного, но нравится Юнги. Хотя, с огромной вероятностью, омега врёт сам себе. Не немного.       Тарелка выскальзывает из пальцев от мысли неожиданно поразившей, рассыпаясь по полу острыми кусками, и омега вздрагивает коротко от резкого звука — собственного вскрика, оступается на гладком деревянном полу, раня пятки о выступающие грани. Страх сковывает горло тисками сиюминутно, а Чимин всё с цветами возится неподалеку, не обращая внимания ни на что вокруг.       Юнги боится запаха крови, и кажется, что этот страх впечатывается в кожу, в саму суть омеги, останавливая сердце и замедляя пульс до почти предельного минимума. Осколки впиваются в ступни, на гладкое, отполированное до блеска, дерево пола капают багряные капли, а кожа там, где стекло в плоти застревает, горит огнём, но омега лишь вскрикивает тихо, неспособный издать и звука более. Дыхания не хватает.       Воздух наполняется едким солёным запахом и звуками шумного дыхания напуганного омеги. Юнги боли не чувствует, хоть её отголоски и звучат во всём худом теле, но страх и липкие противные воспоминания затапливают его сильнее. Он не уверен, что стоит звать, но тихим надломленным голосом, больше похожим на мольбу, выдыхает имя:       — Чимин.       И альфа, до этого занятый цветочными горшками на окне, поворачивает голову в его сторону. Глаза, светлые и тёплые, но ещё незнакомые, расширяются при виде крови, медленно заливающей пол, а Юнги улыбается глупо, понимая, что, таким бледным от испуга, напоминает настоящий труп. Чимин оказывается у его ног в считанные удары сердца, обеспокоенно в глаза глядя.       Незнакомый, но трепетный и заботливый неясно отчего.       — Прости, не хотел пугать, — говорит Юнги, пытаясь отстраниться, вынуть пораненную ступню из чужих пальцев.       — Сам же испугался, — улыбается Чимин, просто и красиво, успокаивая клокочущий в горле пульс. Альфа сейчас такой безмерно красивый в свете полуденного солнца, и омега ощущает странную тяжесть в животе. В нём говорит взрослость, потребности кричат.       В защите, заботе и близости. Ещё несколько причин тоски по ушедшему добавляются в копилку к предыдущим.       — Да, испугался.       Когда муж умирал, руки Юнги перепачканы кровью были по самые локти. Он уходил дома, в постели, раненный тяжело и гниющий заживо, а омега смотрел, думая только о том, что во время, холодное и голодное, пришедшее после войны, выжить один не сможет. Но на похоронах к нему неловкой, шатающейся походкой подобрался Чимин — молодой офицер в синей форме и сказал, что от командира приказ ему лично поступил.       Приказ гласил: оберегать и защищать Юнги. И омега даже сейчас, по прошествии нескольких недель, искренне верит, что говорила в альфе тогда всё та же привязанность, что сейчас в омежьем сердце изредка отдаётся болезненным уколом.       Чимин аккуратен, вынимает стекло из кожи мягко, а омега разглядывает его гладкий лоб, на котором тонкие нити морщин можно разглядеть, только если очень постараться. Альфа молодой совсем, Юнги чувствует, пусть и возраста не знает, понимает, что явно на несколько лет младше его самого. Чимин дует на ранки, вытирает кровь влажной тряпочкой, но воздух её металлический запах пропитывает: омегу трясёт до самого вечера.       — Больно?       — Ничуть, — не врёт омега. Совсем не больно, просто волнительно и нервозно до боли.       Юнги не ждёт поцелуев. Не ждёт, но явственно желает, скованный жаром от каждой близости с альфой.       Чимин в сторону отходит, возвращаясь к цветочным горшкам. В военной форме, выстиранной, с воротничком накрахмаленным, а оттого торчащим, и руками, испачканными в земле, альфа выглядит совсем забавно. Будто Юнги наблюдает, как большой мохнатый медведь плетёт венки, чтоб раздать их другим лесным обитателям. Пол, перепачканный кровью, альфа сам вытирает позднее.       День весь неправильный какой-то, скомканный, сумбурный. Юнги уже думает, что не с той ноги встал по утру, или помолился на ночь как-то не так. К вечеру не становится лучше, голова идёт кругом, аромат еды раздражает, а из рук валится буквально всё, к чему омега успевает прикоснуться. Чимин с наступлением сумерек просто сажает Юнги на стул, как цветок в горшок, и тихо просит:       — Отдохни.       Продукты сейчас дорогие, но Чимин неизменно готовит что-то из мяса, а омега ходит вечно сытый, кажется, даже вес прибавляет. В зеркале Юнги точно замечает, как округляются щёки, а кости, всегда выпирающие под кожей, скрываются тонким слоем плоти.       Вот и сегодня Чимин собирает ужин, достает вино с дальних полок холодной кладовой, но Юнги не рад совсем: запах крови следует за ним по пятам, отбивая весь аппетит.       За ужином Юнги кусок в горло не лезет. Омега жуёт сочный кусок мяса, даже проглатывает, но чувство тошноты подбирается к горлу десятимильными шагами, отчего челюсти сжимаются сами собой, а рот наполняется горькой, желчной слюной. Юнги на Чимина не смотрит, лишь слышит звук удара металла о стекло и звучные глотки: альфа ест и пьёт сладкое вино, пока сам он всем этим давится.       Чимин же с ужином расстарался.       За окном шумит гроза, дождь бьёт в ставни, вступая в безумную коалицию с ветром, и дом будто ходуном ходит, трясётся под ударами стихии. А в комнате царствует темнота, забирается в каждый уголок и, кажется, душу, костлявыми пальцами впивается в шею, причиняя боль. Юнги отпивает вино, едва не откусывая кусок стекла, вместо него оставляя след зубов на сухой, изгрызанной губе.       Чимин обращается к нему кротко и ласково, вопросом ненавязчивым обращает внимание мутного взгляда на себя:       — Не вкусно?       Юнги в ответ мотает головой, разглядывает светлые пряди волос, падающие на лицо, чёрные глаза, смотрящие прямо, иступляюще, пока из груди рвётся так много вопросов, вроде «почему?» и «зачем?», но омега спрашивать не смеет, толкает в рот очередной кусок жирного мяса. По подбородку течёт сок, капая на светлый ворот платья.       Липкая тишина звучит минуты, секундная стрелка громко бьётся, отмеряя время, и лишь после, насмотревшись и надумавшись, Юнги отвечает, стараясь не кашлять. Голос звучит хрипло, слова — неловко.       — Вкусно. Просто я не голоден, — говорит омега, откладывая вилку и оставляя нож в тарелке. Вино в бокале громко булькает от резких, ломаных движений. — Спасибо за ужин, был рад разделить с тобой трапезу.       И удаляется в комнату, стуча каблуками на лестнице. Чимин странно нежный, но далёкий, как звёзды.

***

      Сон не идёт, как и ужин. Юнги вертится в постели, но и жара подступающей дремоты не ощущает. Вокруг — холод, липкий и неисправимый, и тупая боль, поселившаяся и укоренившаяся в груди, прямо под сердцем. И простыни противно липнут к покрытой ледяным потом коже, волосы лезут в глаза и щекочут шею, отгоняя сон совсем далеко, за океан, в родную туманную и горячо любимую Англию.       Юнги встаёт и кажется, что даже кости скрипят под тонким слоем плоти. В зеркале, что около постели висит, блестя в свете яркой луны, проникающий сквозь тонкие шторы и чистое оконное стекло, отражается худая бледная фигура в белой широкой сорочке. Омега замечает на щеках нездоровый румянец, капли испарины на лбу, стирает раскрытой дрожащей ладонью, чувствуя, что горит и умирает от холода одновременно.       Мысли в голове стучат и бьются, как птицы в клетке, стремятся выбраться и обратиться в действие. Сон в одиночестве омеге не знаком, он с ним не встречается несколько лет, а Чимин за стенкой спит, сопит: за тонкими деревянными стенами прекрасно слышно дыхание альфы, его запах проникает по ледяному воздуху в одинокую комнату, окутанную тьмой и совсем слабым серебряным свечением.       Юнги напоминает призрака. Сам себе напоминает.       Коридор пустой и ещё более тёмный, чем комната. Тени ползут за омегой, когда он ступает по прохладным доскам пола, едва ногами перебирая от нерешительности, что горит в нём ярким пламенем сомнений. Чимин — очередной незнакомец в веренице ликов войны, просто отличный от других готовностью помочь. Он не вытрет слёзы тоски, Юнги этого не ждёт.       Над ручкой омега колеблется, сжимает металл в ладони, а сам думает развернуться и уйти, вернуться в тишину крохотной спальни, чтобы глаза до рассвета не сомкнуть. Будто брошенный ребёнок в огромном мире, Юнги стоит в пустом коридоре, дрожа от холода и изнывая от жара. Возможно, жар температуры, простая лихорадка. Может, глубокое нервное истощение, которому омега не позволяет слезами пролиться.       Он открывает дверь, провожаемый лишь ветром и лунным сиянием, что в окно врывается.       Альфа спит безмятежно, подушку к груди прижимает, как если бы она живым человеком была, и у Юнги остро щемит в груди. Омега идёт медленно, не спеша, пока у широкой кровати не становится, не решаясь сесть рядом или коснуться. Спокойствие скользит по воздуху, наполняет грудь вместе с кислородом.       — Чимин! — зовёт омега громким шёпотом, как недавно днём, и слышит, как альфа просыпается, поднимается на постели: простыни и одеяло громко шелестят.       Он подходит к кровати, доски под ступнями босыми ощущают холод, ползущий по полу и духоту, скопившуюся во влажном воздухе ночью. Чимин выглядит растрёпанным и, совсем слегка, удивлённым, поднимается с подушек рывком и больно, неожиданно, хватает тонкое запястье омеги, вынуждая Юнги опуститься на постель, слыша удары собственного быстрого, сходящего с ума, сердца.       — Юнги? — спрашивает альфа обеспокоенно, а оттого излишне громко. От прикосновений омега дёргается, но спесь быстро проходит, от сердца отлегает тоска. Чимин пахнет очень-очень сладко. — Всё хорошо?       Юнги опускается к альфе на колени, ждёт, когда сильные руки обнимут его, касаясь мягко. И они прикасаются почти невесомо, подобно сиянию звёзд и луны. Простыни тихо шуршат, а волосы падают на лицо, закрывая обзор на красивое альфье лицо. Омега может по достоинству оценить красоту мужчины перед собой, разглядеть тонкий шрам над губой, родинку на лбу, прикрытую чёлкой.       Вздох восхищения срывается с губ сам, без воли хозяина: они разделили всего один поцелуй в старой церквушке, Юнги не находил возможности наглядеться до этого момента.       — Нет, — хрипло говорит Юнги, прижимаясь к тёплой нагой груди, пока не чувствует, что в гнезде оказывается, укутанный плотным ароматом и укрытый чужими руками, — Мне холодно и одиноко.       Чимин смотрит на него долго, сквозь тьму, пока не вздыхает тяжело.       У омеги горят веки. Кажется, под них набегают солёными каплями слёзы, скапливаясь на ресницах. Юнги не позволяет им пролиться, а Чимину заметить их: опускает голову на крепкое плечо, оставляя мокрый поцелуй на горячей коже. Чимин от движений дёргается, а кровать тихо так, неслышно почти, скрипит.       — Ты не обязан… — говорит альфа и сглатывает тяжело. — Не обязан делать это.       — Мы супруги. Конечно, я обязан.       И целует, коротко и бегло, подняв на Чимина взгляд. Альфа не отвечает, но руки на тонкой талии сцепляет, и омега думает, что его собственные кости сейчас затрещат под жёсткой хваткой чужих пальцев. Он покрывает касаниями губ шею Чимина, дёргающийся и выпирающий кадык, лижет ключичную косточку, смакуя сладкий альфий вкус на языке.       С губ альфы срывается незнакомый ранее звук, похожий на рычание, неотличимый от стона. Юнги и сам негромко мурчит, носом за ухом альфы водит, пока пальцы чужие мнут бёдра, а дыхание Чимина щекочет плечо, забираясь под совсем тонкую ткань единственной детали одежды, прикрывающей тело Юнги этой тёмной, глубокой ночью.       Ветер колышет тонкий тюль, в комнате альфы душно, в отличии от омежьей, маленькой и прохладной. Воздух спёрт и наполнен ароматом Чимина: Юнги сложно им дышать, но он пытается, судорожно хватая воздух распахнутым ртом, чтоб снова прильнуть губами к голой коже плеч Чимина. И луна смотрит в окно беззаконно, нарушая единение.       Юнги видит, как напряжены руки альфы, как под смуглой кожей стучит пульс. Собственной грудью ощущает, с какой скоростью бьётся чиминово сердце, то и дело сбиваясь с ритма. Омеге близость их нравится, то, что пространства между ними нет вовсе, лишь жар да скользкий прохладный пот, — умопомрачительно. Но альфа отталкивает, садясь на постель дальше, а Юнги странно расстраивается, в груди находя дыру.       — Ты не должен, — отпускает омегу Чимин, а тот сразу холод, бегущий по коже, чувствует. — Иди в свою комнату.       Они спят раздельно которую ночь, видятся лишь за ужином, когда миром правят лишь тьма да луна эта треклятая — свидетель холодности и отстранённости Чимина, с которой Юнги мириться устаёт, возвращает близость на её законное место, пока снова касаться возможность не получает. Он стискивает пальцами челюсть, заставляя смотреть на себя, поражаясь тому, насколько голодными и испуганными выглядят альфьи глаза.       — Чимин, — рука бабочкой лёгкой скользит по гладкой щеке. — Я был замужем. Секс для меня давно уже не является единством душ и страшным таинством. Смелее, ладно?       — Но для меня секс — таинство. Точно оно.       Юнги не знает, на сколько лет альфа младше его, но думает, что едва ли больше пяти. Просто омегу замуж выдали в семнадцать, он искушён. Чимин — альфа со свободой выбора и войной за плечами — нет.       Чимин сидит на кровати, на самом краю, а омега льнёт к нему со спины. Ветер в стенах гудит, отвлекая от мыслей, сгоняя собранную в кулак решимость. Но омега, не думая долго, снова седлает бёдра альфы, а его в ответ обнимают руки, нужные и сильные такие руки. Юнги растекается, плавится, как ртуть на открытом воздухе в прогретой камином комнате.       — Эй? — Юнги шепчет в ухо, румянцем горят щёки, кожа чувствительная очень, он касается спины альфы, тёплой и взмокшей. Чимин в объятиях омеги трясётся мелко. — Что не так, Чимин?       — Я… — голос альфы обрывается на секунды, омега слышит лишь тяжёлое дыхание, сильнее к груди мощную фигуру прижимает. — Я не думаю, что тебе понравится, милый Юнги.       Чимин стискивает его запястье почти до боли, а Юнги говорит совсем властно, рыча:       — Посмотри на меня.       Омега руку альфы по своему бедру направляет, под подол широкой ночной сорочки. Ладонь Чимина большая и тяжёлая, Юнги только из-за неё на своём теле с ума тихонько, незаметно, сходит.        — У меня нет никого. Я один, — шепчет Юнги в губы Чимина. Тот сглатывает тяжело, омега слышит. — Я так хочу почувствовать человеческое тепло, Чимин.       Взгляд альфы теряет фокус, мутнеет, а зрачки расширяются, перекрывая тёмную, похожую по цвету на ночь, радужку. Чимин рукой играет с длинными лентами завязок на расшитом красивыми узорами вороте рубахи, и тянет за них, обнажая тонкие плечи, обтянутые алебастровой кожей, только когда омега кивает скомкано, прося, наконец, раздеть его. Кожа покрывается мелкими мурашками и каплями пота, а по бёдрам, на штаны альфы, капает густая липкая смазка.       Юнги остаётся без одежды: широкая рубаха летит на пол, а другого белья на нём нет. Не было. Омега ловит взгляд альфы, скользящий по груди, соскам набухшим, почти красным, и сам заливается румянцем, наслаждаясь тяжестью ладони Чимина, накрывшей поясницу, гладящей мягкие розовые ягодицы, но не решающейся двинуться дальше, к тому месту, где желание огнём горит.       Внутри влажно. Юнги совсем немного, лишь каплю, больно.       — Пожалуйста, — просит омега, переходя на хрип.       На Чимине всё ещё брюки из плотной ткани, Юнги стягивает их одним движением, бросает на смятую постель, высвобождая член, перевитый венами, набухший, сочащийся смазкой. С губ непроизвольно срывается смешок, и вот Юнги уже лежит на спине, придавленный к подушкам скомканными сильным телом, с ногами разведёнными. Взгляд Чимина горит, и омега тянет губы более удовлетворённо.       Пальцы уже глубоко в нём, а альфа всё медлит. Двигает ладонью, наглаживает гладкие стенки, Юнги приходится губы кусать, чтоб не стонать, не радовать раньше времени. Чимин под тихие мольбы продолжает входить, вжимая омегу в постель сильнее, а тот понимает, что ещё немного, и он встретится головой со стеной очень больно. От удара Юнги уберегает покрытая смазкой ладонь альфы, которую он в благодарность облизывает, глазами сверкая на покрасневшее лицо Чимина.       — Давай, да, — хрипит омега не своим голосом, когда его наконец заполняет горячий, твёрдый член. — Вот так.       Член распирает, омега чувствует его жар, каждую набухшую выпирающую под тонкой розовой кожей, вену. Чимин не торопится, движется плавно: Юнги может вдоволь насладиться ощущениями, их глубиной. Они пальцы переплетают, когда альфа бёдрами вперёд подаётся, почти падая на омегу, вызывая волну мурашек, бегущую вдоль позвоночного столба к макушке, на которой взмокшие волосы дыбом встают.       Глаза Юнги непроизвольно закатываются и первый короткий стон срывается с губ, перемешиваясь со слюной альфы, перепачкавшей подбородок. Медленные движения доводят до исступления, омега пальцы ног поджимает, комкая ими влажную, мятую простынь, а Чимин рычит ему куда-то в шею так безумно довольно, сыто. Будто Юнги с рук кормит голодного зверя свежим, обливающимся кровавым соком, мясом.       Но мир переворачивается. Юнги оказывается сверху, а альфа уже в подушках, испачканных и перепутанных, теряется, за омежью талию держась. Чимин моргает непонимающе, а омега лишь смеётся довольно, улыбается хищно.       — Объезжу тебя, да? — хихикает Юнги, насаживаясь глубже.       Волосы липнут к спине и шее, мышцы пресса альфы напрягаются под пальцами. Член входит глубоко, настолько, что дыхание на миг замирает в груди, а комната, маленькая, тёмная, освещается светлой вспышкой, похожей на короткий пожар или неожиданный восход солнца. Чимин под омегой горит, похоже, практически буквально, вжимается пятками в матрас и двигается, а Юнги остаётся только ломко стонать, оставляя красные борозды царапин на чужой груди.       Чимин рычит, сжимает бёдра так больно, что синяки под кожей наливаются, но Юнги не интересуется этим сейчас. Из важного — движения навстречу сильному телу Чимина, его больших ладоней и члена.       Они целуются впервые развязно, языками вылизывая рты и лица друг друга. Юнги ощущает на языке яркую ноту соли, когда альфа зубами вгрызается в губу, прокусывая розовую, опухшую и мокрую теперь кожу, следит, как подбородок альфы покрывается влагой, а по шее течёт капля пота, убегая, образуя озерцо в ключицах. Омега очерчивает её дорожку ртом, смакуя запах альфы, тяжёлый и мускусный.       Кровать скрипит натужно, воздух пропитывает аромат секса, а в окно всё ещё стучат ветви. Вот только Юнги не слышит ничего, кроме собственных развязных стонов и хриплого дыхания альфы, что сейчас выглядит так, будто готов встать и уйти вглубь картины эпохи Возрождения. Горячий, с волосами спутанными, липнущими ко лбу и напряжёнными мышцами рук и пресса.       Юнги их ладонями очерчивает любовно, пока альфа пальцами кружит около входа, играясь с розовыми складками. Омега готов принять и их, скулит негромко, насаживаясь на член сильнее, до упора, пока чернота под зажмуренными веками не меняется на цветные яркие вспышки.       — Давай, — просит, запрокидывая голову. — Если хочешь попробуй.       — Можно?       — Да.       Юнги не нужно быть кротким сейчас, с Чимином, наверное, никогда не нужно. Он сейчас может свободно двигаться, ощущая, как мышцы бёдер устают, наливаясь тяжестью, а пальцы присоединяются к члену, скользят внутри горячим жаром. Омега хватается за запястье Чимина, направляя, пока тот его за талию придерживает, двигаться помогая.       Но Чимина не хватает надолго. Он замирает, дрожа и сжимая пальцы на талии особенно больно, а его член в омеге пульсирует. Юнги следует за альфой только от взгляда на чужое искажённое вспышкой удовольствия лицо, заливая грудь Чимина и собственный живот тёплой вязкой спермой, капли которые так и не будут стёрты, засохнут и останутся на коже до самого рассвета.       Юнги не может свести ноги вместе, падает на постель, а они, не слушаясь, подрагивают, как и живот, залитый семенем. Грудная клетка альфы под ладонью вздымается, в ней сердце бьётся бешено, грозясь проломить кости и вырваться наружу, прямо в руки омеги, что сейчас губами прижимается к мокрому солёному виску альфы.       — Спи, — сопит он, убирая мокрые пряди с альфьего лица, замечая искусанные губы и липкую слюну на подбородке. Сам через минуты проваливается в сон, прямо на грязных и помятых простынях, обнимая Чимина крепко-крепко, не желая слезать с него совершенно. Альфа горячий, с ним спать не холодно, а Юнги не привык отказывать себе в удовольствиях.       Утром они завтракают вместе, обмениваясь поцелуями. На переплетённых пальцах красиво в лучах сентябрьского солнца блестят серебром кольца. Они говорят без слов, лишь взглядами. Им хватает.       Скоро Юнги будет дома, выпустит из цепкой хватки чувство одиночества и задышит полной грудью. Уже дома.