Перечитывая Шекспира

Мне изменяет голос мой и стих, Когда подумаю, какой певец Тебя прославил громом струн своих, Меня молчать заставив наконец. Но так как вольный океан широк И с кораблем могучим наравне Качает скромный маленький челнок, — Дерзнул я появиться на волне. Лишь с помощью твоей средь бурных вод Могу держаться, не иду ко дну. А он в сиянье парусов плывет, Бездонную тревожа глубину. Не знаю я, что ждет меня в пути, Но не боюсь и смерть в любви найти. *** Дорогой Ольгуне с сердечной благодарностью за всё! *** — Ты зверь… — Ее вздох протяжен и чувственен — профессионален. Тем не менее она искренна, потому что только что получила сильнейшую встряску. На самом деле ее вертели как куклу и драли как кошку — восхитительно. Такого члена она не припомнит; она рассмотрела его со всех сторон, внимательно, деловито: скульптурное совершенство и мощь, можно день и ночь любоваться. Не сравнить с жалкими великосветскими хвостиками, за которые дернешь сильнее, и все эти властители мира, эти звезды недосягаемой величины, высоты и блеска уже заходятся заячьим страхом и смотрят выпученными глазами на все, что она готова им предложить. — Давно не чувствовала этого… ада внутри. Хочу еще. Трахнешь меня еще раз? Или ты уже спекся? Ну же, отвечай, когда тебя спрашивают! Она болтает, болтает… Маленькая красивая змейка на шелковых простынях, безжалостное лицо в ореоле взмокших волос ночной черноты. Убьет и не дрогнет, а потом выпьет чашечку кофе. Ее глаза алчно блестят, загнанное тело жаждет и тянется — не к нему, бога ради, зачем он ей, но к зверю, опустошенному недавним бешеным гоном, но уже готовому к новому нападению. — Трахну, — говорит он спокойно, без улыбки, потому что тоже почувствовал этот ад и не прочь еще разок разворошить его угли; дайте только передохнуть, сделать глоток воды и подрочить минуту-другую, а там уж, леди, держитесь… — Зверь, — снова выдыхает она, и по холеному телу проходит волна предвкушения. Она приподнимается на локтях, встряхивая тяжелой волнистой гривой. — Хотя и слегка побитый. Он отзывается беззлобно и безразлично: — Не твое дело. — Ты этим расстроен? — начинает она, испытывая внезапное желание приободрить его, и сама удивляется этому. — Ерунда! Все образуется, вот увидишь. Ты сильный, молодой, встанешь на ноги, дай только время… — Хватит, а! — резко обрывает он. — «Время… все образуется…» — вся эта ебаная штамповка, пусть она будет не от тебя, ладно? Ты же вроде не дура и понимаешь, что время тут не поможет. Или, по-твоему, оно способно на хреново чудо? Например, вырастить мне новую ногу и заставить меня танцевать? Ну, или хотя бы нормально ходить. — Успокойся. — Она не в обиде, в конце концов, кто он такой, чтобы она на него обижалась; к тому же неожиданно ей захотелось почувствовать себя просто женщиной — не покорной, нет, с этим у нее большие проблемы, а женщиной без плети в руке, способной приласкать, подарить надежду. — Не злись. Ты серьезно думал, что война принесет тебе удачу? Сделает богаче, независимее, увереннее в себе… — И на полфута выше, — заключает он и усмехается как-то особенно горько. Она садится, опираясь на пятки, и, мягко качнувшись, ее идеальная грудь приходит в движение — чарующее зрелище. Но он не смотрит, он зло косится по сторонам, как будто еще минута, и примется крушить все это великолепие, это средоточие чванства и денег, превращая бесценный итальянский гарнитур в развалины. Это кажется ей ужасно забавным — и его страсть, и его злость. Она бы с удовольствием на это полюбовалась, а потом отдалась бы ему прямо на обломках своей кровати… — Ты серьезно так думал? Это война, милый. Заключая с ней контракт  — чего ты ждал? — Я ничего не ждал, — отвечает он жестко, глядя ей прямо в глаза, и по коже ее пробегает сладкий озноб. — Я же не идиот. Я собирался спасать людей, и я это делал. И вообще, что ты можешь знать о войне? Она почти уверена в продолжении, в том, что сейчас он скажет о своих мертвых товарищах, о пулях, что кружили вокруг как пчелиный рой, о том, как он истекал кровью в каком-нибудь сраном овраге, а небо казалось таким пустым, что мысли о Боге исчезали сами собой, обо всем этом бессмысленном ужасе смертей и потерь, о том, что это выжигает душу напалмом, и какого хера она лезет не в свое дело. Но он не говорит ничего такого, но продолжает смотреть ей в глаза. — Больше, чем ты думаешь, — произносит она и склоняется над ним, ложится к нему на плечо, обнимает за шею. Его пальцы тянутся к ее обнаженной груди, очерчивая соски плавными круговыми движениями, и это невыразимо приятно, это рождает в ней странную смесь ощущений: вспышку желания и тихую, почти материнскую нежность. Она обнимает его сильнее: — Иди ко мне, солдат, скоро ночь… Даже таким, как она, хочется к кому-нибудь прижаться во сне. ***  — … Знаешь, кто я? — спросила она, когда ее тело перестало дрожать, когда она была уверена, что голос не будет звучать надорвано-сипло — утомленно. — Не знаю. — Он резко сдернул презерватив, забрасывая его в угол роскошной спальни. — Зачем это мне? — В самом деле — зачем. Но все же, просто чтобы ты понимал, с кем связался. Я — та, кто заставляет мужчин и женщин кричать, но никогда не кричит сама. — Так уж и никогда? — Его белозубый оскал ослеплял, и она улыбнулась в ответ, и зажмурилась, и тихо заурчала от удовольствия. Хорошо, что она поддалась порыву! Конечно, красавчиком этого парня не назовешь (с некоторых пор красавчики вызывают в ней неприязнь и тоску), но он определенно хорош в постели. Нищий, хромой, никому в этом мире не нужный, оказавшийся в ее доме лишь потому, что это внезапно взбрело ей в голову, потому что она увидела его у светофора, такого поразительно заброшенного, что даже ее очерствевшее сердце дрогнуло. Шлак, конечно, сразу видно, но почему не попробовать, решила она, вдруг это окажется весело. И опустила стекло, и поманила пальчиком, и он неуклюже запрыгнул в ее машину вместе со своей новенькой, дешевенькой тростью. Это потом она поняла, что ему было все равно куда прыгать, хоть к дьяволу в пасть, но в тот момент все выглядело так, будто он повелся на ее красоту. — Никогда, — повторила она лениво, но твердо. — Это не значится в моем прейскуранте. Я палач, а палач не кричит, истязая жертву. — Палач? — Он присвистнул. — Так ты из этих… садо и прочая хрень? Она пропустила вопрос мимо ушей, как не имеющий смысла. Вряд ли он понимает, о чем говорит. — Но с тобой… — продолжила она и замолчала, раздумывая, стоит ли его баловать. И не удержалась от правды: — С тобой я готова. Ты бесподобный любовник! — Приятно, наверное, говорить комплименты тому, кого считаешь ничтожеством и кого никогда больше не увидишь? Он не сомневался в истинности ее намерений, когда усаживался рядом с ней на сидение, когда ехал неизвестно куда, но совершенно ясно зачем, и сидел, не проронив ни звука, глядя только вперед, и теперь, кажется, уже готов распрощаться — встать и уйти без особого сожаления. А ведь ему было хорошо… Что за пустота разливалась внутри его небольшого крепкого тела, отражаясь в синих глазах, слишком спокойных для мужчины, кончившего два раза подряд? Не то чтобы это ее волновало или вызывало в ней интерес, но все же… Она ответила быстро, и это стало для нее неожиданностью и почему-то — облегчением: — Увижу, конечно. — Ты даже имени моего не спросила. — Успею еще, — рассмеялась она — задорно, как девчонка. А потом, словно очнувшись, изрекла с привычными нотками доминантки: — Ты уже мой, даже если так не считаешь. И в отзвуке сказанных слов вдруг почувствовала себя дурой, и с досадой скривилась — что за пошлость? — Да? — Он вытянулся на постели, неловко пристроив искалеченную ногу. Он не собирался с ней спорить, не собирался с ней соглашаться — он широко зевнул и закрыл глаза. — Посмотрим… Она могла бы поклясться, что ему наплевать. *** …Месяц длится их странная связь; месяц она стонет под ним, вдыхая запах паршивого одеколона и вкусного пота; ее тело содрогается, она «улетает» во время оргазма, она позволяет этому отребью иметь себя в зад, иметь себя в рот, иметь себя пальцами — глубоко и сильно, она готова насадиться на большой палец его ноги, если бы он предложил. Это немыслимо, но ее телу нравится все, что он делает с ней, и то, как он обнимает ее потом и по-хозяйски прижимает к груди. Такое с ней происходит впервые, потому что секс всегда был ее работой, по большей части неприятной, грязной и утомительной, и она не припомнит, чтобы было как-то иначе. Сейчас она позволяет себе раствориться в собственных ощущениях и в возбуждении, настолько редком, что действительно вправе называться «хреновым чудом». …Но даже в угаре первоклассного траха она не забывает обиду. Главную обиду всей своей жизни. Прошло два года, а она помнит все как сейчас, и незаинтересованный светлый взгляд опаляет ее лицо все тем же арктическим холодом. В ее памяти ничего не изменилось, хотя сама она стала другой (она вообще была склонна меняться, находя эту способность полезной). И он стал другим — на два года надменнее и холоднее. Не то чтобы все это время она следила за ним и вынашивала планы отмщения. Она была поглощена своей жизнью, своей свободой, своим благополучием, своей красотой, к тридцати годам ставшей сияющей, совершенной — почти божественной. Она была молода, свободна, богата, она была прекрасна, и неужели она позволила бы себе эту слабость — слежку и мысли о мести. Но она не упускала его из виду и не забывала, в полной уверенности, что однажды все решится само, и младший Холмс ответит и за ее неразумную влюбленность, и за свое леденящее душу «нет». …И такой момент настает — неожиданно, как и все, имеющие значение. Она готова начать игру. Но сначала ей необходимо прощупать почву.  — Мужчина и мужчина — по-твоему, это неправильно? — спрашивает она за поздним завтраком, жадно поглощая кусок пирога. (После ночи с Джоном Уотсоном она слишком сыта, чтобы испытывать поистине волчий голод.) — Ты бы назвал это мерзким? Он смотрит слегка удивленно, а потом пожимает плечами: — Если ты о сексе, то нормально. — И хмыкает: — Разве мы не в Англии? И разве я похож на ханжу? Говоря по правде, он вообще ни на кого не похож, он сам по себе, эксклюзив в своем роде. Не сказать, что это сводит ее с ума, но привлекает достаточно сильно — не меньше, чем его изобретательность в постели и мужская выносливость. — Можешь сделать для меня одну вещь? — Для тебя — что угодно, ты же знаешь. Даже смерть. Она не строит иллюзий, это не чувства. Это… возможно, благодарность, а возможно, просто слова, сказанные с той же степенью безразличия, с которой он делает все — все абсолютно, даже кончает. Но кто сказал, что она нуждается в чувствах? Однажды чувство сделало ее слабой и это стало для нее хорошим уроком. — Хорошо. Есть один человек. Он оскорбил меня… — Несчастный. — Не смей перебивать меня, слышишь?! — Она взрывается внезапно, поражаясь силе собственной ярости. Вот оно что… Оказывается, это все еще сильно болит. И гложет, как мерзкий червь, паразитирующий в ее сердце. Аппетит пропадает, и она зло отодвигает тарелку. — Он не несчастный — он сволочь! Сволочь! Моя ненависть к нему не поддается сравнению. — Ух ты! Даже так? Что же такого он сделал, этот «один человек»? — оживленно интересуется Джон, подливая себе кофе из фарфорового кофейника и морщась — уже остыл. — Что? Хотя, постой, дай я сам угадаю… — Он отпивает из чашки, опять недовольно морщась, и задумчиво сводит брови. Она смотрит с брезгливым сарказмом: черта с два ты угадаешь! Тебе и в голову не придет, что произошло между нею и Шерлоком Холмсом. Что кто-то из смертных отважился пренебречь заманчивым предложением, исходящим от самой Ирэн Адлер. Все без исключения попадали в ее ловушки, даже когда она не расставляла их, просто занимаясь тем, что умела лучше всего, даже самые добродетельные  (разумеется, только на первый взгляд) и самые верные. Где-то в ее арсенале завалялся один высокопоставленный гомик, давно и счастливо женатый, обожающий своего тощего муженька, их чудовищную, похожую на седого йети собаку и всю их гейскую жизнь, полную гейских радостей и наслаждений. Помнится, этот счастливчик скулил в ее жестких руках и клялся, что ничего подобного в своей жизни не чувствовал. Сколько раз он предал свои убеждения, чтобы насладиться близостью ее возмутительно не-мужского тела? И сколько потом перевел на ее счет за возможность сохранить свое лживое семейное счастье… Достаточно много, чтобы почувствовать удовлетворение от работы. Да и Джон Уотсон, с его шрамами на душе и на теле, с его жирным крестом, поставленным на собственной жизни, в ее постели чувствует себя королем. Кто же от такого откажется? Так что нет, солдатик, тебе ни за что не догадаться о провале Ирэн Адлер и ее позоре. — О нет, не может быть, — громко фыркает Джон, развеяв ее самоуверенность в прах. — Он что, не дал тебе? Не подставился под твою плетку? Ты не поимела его на столе? Не разделала как кусок стейка на ужин? — Он смеется с непонятным ей злым торжеством, словно бы говоря: «Самодовольная стерва, неужели тебя отшили? Хотел бы я посмотреть на того храбреца». Хороша благодарность! Но сквозь ярость и обиду прорывается невольное уважение: «А он не дурак, даже не хочется отпускать…» — Ты поимеешь его, — говорит она холодно, словно и не было гневной вспышки, словно ее лицо не продолжало пылать, а его издевательский тон и слова не отдавались новой болью во всем ее теле, которым начиная с рассвета этот наглец владел с варварской страстью. — Так, чтобы он закричал. Согнешь его в дугу, ты это сможешь. Подсадишь его на себя — он из бывших, легко подсаживается на любую дурь, и, насколько мне кажется, только и ждет, чтобы его хорошенько отшлепали. А потом, когда он разомлеет и начнет есть с твоих рук, ты его бросишь — со всей безжалостностью, Джон, так, чтобы ему свет стал не мил. Он одинокий болван, ничего не смыслит в сексе, обыкновенный выскочка, решивший, что он выше инстинктов, что его член слишком хорош для… — Она замолкает, задумавшись, а потом широко ухмыляется неожиданной мысли: — Впрочем, возможно, проблема именно в члене. Импотент? Я как-то упустила это из виду. — Но потом она сжимает кулаки, впиваясь ногтями в кожу — даже если и так, какое ей дело? Разве можно забыть то глубинное унижение, от которого полгода ее глаза не просыхали от слез? И когда дыхание становится ровнее, а сердце перестает колотиться, она продолжает: — Одним словом, выверни его наизнанку, Джон. Я ни во что не вмешиваюсь, не подгоняю тебя, не требую от тебя отчета — у меня найдутся другие дела. Пусть все идет своим чередом, и не важно, как долго это продлится, важно только одно: чтобы в итоге он был разбит. Но почему-то мне кажется, что ты быстро его окрутишь. — Ты же не окрутила, — говорит Джон, откидываясь на стуле и глядя на нее с любопытным прищуром. — И не отшлепала. Почему ты думаешь, что со мной это прокатит? Он вообще кто? — Просто знаю, — бросает она, игнорируя последний вопрос, и замирает, потому что и в самом деле знает. Чувствует. Она почти уверена, что эти двое… — И это ты знаешь, — ядовито усмехается он. — Ты все знаешь, да? Его голос раздается откуда-то издалека, как будто из параллельного измерения, и она непонимающе смотрит, с трудом выбираясь из своего мистического тумана: — Что ты сказал? — Я говорю, не слишком ли примитивно для такой умной женщины? «Трахнешь… бросишь…» Ну трахну, ну брошу — он что, умрет от этого? Дерьмовый план, если честно, — снова усмехается он. — Иногда примитивное оказывается наиболее эффективным, — медленно произносит она, продолжая прислушиваться к отголоскам смутного озарения. И прикрикивает: — Не спорь! — Она раздражена. Ее все сейчас раздражает: и какие-то дурацкие озарения, и его сарказм, и его безразличие. Убила бы! Но она сдерживается и даже пытается улыбнуться. — Может быть, и умрет. — Ладно, — говорит он, поднимаясь из-за стола и потягиваясь. — Развлекусь. А то уже подыхаю от скуки. Она вздрагивает как от удара. Подыхает от скуки? В двух шагах от ее полуголого тела? Да что с ним такое?! Но она проглатывает и это — вместе с воздушным тестом и сиропной нежностью яблок. Она не будет ссориться с ним, когда у нее появился шанс. Конечно, малыш Холмс слишком умен и слишком далек от романтики, чтобы клюнуть так просто, но чем черт не шутит? Улыбка Джона Уотсона — яркая, пробирающая до самого донышка — способна обезоружить любого, ввести в заблуждение и заставить улыбнуться в ответ. А еще у него такое лицо, что ему хочется верить, что бы он ни соврал… — …Только как ты это себе представляешь? — его голос раздается из спальни, и вскоре он сам появляется и встает перед ней — босой, в поношенных джинсах, с несвежей майкой, переброшенной через плечо. Мужчина с зашкаливающим процентом независимости и пофигизма. Сработает! — Я прихожу к нему и расстегиваю ширинку? — А вот это меня не касается, милый, — мурлычет она. — Придумаешь что-нибудь. *** Он стоит, прислонившись к металлическим прутьям забора, чувствуя спиной обманчивую защиту кованых пик. Он ждет, когда «объект» выйдет из дома или войдет в него, и ему все равно, сколько времени он на это ухлопает — у Джона Уотсона его завались, и каждая минута так уныло длинна, что даже вечность с ней не сравнится. Парень выскакивает из кэба, хлопая дверцей. Высокий, худой, нервный, он весь — сама энергия, он несется вперед, ничего не замечая вокруг и уж точно не замечая его. Но в следующее мгновение он притормаживает в шаге от 221в, вопросительно посмотрев на Джона, взглядом окидывая его с головы до ног, уставившись на его трость и снова глядя ему в лицо. Джон выпрямляется и с улыбкой разводит руками — беспомощно, но вместе с тем весело. — Проблемы? — резко спрашивает «объект». — Возможно. Одна. *** — Ты будешь смеяться. Вокруг бушевал ноябрь, дождь лил как из ведра, и ледяной ветер вгрызался в самые внутренности. Но голос Джона сочился теплом и солнцем, и внезапно это очень близко подвело ее к тому опасному краю, за которым она переставала быть женщиной, пускай и своеобразных наклонностей, но уравновешенной и обладающей достоинством герцогинь — врожденным, доступным не каждой, даже самой изысканной, леди. За этим краем она могла царапаться и кусаться, не помня себя, и орать, раздувая изящное горло. Она ждала его слишком долго! Несмотря на нечистоплотные игры, полные вероломства и лжи, давно уже ставшие частью ее существа, Ирэн была человеком слова, и если она сказала Джону Уотсону, что готова ждать сколько надо, то не намерена нарушать соглашение лишь потому, что от нетерпения уже вся извелась. Но она ждала его слишком долго. И вот наконец он появился… … и его не узнать. Он другой. Как будто искупался в семи морях.* Мысленно она ахает, но делает вид, что не сражена этим потрясающим обновлением — настолько, что забывает о бешенстве, все это время клокотавшем в ее крови. Она вонзила в волосы красный цветок и выглядит сейчас ужасно несчастной. Джону так ее жаль, потому что кому как не ей он должен быть благодарен по гроб жизни. Он поневоле чувствует себя виноватым за то, что дело приняло такой оборот. — Шесть месяцев, Джон, — произносит она и повторяет с нажимом: — Шесть. Ты сошел с ума? Как только на горизонте появляется Шерлок Холмс, начинает твориться черт знает что! Он чешет бровь и вздыхает: — Извини. Я… Если сейчас он скажет, что забыл о ней, забыл о ее маленькой просьбе, она придушит его своими руками. Но он говорит другое — ничуть не лучше, если не хуже: — Было не до тебя. — Какого черта?! — Вот теперь она точно за краем. Она подскакивает к нему разъяренной тигрицей, наконец-то давая выход нескончаемому кошмару своего ожидания, своим бессонницам и мятущемуся жару в груди, когда казалось, что она больше не выдержит и понесется по улицам растрепанной ведьмой — туда, к ним, чтобы собственными глазами убедиться, что же там происходит. Накопившееся слишком огромно и накалено, оно обрушивается на Джона вместе с ее надорванным криком, и он шутливо обороняется локтем: — Эй, полегче. Я же сказал — извини. Она дышит шумно и яростно, ноздри ее трепещут, губы пылают — красавица, просто нет слов. Но огромным усилием воли она отползает от опасного края, снова возвращаясь туда, где привыкла царить бесстрастно, где перед ней склонялись самые величавые головы. Но она уже не чувствует себя на высоте, как ни старается. — Ты бросил его? Полгода она жила только этим вопросом и этим мгновением — вожделенным, мстительно-сладким. Что он ответит ей? Джон улыбается, и сегодня его улыбка не кажется ей очаровывающей — совсем нет. Она неприятна, она идиотична, наконец! Какого черта он стоит тут и улыбается, если все настолько серьезно? Отвечает он тоже невпопад, он практически бредит, и его блаженная улыбка как Каинова печать — подтверждение всем ее страхам. — Ты знаешь, он ужасно забавный — с этим его шарфом в любую погоду и поднятым воротником. — Грудь сдавило, сердце как будто остановилось — как всегда, когда он говорил о нем, думал о нем, или просто смотрел на него. Джон задерживает дыхание, а потом глубоко вдыхает, чувствуя, как легкие заполняются воздухом, как по крови разливается свежая сила. — Супермозг! — продолжает он, глупо хихикнув. — Нет, разумеется, он супермозг, я даже спорить не стану, и ужасно гордится собой. Характер несносный, и я с ним еще намучаюсь. Ему нет дела ни до кого, но… — Джон делает новый глубокий вдох, ему это крайне необходимо. — …Но вместе с тем он самый чуткий человек на земле и самый отзывчивый. Это не заметишь при коротком знакомстве, потому что спрятано глубоко, мне кажется, он и сам не подозревает, каков он на самом деле. Если честно, он совершенно неотразим. И… Она ждет продолжения этого явно нездорового бреда, натянутая как струна, теряющая остатки выдержки — снова в шаге от края. Но Джон молчит и смотрит мимо нее невидящим взглядом. Он так далеко сейчас, словно и не возвращался. — И? — нетерпеливо прикрикивает она. Взгляд, обращенный к ней, пронзает ее насквозь — не взгляд, а скопление сияющих синих стрел. — Вчера он сделал мне предложение. Разумеется, это было совсем в его духе, типа: «Как ты смотришь на то, чтобы мы поженились?» И я… я согласился. Вернее, сначала я перестал дышать, чуть не свихнулся и все такое. — Джон крепко зажмуривается. — Бог мой, я и Шерлок — мы будем женаты. — Потом его глаза широко распахиваются, и в них такое счастливое изумление, что она начинает пятиться. Она ничего не понимает из сумбура его речей, не в силах понять, но уже знает, что проиграла — снова! проиграла ему! ему! снова! — Я, наверное, кажусь тебе сумасшедшим, но я почти не спал эту ночь… — Так ты трахнул его или нет? — перебивает она, наконец прекращая все это. — Уложил его на спину? Согнул? Открутил ему яйца? Хоть что-то ты сделал? Что-нибудь? — Ей очень хочется быть циничной, но она вся дрожит, и — какая к черту циничность? А еще ей хочется, чтобы то, о чем она сейчас думает, сквозь что продирается, словно через горящий лес, было ошибкой, а то, что она так ясно услышала, оказалось обманом слуха; ведь такое случается, когда человек не в меру натянут внутри и от этого туго соображает, от этого слышит и видит несуществующее, — такое бывает, и ей хочется этого больше всего на свете, потому что тогда игра не окончена и есть хоть какой-то смысл, есть надежда. Но Джон разбивает ее надежду — так жестоко, что ей едва удается сдержать раненый вой. — Конечно, нет, — произносит он как само собой разумеющееся. — Я целую его, обнимаю, шепчу на ушко всякие глупые нежности, делаю с ним всякие штучки… Но это все. Мне достаточно. Хотя… — Он возбужденно переступает с ноги на ногу, словно готовый взлететь и парить над ее головой огромной, нелепой птицей в оперенье, сильно потраченном молью, но по удивительной прихоти света переливающемся всеми цветами радуги. Что происходит?! — … Хотя после свадебной церемонии, а она обязательно состоится, потому что иначе миссис Хадсон не переживет, она так и сказала: «Я не переживу!», Шерлок, понятное дело, будет фыркать и строить все эти свои высокомерные мины, но куда же он денется, да и Лестрейду я поклялся, что поцелую его при всех… Так вот, потом я, возможно, попробую как следует его приласкать, если он… если он будет готов двинуться дальше, но так или иначе я не собираюсь его торопить, нет.  Джон снова делает вдох и снова улыбается — мечтательно, страстно, влюбленно. — Долго ты собираешься вздыхать и изображать кретина? — шипит она на пороге пошлой бабской истерики. Ее трясет, ей просто необходимо влепить ему пощечину, вцепиться в его горло и волосы, выцарапать ему глаза. — Над чем из всего перечисленного ты предлагал мне посмеяться? Он смотрит непонимающе, а потом хмыкает, как видно вспоминая собственные слова и на секунду показывая ей прежнего — жесткого, бескомпромиссного — Джона: — Ну… Посмейся над собой, это бывает полезно. На самом деле он вовсе не хотел быть жестоким, он слишком счастлив, чтобы даже помыслить о жестокости, и, глядя в ее ошеломленное лицо, он так сильно сожалеет о сказанном, что готов вырвать себе язык. Потому что, несмотря ни на что, он относится к ней хорошо, она ему нравится, он видит в ней искренность и настоящие чувства. Какого черта он вообще это ляпнул?! — Прости, пожалуйста, — с жаром умоляет он и подходит ближе, и сжимает ее предплечья, и заглядывает в глаза. — Прости, Ирэн! — Прости? Так просто? По-моему, ты не до конца понимаешь. Не понимаешь всей силы моего влияния, Джон. «Прости» тебя не спасет. — Она не говорит, она шелестит, и от такого тона, в котором нет жизни, в котором одна только смерть, кто угодно наложил бы в штаны. Только не Джон. Хотя он давно уже сделал выводы относительно силы ее влияния и хорошо понимает, что, скорее всего, ему несдобровать. Но даже если, не сумев пережить двойную обиду, двойной провал, она решит разделаться с ним окончательно, со всеми вытекающими отсюда последствиями, что ж, оно того стоило. Хотя не хотелось бы, конечно, в особенности теперь. — Я понимаю, — произносит он со всей серьезностью. — И все же — прости. Жгучая ярость покидает ее в один миг, оставляя после себя пожарище; цветок в ее волосах теряет свою воинственность, свой кровожадный ужас, превращаясь просто в цветок — до нелепости лишний сейчас. — Зачем ты пришел? Он смотрит печально и покаянно, и она снова думает, что он совершенно другой, что под давлением обстоятельств Джон Уотсон тоже склонен меняться. — Я чертов козел, я знаю, — говорит он порывисто и горячо, чтобы она не сомневалась в его искреннем расположении к ней, — и ты вправе меня не простить. Но я не мог не прийти, не мог не рассказать тебе… о нем. Ты не знаешь его. Никто не знает. Он… странный, да. Иногда слишком странный — какая-то инопланетная сущность с ускользающим взглядом, ты смотришь на него и не понимаешь, что у него на уме, и при этом ты уверен, что можешь никогда этого не понять. Он сложный, неудобный, он чертов выскочка и к тому же страшный зануда. Ему никто не указ и иногда это до безумия бесит. Но еще он ранимый и даже немного напуганный, когда речь не идет о глобальной работе ума, когда вокруг него — простая человеческая жизнь, которая порой кажется ему намного запутаннее и сложнее любого самого запутанного и сложного дела. Он гений, но фантастически бестолков в повседневности и ему нужна нянька, вот честное слово — нужна. Так что я готов посвятить этому жизнь: быть рядом, вытирать ему нос, кормить с ложечки, петь колыбельную на ночь… Как бы я мог его трахнуть и тем более бросить, скажи?! — Джон задыхается — так, словно сама мысль об этом наносит ему увечье. Он не ждет, что в этом потоке, льющемся прямо из его влюбленного сердца, можно уловить хоть что-то осмысленное, но он мог бы продолжать до утра — о Шерлоке, только о нем. Она так жаждала его уничтожить, и Джону страшно подумать, что для этой убийственной цели ей под руку мог подвернуться кто-то другой. — И еще одно, — говорит он смущенно, потому что не привык к длинным речам. — Я не знаю, как ты могла угадать, что мы… ну, в общем, что мы сойдемся. Ты, конечно, не думала, что будет так, как у нас с ним сейчас, но именно ты это начала, и я ужасно тебе благодарен, потому что… потому что мне было похрен, как будет дальше, жизнь как-то рассеялась, что ли… какая-то тусклая дымка, и все; ничего нет — ни прошлого, ни будущего, и главное, ничего не надо. Совсем ничего. Понимаешь меня? Я вообще не жил. А теперь каждый день как праздник. Спасибо тебе — в любом случае. Наверное, творить зло — не твое. — Да пошел ты… Она устало отворачивается и молчит — изящная, хрупкая, прекрасная женщина, прекраснее всех, кого он когда-либо видел, так легко побежденная им. Джон смотрит на точеные изгибы ее спины, на смоляные кольца ее волос, вдыхает сладостный аромат ее тела и думает, как она прекрасна. Говоря по совести, она достойна Шерлока больше, чем он — без роду и племени, не разбирающийся в тонкостях любовной интриги, банальный как медный грош. Что такого увидел в нем Шерлок? И почему в свое время он не поддался Ирэн, отверг ее чувства — редкие, как всякая истинная драгоценность? Что уж греха таить (и Джон не может этого отрицать, гася в себе мучительную ревнивую искру), Этот Мужчина и Эта Женщина созданы друг для друга, для вечной чувственной схватки и неумолкающей страсти. Они могли бы зажигать новые звезды, просто целуясь. Но если начистоту, не изнуряя себя философией, Джон давно уже знает ответ. Он всегда лежал на поверхности и не требовал большого ума, он для обычных парней — таких, как Джон, видящих сердцем. В нем нет ничего философского, на самом деле. Джону жаль ее, по-настоящему жаль. И жаль цветок в ее волосах, который скоро завянет. Он видит, что она готова заплакать, разразиться отчаянными слезами, и не в силах помочь ей — ничем. Наверное, она приложила немало усилий, привлекая внимание Шерлока. Билась рискованно, дерзновенно, оставляя за собой выжженную землю и груды поломанных тел. Ну разумеется, ведь она знает толк в войне. Только все это бесполезно — и война, и угрозы, и цветок в волосах. Потому что так уж вышло, и с этим ничего уже не поделаешь, потому что Шерлок Холмс оказался так поразительно старомоден — не ложится в постель без любви. *согласно бытующему на Востоке поверью, человек, искупавшийся в семи морях, будет счастлив всю жизнь.