Перечитывая Шекспира

Со дня разлуки — глаз в душе моей, А тот, которым путь я нахожу, Не различает видимых вещей, Хоть я на все по-прежнему гляжу. Ни сердцу, ни сознанью беглый взгляд Не может дать о виденном отчет. Траве, цветам и птицам он не рад, И в нем ничто подолгу не живет. Прекрасный и уродливый предмет В твое подобье превращает взор: Голубку и ворону, тьму и свет, Лазурь морскую и вершины гор. Тобою полон и тебя лишен, Мой верный взор неверный видит сон. ТАЙНА Шерлок делит квартиру с Джоном Уотсоном три с половиной года — для Шерлока трудных и удивительных. Он влюблен, впервые и с первого взгляда, признав, наконец, хрестоматийную истину, что любовь — основа всему, что без этого сложного, неудобного чувства жизнь проходит наполовину, и даже если эта половина всецело тебя устраивает, и ты находишься на вершине своих устремлений, не чувствуя потребности в дополнительных стимулах, достаточно один раз увидеть любовь в лицо, чтобы понять: ты обездолен. Для осознания этого ему понадобилось девятнадцать часов. Эффектно покинув лабораторию Бартса и Джона Уотсона, Шерлок тут же о нем забыл и вспомнил только ближе к полуночи («ах да, Джон Уотсон!»), разбудив своим звонком миссис Хадсон и сообщив, что поселится у нее не один, «есть некий доктор, неплохая компания для вашего больного бедра и, кажется, не безнадежно тупой; мы встречаемся с ним на Бейкер-стрит завтра утром». Он не сомневался, что Джон Уотсон придет, потому что даже безнадежный тупица не откажется от такого выгодного предложения. Увидев его у дверей, совершенно обыкновенного, немного растерянного, опирающегося на свою бесполезную трость, он подумал, что жизнь навсегда изменилась, а в лучшую или худшую сторону, абсолютно не важно, — важно, чтобы Джон Уотсон был рядом. «Шерлок, пожалуйста», — сказал он Джону Уотсону, потому что какой же он мистер Холмс для этого человека? Простое сочетание звуков способно вызвать маленький взрыв — для Шерлока это было открытием, тайным и поразительным. Но с тех самых пор, как его имя стал произносить Джон Уотсон — своим ртом, своим языком и своими губами, — легкая сейсмическая волна, обжигающая кожу и вздыбливающая волоски, превратилась в обыденное явление. Он словно приобрел свое имя заново — Шерлок. И полюбил его странность, его инаковость, вслушиваясь в него слегка удивленно и наслаждаясь звучанием, — ведь теперь оно принадлежало не только ему. Шерлок влюбился — с такой силой, что временами ему трудно дышать. Он скрывает любовь с какой-то изуверской безжалостностью к себе, зажимая сердце в инквизиторские тиски, чтобы оно не выдало тайны своим жалобным трепетанием при виде Джона Уотсона, такого близкого и такого далекого, любимого, недоступного, данного Шерлоку в наказание за несомненно существующие грехи, в частности, грех гордыни. На то, чтобы прятать свою любовь, у Шерлока существуют две оправдательные причины. Первая: Шерлок Холмс не может любить, это ломает годами отшлифованный и овеянный чистейшим холодом образ независимого мужчины — немного загадочного, немного циничного, бесстрастного, не нуждающегося в эмоциях, не нуждающегося ни в ком. Как человек, имеющий дело с возмездием, он понимает, что когда-нибудь за это ответит, что с любовью не поступают так легкомысленно, будто она игрушка, с которой можно играть, а можно и не играть, в зависимости от настроения. Но он не может иначе. Нет ничего отвратительнее самца, готовящегося к совокуплению, с брезгливой миной говорит он Джону Уотсону, разбирая по косточкам очередную его подружку. Джон Уотсон не обижается. Выслушав тонкий (и, разумеется, точный) «анализ», он обреченно закатывает глаза, но это выглядит несерьезно — скорее дань ритуалу, чем подлинное недовольство. — Вот уж не думал, что Шерлок Холмс подвержен шаблонам, — хмыкает он. — В следующий раз вместо заученных фраз придумай что-то более увлекательное, способное меня поразить. Шерлок смотрит с холодной иронией (он обязан смотреть с холодной иронией, потому что иначе его глаза нальются слезами и чувствами): — Подложить гадюку в вашу постель, например? Это достаточно увлекательно для тебя? — В мою, хотел ты сказать, — спокойно поправляет его Джон Уотсон, — в ближайшее время я не намерен менять статус своей постели, если, конечно, тебе это интересно. — Мне это не интересно. Джон пожимает плечами. — Между прочим, гадюка в постель — тоже банально, — говорит он и уходит к себе, бросая на Шерлока теплый лучистый взгляд. А Шерлок остается в гостиной. С колотящимся, не усмиренным сердцем. Вспыхнувшая надежда (теплый лучистый взгляд) кажется ему слишком смешной, а усилившееся чувство любви — слишком жалким. В ближайшее время Джон Уотсон не намерен менять статус своей постели — как сладко это звучит! И как горька правда, на которую бессмысленно закрывать глаза: это не означает для Шерлока ничего и уж точно не означает счастья — всего лишь короткая передышка. Причина вторая и главная: Шерлок не знает, что со всем этим делать. С вышедшим из-под контроля сердцем, с глазами, прикованными к Джону Уотсону, с эмоциями, изменившими саму его суть, с отсутствием права со всей честностью сказать Джону Уотсону, насколько он от него зависим, и как жаждет от него пусть мимолетной ласки — например, прикосновения пальцев к щеке… (Однажды в постели он приласкал себя, представляя, что все это с ним делает Джон Уотсон, и ужаснулся силе и яркости удовольствия; но если взглянуть на все под другим углом, это было ужасно — и продолжительные поглаживания, и умирающие в горле стоны, и беззвучный оргазм — потому что одиноко навеки, и Шерлок едва не плакал, понимая, как глубоко погрузился на дно своей неразделенной любви.) Следование «легенде» дается ему нелегко… на самом деле он на пределе сил, потому что, как оказалось, любовь — неуправляемая стихия, и рвется наружу, и требует своего. Она разрастается со скоростью черной плесени, и, говоря по правде, Шерлок все это ненавидит. Но он не может ненавидеть источник заражения. Он его обожает. РЕВНОСТЬ Подружки у Джона Уотсона появляются часто и по всем признакам привлекают его не больше, чем премьера нового кинофильма. Это не вызывает существенных опасений, хотя и ранит — каждый раз, с одинаковой силой. Новая женщина — новая рана, нанесенная ревностью, такой же неуправляемой, как и любовь. Но раз уж Джон Уотсон не может обойтись без романтики (или физиологии, что кажется Шерлоку более точным, хотя и неутешительным), Шерлок вынужден с этим мириться. В целом Джон Уотсон принадлежит только ему, как друг и сосед, и даже если этого недостаточно, Шерлок считает себя обладателем бесценного клада. Джоном Уотсоном, принимающим душ. Джоном Уотсоном, устало дремлющим в кресле. Джоном Уотсоном, у которого подгорела яичница, и он тихо матерится себе под нос. Джоном Уотсоном в поле досягаемости, или Джоном-всегда-под-рукой, как сам он себя называет. Конечно же это не так — Джон Уотсон не под рукой, он в самом центре сердца. Вернее, он и есть сердце — сердце Шерлока Холмса, и если не вдаваться в детали, такие как ревность и отсутствие ласки, вокруг него идеальный вариант жизни, потому что сердце его на месте. Это потом все превратится в страдание, и Шерлок будет жалеть, что момент упущен, а пока он дорожит своим кладом и боится не испортить все каким-то ошибочным действием — например, признанием в любви, которое напугает Джона Уотсона, и на которое тот не сможет ответить. СТРАДАНИЕ Три с половиной года ведется борьба, не приносящая зримых плодов, три с половиной года он живет, распятый на своем сладострастном кресте, и это способно измучить любого. Но Шерлок умеет справляться с трудностями, он делает это отлично. Он говорит себе: «Дыши, дыши, дыши», и дышит, и радуется тому, что есть. А потом наступает самый ужасный момент — ужаснее, чем жестоко подавляемая любовь. Он видит рядом с Джоном Уотсоном новую женщину — не такую, как все остальные, особенную. И рядом с ней он видит нового Джона Уотсона. Помолодевшего, обласканного и… Шерлок не находит точного определения… словно выздоравливающего после тяжелой болезни; как будто все это время внутри Джона Уотсона жило и горело что-то неизлечимое, и вот наконец отпустило. Мэри Морстен мила, симпатична и вопреки всему не вызывает желания поупражняться в сарказме. Шерлок старается с ней не встречаться, избегая любого контакта, потому что растерян по-настоящему, потому что его интеллектуальная желчь, его «вторая кожа», с которой он давно уже сросся, показалась бы шутовством по отношению к открытому голубому взгляду и озорной улыбке Мэри Морстен — будущей Мэри Уотсон, в этом у Шерлока нет сомнений. Но его старания не оправданы и напрасны — Джон Уотсон приводит свою избранницу только три раза. Первый раз — показать квартиру и познакомить с Шерлоком, «лучшим другом и замечательным человеком». Он не называет его пафосно «величайшим детективом столетия», как делал это всегда, знакомя с подружками, словно с Мэри Морстен такое дерьмо не работает, и будь Шерлок трижды великим, для нее важнее другое — то, что он замечательный человек и лучший друг ее Джона… Второй раз Мэри Морстен заезжает за Джоном Уотсоном на такси — у них намечается ужин «в одном уютном местечке, и мне кажется, этот чувак что-то задумал, ты только взгляни на его кошмарный галстук». Джон Уотсон прячет улыбку, но она прорывается сквозь его напускную невозмутимость, освещает его глаза, бликует в уголках его губ, и Шерлок подозревает, что лично для него этот ужин означает что-то необратимое — полную перемену в Джоне Уотсоне. Но Джон Уотсон возвращается с ужина таким, как всегда, разве что немного задумчивым, и Шерлок, чей вечер был одним из самых длинных во всей его жизни, слегка расслабляется. Может быть, он преувеличил опасность, и Мэри Морстен, при всей ее непохожести на премьеру нового кинофильма, однажды тоже исчезнет, оказавшись за кругом их сложившейся жизни. К тому же она ни разу не задержалась в комнате Джона Уотсона дольше, чем на десять минут, и, прикинувшись идиотом, Шерлок называет это хорошим знаком. Похоже, Мэри Морстен не привлекает Джона Уотсона как сексуальный объект и интересна ему исключительно в качестве друга. А на друзьях не женятся, ему ли не знать. В третий раз Мэри Морстен приезжает, чтобы «помочь Джону собраться, ведь мужчины такие растяпы, и Джон не лучше, обязательно что-то забудет», и собирает все до последней нитки, как будто дорога сюда для Джона Уотсона отныне закрыта, и он не сможет приехать на Бейкер-стрит, если в силу досадной мужской забывчивости оставит здесь что-то важное… …И это закономерный исход того самого ужина: Джон Уотсон вручил ей кольцо и заодно — свое сердце, о котором Шерлок неустанно грезил три с половиной года и которое так и не заслужил. Джон Уотсон перебирается к Мэри Морстен, оставив свой дом и своего лучшего друга. Мэри Морстен увозит Джона Уотсона навсегда — как будто похищает его у Шерлока. Шерлок, как поникший цветок, обреченно наблюдает за крахом своих надежд. ОБИДА Джон Уотсон появляется после месяца тотального отсутствия, скрашенного только звонками и сообщениями шутливого содержания: «Меня напоили молоком и уложили в постельку, думаю, сейчас принесут соску и споют колыбельную. Как ты?» или «Пуговицу на брюках застегиваю с трудом, наверное, стоит заняться утренними пробежками, главное, не убежать слишком далеко, ха-ха. Как ты?»; он появляется с новостью о предстоящем свадебном торжестве, и как бы ни был подготовлен к этому Шерлок, ужас накрывает его с головой. Весь этот месяц, когда он старательно выживал здесь один, считая дни и часы, ожидая развязки, его спасало только одно — безумная мысль, что все поправимо, что еще немного терпения (как будто ему не хватило трех с половиной лет!), и это закончится, и на стол возле него, по правую сторону, на расстоянии ровно в четыре дюйма, привычно опустится кружка с едва заметной трещинкой возле ручки. И дыхание Джона Уотсона как прежде заполнит гостиную, и Шерлок будет пить его вперемешку с чаем, наслаждаясь простотой бытия… — Что ж, это свершилось, — объявляет сияющий Джон Уотсон, помахивая бледно-розовым конвертом с переплетением золотых колец на лицевой стороне. — И хотя мне до сих пор не верится, но — да, я готов рискнуть. Миссис Хадсон уже получила свое приглашение — представляешь, Шерлок, она расплакалась, — так что это тебе, держи. — Что это? — тихо говорит Шерлок. Джон Уотсон принужденно смеется: — Догадайся, умник. — Ты приглашаешь меня на свою свадьбу? — говорит Шерлок еще тише, тем самым сбивая Джона Уотсона с толку. Джон Уотсон недоуменно моргает, морщит лоб, приоткрывает рот. Его лицо можно назвать глуповатым, не будь оно так горько-прекрасно, так больно-светло. — Да. Но тебя это, кажется, удивляет? Шерлок краснеет — внезапно и очень густо, словно сейчас его хватит удар, и Джон Уотсон в растерянности отступает: — Что такое… — Может быть, ты предложишь мне стать твоим шафером? — голос Шерлока шелестит как мертвая сухая листва. — Разумеется. Да. Конечно, да. Кому же еще? Он мог бы воткнуть в его сердце нож, улыбаясь своей бесподобной улыбкой, оставаясь дружественным плечом и безрассудно храбрым прикрытием, оставаясь Джоном Уотсоном — метким стрелком, убивающим наповал. Шерлок не может оставаться спокойным, даже призвав на помощь всю мощь своей независимости, которая так часто служила ему щитом; теперь этот щит раскололся под силой любви одного человека к другому — любви Джона Уотсона не к Шерлоку Холмсу. Шерлок считает, что выстрадал право это сказать, ничего не объясняя, потому что объяснять такое — глупейшая в мире вещь, такое или понимают сразу, или не понимают никогда: — Не думал, что ты будешь так беспощаден ко мне. Недоумение Джона Уотсона ширится и растет, приобретая черты отчаяния. — Что за… — говорит он, сдвигая брови, облизывая губы и беспомощно оглядываясь по сторонам. — Какого черта здесь происходит, Шерлок? — Уходи. Глаза Джона Уотсона темнеют. Обида? Гнев? Или боль? Но разобраться с этим Шерлок не успевает, потому что Джон Уотсон уходит, плотно прикрыв за собой дверь, и застывший посередине комнаты Шерлок думает: «Плохо». Ещё он думает, что, наверное, не совсем справедлив, ведь радостному и счастливому Джону Уотсону невдомек, почему его лучший друг ведет себя так. Шерлок приложил немало усилий, пряча свою влюбленность от мира, и от Джона Уотсона — в том числе. В особенности от Джона Уотсона. Чего он, собственно, ожидал? Но потом приходит другая мысль, шокирующая — что на самом деле его тайна лежит на поверхности, что мир давно ее разгадал и посмеивается в кулачок, наблюдая, как он нелеп в своей попытке оставаться бесчувственным — ведь всем и каждому видно, что Шерлок Холмс смотрит на Джона Уотсона с любовью… И только Джон Уотсон оказался так поразительно слеп. Шерлок скрипит зубами от лютой несправедливости, и даже если он необъективен сейчас, это ничего не меняет: Джон Уотсон не потрудился заметить его любовь, выбрав заурядную женщину с заурядными чувствами, тогда как чувства Шерлока — бездна и зной, сладкая жуть, смертельная страсть, и достаточно выпустить их из долгого заточения, чтобы жизнь Джона Уотсона превратилась в нескончаемое блаженство. Все кончено. Его сердце ровно стучит. Он садится в кресло, чтобы просуществовать в нем четыре часа — ни о чем не думая, паря в прозрачной девственной пустоте. ПОБЕГ Утром он покидает Лондон. — Это неслыханно, — говорит миссис Хадсон, всплескивая руками и округляя глаза, — разве могут быть «неотложные дела», когда наш Джон… боже, ты не можешь уехать накануне такого события! — Вы так комично возмущены, миссис Хадсон, будто я сбегаю с собственной свадьбы. Не превращайте событие в водевиль. К тому же я не думаю, что Джон Уотсон расстроится слишком сильно, во всяком случае, из-за моего отсутствия на церемонии он не передумает жениться на Мэри Морстен. — Конечно, не передумает, что за глупости ты говоришь! — сердится миссис Хадсон. — Сумасброд. — Повеселитесь без меня, — резко бросает Шерлок, но следом за этим заключает миссис Хадсон в объятия, и она потрясенно ахает, и всхлипывает, и плачет, и перестает на него сердиться. — Когда ты вернешься? — спрашивает она сквозь слезы. — Скоро? — Не думаю. Мысль о психотерапевте, посетившая Шерлока в момент пробуждения (его разбудил собственный раненый стон, и боль, расплескавшаяся по груди кислотой), показалась ему ужасающей. Он лежал на своей кровати, одетый, прямой как палка, с вытянутыми вдоль туловища руками и будто спаянными ногами, и думал о полном отсутствии жизни в этой постели, на этих брендовых простынях благородного шелка; он думал о том, что отныне так будет всегда, и он, в своей пресловутой самонадеянности и жажде быть не таким как все, может с этим не справиться… Но — психотерапевт? Сидеть перед кем-то вежливо-равнодушным, стараясь не разрыдаться? Это предел. — Не думаю, — повторяет он. И твердо уточняет: — Не скоро. Он улетает во Францию, заявив старшему брату Майкрофту, что ответит на его звонок только в случае атомной войны. Каждый, как умеет, спасается от разрушительных бедствий. — Надеюсь, ты сбегаешь не навсегда, — сухо замечает Майкрофт. — А я сбегаю? — Выглядит именно так. — Странные выводы, и необоснованные, но совершенно в твоем духе. Всего лишь небольшое путешествие. — Это не попытка расставить точки над i и уж тем более не оправдание — просто Шерлоку надо что-то сказать, что-то не менее сухое, в меру саркастичное (все-таки неизвестно, когда они снова увидятся, и не дело прощаться, пусть даже на время, с оттенком враждебности в тоне), но утешающее, потому что он понимает, что этим внезапным отъездом его брат озадачен и, вероятно, расстроен. — В таком случае, остается надеяться, что путешествие будет приятным, Шерлок, и ты вернешься с успокоенным сердцем. Шерлок вздрагивает и на миг закрывает глаза — боже, и он тоже знает… HISTOIRE D’AMOUR Я как будто с цепи сорвался, думает Шерлок, отходя от оргазма. Но он действительно как будто сорвался с цепи, его репродуктивная система подвергнута эустрессу* космической силы. Такое глубинное удовольствие он получал только от хорошего дела и от вида Джона Уотсона, сосредоточенно разливающего по чашкам чай, словно придавал этому большое значение, словно поблизости не было Шерлока, пожирающего его глазами и картинно подавляющего зевоту, нечаянно перехватив его взгляд: какая скука, Джон, — ты и твой чай. Он прижимает Антонио к себе (как прижимал бы Джона Уотсона, все его небольшое тело, все его кости и мышцы, все неровности его кожи и раннюю седину волос); он целует Антонио, с ненасытностью поглощая совсем еще юные губы (как целовал бы Джона Уотсона и его улыбку на миллион — только его, его одного, будь судьба милосердна к Шерлоку); своей страстью он доводит мальчишку до изнеможения, поворачивая его то на бок, то на живот, то укладывая его на спину, и, закидывая себе на плечи его безупречно ровные ноги, думает, что ничего такого у него не случится с Джоном Уотсоном. Он думает о Джоне Уотсоне всегда — даже когда не следует думать о нем… …Итак, он в Париже. Он выбрал этот город не просто так. Однажды они отправились в Париж всем семейством — праздновать шестнадцатилетие Майкрофта. Миссис Холмс считала, что это романтично, мистер Холмс не возражал, Майкрофт бурчал что-то о пошлости, а Шерлоку было всё равно. Поездка получилась прекрасной, и все они были удивительно счастливы. Не то чтобы Шерлок устремился в Париж за счастьем — он решил скрыться там от несчастья, постигшего его. В Париже он живет одиноко и неторопливо. Мало спит, много гуляет, много пьет, иногда ночь напролет, — легкое молодое вино, не приносящее сильного опьянения, но туманящее голову до нужного состояния, когда мысли теряют четкость, а болезненные воспоминания путаются с мечтами, и этот беспорядок еще можно как-то выносить. Он знает, что попытки забыть Джона Уотсона ни к чему не приведут, поэтому и не пытается. Но, к слову сказать, среди незнакомых лиц и по иному звучащих голосов ему становится легче; здесь его тайна никому не известна, и он доволен, что на пике удара сбежал из Лондона. Его одиночество осязаемо как кубики льда. Джон Уотсон уже женился на Мэри Морстен и наслаждается ее обществом и ее телом где-нибудь в теплых краях, и его не заботит тот факт, что Шерлок куда-то исчез. Ведь медовый месяц так вкусен, так аппетитно украшен мятой и апельсинами, так ярко благоухает корицей и райским зерном** — пресное одиночество бывшего соседа и друга не вписывается в это приправленное пряностями меню. («Интересно, если я умру, он огорчится?») Он уверен, что Мэри-теперь-уже-Уотсон приложит все силы, чтобы ее супруг не задумывался о посторонних вещах. Ну и пусть. Шерлок чувствует странное упоение — он отдыхает от трех с половиной лет мучительного желания быть любимым Джоном Уотсоном. Но однажды кое-что происходит, и — было бы странно не подцепить в Париже кого-нибудь, мысленно усмехается Шерлок, глядя на Антонио Кано. Парнишка плюхается напротив, покачнувшись на шатком плетеном стуле, и с вызовом смотрит на Шерлока. «Тебе-то что не спится, малыш? Почему ты шляешься по ночным забегаловкам в этот холод и дождь?» — думает Шерлок, не слишком удивляясь тому, как жгуче полоснуло в паху. Париж, в особенности ночной, в особенности дождливый, вызывает обостренное желание близости, и Шерлок готов заложить свою душу за поцелуй с языком, мокрый и безобразно жадный, за согревающий жар, недоступный ему так давно… — Что уставился, дядя? — оскалился его будущий страстный любовник. — Скучаешь? — Ты проститутка? — в свою очередь улыбается Шерлок — без обычной язвительности, скорее тепло, скорее ласково. Скорее выжидающе… Да, его теплая, ласковая улыбка полна ожидания, потому что он всем телом почувствовал свое затянувшееся отшельничество и захотел от него избавиться — хотя бы на эту ночь. — А похож? — ничуть не обижается парень, ухмыляясь ослепительно широко. «Замечательно крупная пасть, — думает Шерлок, — я бы с радостью в нее кончил». Его мысли полны огня, а член наливается и встает. Он пожимает плечами, пряча заинтересованность: — Не знаю. Просто ночь, и ты один гуляешь по городу… — А должен гулять с папой и мамой? — открыто смеется парень. — Вообще-то мне девятнадцать, и я не какой-то там сосунок. Я живу здесь один, и дон Кано не возражает, потому что у нас все на доверии. — И он тут же выкладывает Шерлоку небольшие подробности своей жизни: — Дон Кано — мой отец, он чистокровный испанец, живет в Мадриде и делает деньги. Кучу денег. Мама певица, она живет где угодно, например, сейчас ее занесло в Люксембург, она взбалмошная особа, в ней смесь самых разных кровей, но основная — французская. А я — сам по себе, просто Антонио, просто художник. Будем знакомы? — Будем… …Антонио молод, почти юн, он смешливый и дерзкий, его лицо не так красиво, как могло быть красиво лицо испанского юноши с примесью утонченной французской крови, но так потрясающе притягательно, что уже четверть часа спустя Шерлок находит его одним из самых обаятельных на земле (не считая Джона Уотсона). Антонио носит серьги-гвоздики и волосы чуть выше плеч, и когда он встряхивает головой или нависает над Шерлоком, безумным наездником оседлав его член, волна аромата налетает на Шерлока пряной цветочной вьюгой. Аромат кажется Шерлоку женским и, даже уносясь в пропасть оргазма, где не место посторонним мыслям, Шерлок думает о мужском запахе Джона Уотсона, тихом и проникающим до самых глубин. — Это Histoire D`Amour, — Антонио презрительно фыркает, когда Шерлок с усмешкой интересуется, почему мальчишка (gamin, как он его называет, когда нападает нежность, которую он маскирует иронией) пахнет дамским парфюмом, — аромат унисекс, и я бы не назвал его дамским, а grand diable лучше заткнуться, если не хочет, чтобы gamin пересчитал его зубы. — (Антонио, в котором шестьдесят пять дюймов с большим натягом, называет его верзилой всегда, вне зависимости от обстоятельств и чувств, пропустив прекрасное имя Шерлока мимо ушей как несущественную деталь, и во время секса его французское r дрожит и грассирует с особенной страстью.) — От кого-то вообще тащит сиренью***, не считая пота и секса… Эй, тебе что, не нравится?! Шерлоку нравится; он укладывает Антонио на себя, втягивая ноздрями сладость молодой кожи, и крепко обвивает его ногами… …В ту же ночь они оказываются в постели. У Шерлока сносит голову от желания, которым он переполнен до состояния свербящего зуда, и он бездумно идет куда позовут — зная Антонио не более часа, а точнее, не зная совсем, и это опасно, потому что мальчишка может оказаться только приманкой, и ночь приключений может закончиться для Шерлока плохо, а то и очень плохо… Но он готов разделаться с одиночеством любыми путями — даже на острие смертельной опасности. Но Антонио не опасен. Он хороший парень из хорошей семьи. Он неглуп, образован и в свои девятнадцать твердо стоит на ногах, устремляя в будущее весьма уверенный взгляд. Он поборник свободной любви, но при этом до фанатизма разборчив и осторожен, его девиз — «защищенный секс или проваливай!». Кроме того, у Антонио принципы: не тащить в постель первого встречного, тем более просто поболтав с ним в ночном кафе. Однако увидев Шерлока, худого и бледного, с беспорядочно вьющимися кудрями, с печалью, как вечность застывшей на его отрешенном лице, Антонио западает на него в тот же миг и — тащит в постель. В своей полутемной спальне он протягивает Шерлоку презерватив, а потом с рычащим стоном впивается в его губы. Презерватив теряется где-то на белоснежных просторах огромной кровати… Их секс потрясающе гармоничен, кончая, Шерлок кричит, и ему сразу становится легче, словно вместе с криком и семенем, стекающим с пальцев довольного, выжатого как лимон мальчишки, из него выходит что-то страшное, невыносимо тяжелое. Антонио переводит загнанное дыхание: — Уф… Ты как будто лет десять не трахался. — Так и есть, — просто отвечает Шерлок, и мальчишка подскакивает на постели, позабыв об усталости. — Ух ты! Хочешь сказать, что у тебя никого? Ни дружка, ни подружки? — Никого, — подтверждает Шерлок, тем самым окончательно вычеркивая женатого Джона Уотсона из списка своих надежд. Наверное, наступил тот самый момент, когда нечего больше ждать, поэтому можно все начинать сначала. Антонио таращит глаза, рассматривая Шерлока как диковинку: — Сколько тебе, grand diable? Он впервые называет Шерлока так. — Тридцать. — Охренеть как мне повезло, — шепчет Антонио, добавляя что-то на испанском — что-то пылкое и наверняка бесстыдное. А потом начинает тараторить, энергично жестикулируя и глотая слова. О том, что grand diable может не беспокоиться — Антонио Кано не блядь, он вообще трахался только четыре раза и два из них переспал с девчонками, таким же сопливыми, как и он сам, которые «не знали, с какой стороны ухватиться за член»; что один из мужчин, с которыми ему довелось «замутить», покупатель его картин, они и сейчас дружны, но без секса, потому что Антонио не понравилась его грубость; еще был amante, они вместе учились «у одного старого tio, гения и полного crazy», постигать тонкости сухой кисти — там и познакомились. С ним у Антонио было серьезно, они любились чуть больше года, не расставаясь ни на минуту, и «даже не трахались, только целовались и трогали друг друга везде, ну ты понимаешь…», а потом все начало меняться в худшую сторону, стремительно лететь под откос, и Антонио не выдержал — «смылся в Париж, потому что, знаешь, grand diable, бывает, что любовь становится камнем на шее, я pascuda, знаю, но иногда приходится убегать, Господь накажет меня, и это я тоже знаю». Внезапно он пулей слетает с кровати, взрыхленной их руками и ногами, точно весенняя пашня, и встает в изножье с взволнованным, немного торжественным видом. А потом, как будто на что-то решившись, вытягивает палец в сторону Шерлока: — Думаю, grand diable, ты стоишь того. Пошли. Шерлок ошеломлен. Конечно, это не Босх. Конечно. Но откуда в этом зеленом мальчишке столько знаний о погибели души, и почему он чувствует ее так тонко? Первая же картина Антонио Кано буквально утянула Шерлока в свой бездонный хаос. — Я куплю одну из картин, — заявляет он, как заявлял всегда — безапелляционно, не допуская отказа. Но, видно, что-то в его повелительном тоне вызывает в Антонио отторжение, и Шерлок уверен, что это не только тон, ведь следом за этим он добавляет с мягкими просительными нотками: — Если не возражаешь. — Обойдешься, — бросает Антонио и уходит из студии, оставляя голого Шерлока один на один с адом своих видений. Шерлок пожимает плечами и не торопится следом, медленно прохаживаясь от картины к картине. — Почему? — спрашивает он, испытывая легкое головокружение от обилия мелких деталей, мрачных красок и самого духа отчаяния, которым пропитаны полотна молодого художника. Он находит насупленного Антонио в кухне, по совершенно непонятной ассоциации напоминающей детскую — светлой и чистой, с набором разноцветной, как будто игрушечной посуды. Шерлоку хочется глубоко затянуться этим невинным светом, вытесняя из легких смрад и агонию. И все же его картины прекрасны… — Потому что обойдешься, — продолжает злиться Антонио, явно не желая вступать в объяснения. Он варит кофе в большой бирюзовой турке. Но в следующую секунду рывком приближается к Шерлоку. — Решил облагодетельствовать, grand diable? — шипит он, сузив глаза — черные, как самая черная ночь. — Так вот иди на хрен! Мои рисунки нарасхват, чтобы ты знал. Не веришь? — Верю, — серьезно кивает Шерлок. — Потому и хочу купить — мне нравится то, что ты пишешь. — Даже «Безногий»? — склоняя голову к плечу, Антонио недоверчиво хмурится. Шерлок понимает, что внутри него сейчас все трепещет — каждый нерв, каждая жилка. — Да. — Врешь! От него же блевать охота! Я сам больше минуты на него не смотрю — с души воротит. — Его и куплю. — Не купишь! — Шерлоку кажется, что еще немного, и мальчишка начнет кусаться. Но тем не менее он настойчив — как и всегда: — Почему? — Потому что… — Антонио замолкает и вдруг обвивает Шерлока руками и прижимается щекой к его груди. — Я напишу картину для тебя — только для тебя, — шепчет он. — Она будет красивой, как ты, и будет только твоей. Я буду писать ее долго-долго, за это время ты успеешь привыкнуть ко мне… … и отвыкнуть от Джона Уотсона… — … и не уйдешь от меня. — Я не собираюсь уходить от тебя, — говорит Шерлок твердо, не раздумывая, потому что ему в самом деле никуда не хочется уходить. Антонио поднимает глаза: — Ты знаешь, что голый сейчас? — Знаю, — смеется Шерлок. — И у тебя фантастический член. Так начинается его первый в жизни роман, который он мог бы назвать счастливым, если бы не Джон Уотсон, чья улыбка по-прежнему стоит у него перед глазами и почему-то теперь кажется печальной и… неразгаданной. Но это всего лишь улыбка, это не страшно, решает Шерлок, даже если она начинает сниться, с каждым новым сном становясь все печальнее. …Антонио Кано безбрежно талантлив. Он питает слабость к легкой прохладной Sangria и однажды ночью, напившись сладкой «испанской крови», вдруг начинает петь — красивым тенором исполняет Salma Ya Salama, очень артистично подражая знаменитой певице и двигаясь в такт по-восточному плавно. Руки, бедра, все его смуглое мальчишечье тело извивается перед Шерлоком гибкой лозой. Это оказывает ошеломляющее воздействие, возбуждая Шерлока до состояния дикаря; он утягивает мальчишку в постель, до самого утра занимаясь с ним сексом, не зная насыщения и как никогда упиваясь исходящим от него ароматом любви. Он благодарен. Он полон умилительно теплых чувств. У Антонио щербинка между зубами, узкие ступни и небольшая аккуратная задница, он произносит je t`aime с непривычной застенчивостью. Шерлок не тяготится его любовью, он не напуган и не считает, что влип, связавшись с только что выскочившим из пеленок мальчишкой, он существует в поразительной простоте сиюминутности и не строит планов, потому что построил достаточно планов, от которых не было толку. Он не смотрит вперед — ни на день, ни даже на час. Он вне времени. Он сам по себе, легкий, парящий, обновленный до самой последней клеточки, словно приземлившийся на планету желания, которое не угасает — нет, его желание не угасает. Это практически нереально, но он забывает, что является «величайшим детективом столетия», он не думает о работе, не умирает от скуки, его не тянет в Ярд с его неповторимой, электризующей кровь атмосферой «где-то что-то случилось, и без Шерлока Холмса не обойтись». Сейчас он просто мужчина без имени, которого любят. МУЖЧИНА, КОТОРОГО ЛЮБЯТ У Антонио квартира на Монмартре, просторная, светлая, с видом на Эйфелеву башню, по ночам сияющую, как гигантская новогодняя елка.**** — Ну так что, grand diable, — говорит он, — ты решился или ждем еще месяц? — Он усмехается, но в глазах настороженность и — неверие. Да, Антонио уже не надеется на ответ, ожидая, что grand diable снова будет отмалчиваться, не сказав ни да ни нет… Он предложил это три месяца назад, когда их горячие свежие чувства сметали границы стыдливости, и оба с удовольствием позволяли себе быть сексуально распущенными: целовались в ресторане под одобрительное посвистывание с соседнего столика; делали минет в позе 69 — прямо на полу замечательной кухни Антонио Кано, позабыв о завтраке и теплых, мягких как пух круассанах; вернувшись с ночной прогулки, мастурбировали друг другу в холле, полным зеркал и ярко горящих светильников, и это было забавно, и чувственно, и чересчур откровенно, и ужас как нравилось Шерлоку, а неплотно прикрытая дверь, выпускающая наружу стоны и вздохи, придавала его удовлетворению особую остроту. Мотивация у Антонио была очень простой: им нравилось спать в одной постели, завтракать, едва рассвело, пить вино и разговаривать до утра, и почему, собственно, нет? Шерлок посмотрел удивленно — и промолчал. Естественно, он не собирался переезжать к Антонио Кано. Через месяц Антонио повторил предложение, раскинувшись на постели и положив ноги Шерлоку на живот. Их члены были обессиленными и мокрыми от недавнего секса. — Какого черта ты болтаешься по отелям как неприкаянный? В тот раз Шерлок задумался, и не потому, что ненавидел отели, в которых его отверженность ощущалась особенно остро (за первый парижский месяц он сменил четыре отеля, убеждая себя, что дело в неуютных номерах, а не в том, что внутри него горит и гудит безответное чувство), и где тосковал по Бейкер-стрит так сильно, что приходилось напрягать каждую мышцу, чтобы оставаться несломленным — «стройным, уверенным в себе англичанином с глазами как холодное море». Он задумался не поэтому, а потому что… пора было задуматься о чем-то еще, кроме Джона Уотсона. …Сегодня ему не придется прибегнуть к привычным уловкам: улыбнуться вместо ответа или поцеловать Антонио в губы, посасывая сочный мальчишечий язык; пожать плечами и перевести разговор на другую тему; срочно захотеть в туалет, в душ, прополоскать рот, выпить кофе со сливками, потому что вкус спермы раздражает его рецепторы и повышает слюноотделение… Сегодня он готов ответить Антонио «да», искренне, хотя и с чувством неловкости — Шерлок не привык жить у кого-то. Но, с другой стороны, это не та ситуация, которую он мог бы назвать проблемой. Потому что настала пора. Лондон подернут дымкой забвения, пока еще очень прозрачной, но возвращаться Шерлок не собирается — уж точно не теперь, когда его тело плавает в сладких чувственных волнах, а душа расслабляется, день за днем исцеляясь от затянувшегося страдания. Он хочет быть не один, хотя бы какое-то время, — это же так просто. Он хочет получить свою долю. Он хочет не думать о женатом Джоне Уотсоне и женщине, которой выпала такая удача — засыпать на его плече. Он переедет к Антонио и попробует это снова — жить с кем-то, пусть даже это будет не Джон Уотсон. Но прежде он должен поставить точку в истории своей несчастливой любви. Он звонит старшему брату. В этом нет особой необходимости, потому что он не успел соскучиться и уж точно не нуждается в благословении, даже негласном, но ему необходимо услышать, что Джон Уотсон счастлив, словно это способно открыть ему путь к собственному счастью, пока еще наглухо закрытый. И он звонит, и волнуется так, что дрожью сводит колени. ВСЕ НЕ ТАК Майкрофт Холмс сообщает новости, не утруждая себя подробностями («у нас всё по-прежнему: Лондон, Королева и немножечко я»), расспрашивает о самочувствии, о погоде, о французской кухне. Он не мог бы быть более благодушным и более банальным, чем в этот раз. Это приводит Шерлока в равновесие, унимая дыхание, разрывающее его легкие так больно и так горячо — ведь он звонит в ту жизнь, где Джон Уотсон был ему близок, и где он продолжает нормально существовать, когда Шерлок уехал, брошенный им, не любимый им, не нужный ему. Получив от брата дозу спасительной заморозки, он уже может спросить без грызущей боли: «Что Джон Уотсон?», гася в себе навязчивое дежавю — как будто все это уже было, вся эта боль… — Джон Уотсон? — переспрашивает Майкрофт, словно слышит это имя впервые, и Шерлок настораживается — что-то не так, что-то кроется за этим подчеркнутым пренебрежением. — Как он живет? — Думаю, вопрос следует построить иначе: где он живет? Шерлок раздраженно дергает бровью — бога ради, Майкрофт, зачем это мне? — Не думаю, что за этим может стоять нечто непостижимое. Какой-нибудь экологически скучный пригород средней руки… Меньше всего меня интересует его новый адрес. — Его адрес не изменился. — Серьезно? — усмехается Шерлок. — Они продолжают ютиться у Мэри? — Ну почему же, — Шерлок так и видит, как Майкрофт рассматривает свои ногти. — Джон Уотсон проживает по старому адресу: Бейкер-стрит, 221В. — Что? — Шерлок чувствует, что дрожит с головы до ног, и — боже, боже! — как же он жалок перед лицом внезапно открывшейся истины, такой чудовищно элементарной. Их гостиная, их кухня, их дом — все эти сокровища имели ценность лишь для него и обесценены Джоном Уотсоном. Там, где они были только вдвоем, он и Джон Уотсон, поселилась чужая женщина, и для Джона Уотсона это нормально. Повидав немало жестоких убийств, Шерлок думает: «Какое неслыханное злодеяние». Он чувствует, что вот-вот задохнется, но все-таки уточняет, произнося слова отрывисто, точно робот: — Джон Уотсон живет по адресу Бейкер-стрит 221В, я правильно понял? Майкрофт отвечает так же отрывисто: — Да, Джон Уотсон живет по адресу Бейкер-стрит 221В. — Меня что, выселили?! — зло вспыхивает Шерлок, этой злостью спасая себя от чего-то ужасного, что распирает его сердце, словно замерзший лед. — До чего это мило! Как будто похоронили… — Не тупи, — обрывает Майкрофт, — и услышь меня, наконец. Мэри Морстен так и не стала Мэри Уотсон. После твоего побега Джон Уотсон расторгнул помолвку и вернулся на Бейкер-стрит. И живет там один. Разумеется, не считая вашей милейшей домовладелицы, но, думаю, тебя волнует другая форма его одиночества, Шерлок. Шерлок понимает, что сходит с ума, и даже безразличие в его голосе — безразличие сумасшедшего: — Вот как? А Мэри Морстен? Где она? — Я не слежу за ее судьбой, но, кажется, она в Лондоне. — Сомневаюсь, что тебе это только кажется, — говорит Шерлок, чтобы хоть что-то сказать, чтобы не оставаться один на один со своим ошеломленным молчанием. — Хм. — Майкрофт делает паузу, словно размышляя над чем-то, пришедшим ему в голову только что, и произносит: — Надеюсь, она не захочет тебя пристрелить, когда ты вернешься к нему, и все станет ясно. Какая оптимистичная мысль, думает Шерлок. — Почему ты не позвонил? — говорит он с покорной горечью. — Ну, это же не атомная война. — Твое рыбье спокойствие… оно невыносимо, Майкрофт. — Предлагаешь пустить себе пулю в лоб? Не вижу повода. Тем более что все последнее время ты казался счастливым. — Из чего я делаю вывод, что был под твоим наблюдением, — не удивляется Шерлок. Это хороший разговор — просто отличный! — он привычен, он такой, каким должен быть разговор между ними, и дает ему возможность прийти в себя, хотя бы чуть-чуть, хотя бы настолько, чтобы начать соображать и вспомнить, что он Шерлок Холмс, у которого в запасе всегда найдется решение. — Разумеется. Милый мальчик и не без дарования. Уважаемая семья, перспективы. Слишком молод, конечно, но так ведь и ты не стар. Недурная компания для тебя, Шерлок. Однако, насколько я понимаю, ты появишься в Лондоне со дня на день. — Сегодня. — Мне жаль твоего… товарища. Уверен, он будет расстроен. А Джон Уотсон все равно этого не оценит. Хотя… — После новой паузы Майкрофт добавляет с оттенком недоумения, а может быть — озарения: — Возможно, я не совсем прав. Он выглядит слишком спокойным, чтобы это было действительно так. Вдруг он страдает не меньше, чем ты? Вдруг мы чего-то не поняли? …Вдруг ты и есть тот самый несчастный слепец? — Мы? Кто такие — «мы»? — Шерлоку кажется, что он кричит — вопит, надрывая связки, — но на деле звучание его голоса не превышает допустимые нормы. Наверное, это вопль его сердца, его крови и истонченных нервов, всего его существа, безмерно уставшего ждать и по-настоящему никогда не умевшего верить. — И умоляю тебя, не говори о страдании! Только не ты. — Ну почему же? Я… Шерлок ничего больше не слышит, он тонет в своей любви. ВИНА Парижские дни надолго поселят в Шерлоке чувство вины, и даже осененный светом счастливой любви, он не избавится от разочарования — в себе, как в мужчине, не способном нести ответственность за все, что посылает ему судьба. «Прости», даже вырванное из самого сердца и положенное к ногам, не спасает — Шерлок так и не найдет оправдания своему малодушию, со всей жесткостью присвоив себе звание беглеца. Объяснение с Антонио проходит точно в тумане. Шерлок говорит о Джоне Уотсоне — сумбурно и путано, глотая окончания и заикаясь. В сущности, единственное, что получается у него относительно внятно, это «Джон». Антонио слушает и смотрит без тени укора — просто смотрит, как будто не понимает ни слова. — Так ты уезжаешь? — спрашивает он, когда Шерлок измученно замолкает. — А как же картина? А как же я? И впервые за тяжелые годы любви Шерлок плачет — слезы бурно взрывают его изнутри. Он оседает на пол и закрывает руками лицо, не мучась стыдом за пошлость разыгравшейся драмы — мучась только необъятным чувством вины. Он плачет и плачет, и не может остановиться, и брошенный им мальчишка садится рядом и обнимает его за плечи: — Мой бедный grand diable, что же ты плачешь так горько? Шерлок обнимает его в ответ, цепляется за его руки и плечи, прижимает к себе, целует щеки, целует волосы, сквозь спазмы в горле говоря о том, что сделал его несчастным, и что сам он невозможно несчастен, буквально болен несчастьем, но даже все несчастья мира не остановят его сейчас, он должен ехать к Джону Уотсону, потому что любит его очень давно и намерен любить всю жизнь, до глубокой старости, до самой смерти. ДЖОН УОТСОН Он возвращается к Джону Уотсону. Его заплаканная душа несется в Лондон, опережая часовой перелет, она уже там, в далекой скромной гостиной на Бейкер-стрит. В сущности, она всегда оставалась там — рядом с сердцем. Он не знает, что его ждет, не знает, что скажет Джону Уотсону, может быть, просто: «Привет, Джон, сделай мне, пожалуйста, чай, я стосковался по твоему скучному чаю», и что услышит в ответ… …но он знает, что теперь все будет хорошо — лучше и быть не может. Потому что некоторые вещи нельзя изменить. Посвящается RatL в благодарность за перевод «Отчаянно желающий любви». Отдельная благодарность Gerenuk — за то, что дала мне ссылку на эту потерю покоя и сна))