Враги Друзей

Дымок поднимался над сигаретой неохотно: дождь как будто прибивал его обратно к земле, не давая смешиваться с тяжелыми серыми тучами. Косые, мелкие капли воды, попадая на тлеющий кончик, не тушили его, но изрядно досаждали Эпонине. Грантеру же на капли дождя было абсолютно наплевать. Он стоял рядом с женщиной и смотрел на неё с выражением вселенской тоски и всепоглощающего страдания на лице. Вселенскую тоску выражали его красные глаза, опухший нос, сгорбленность плеч и вялость осанки, за всю жизнь так и не узнавшей военной выправки. Вселенская же тоска сквозила в его сарказме, когда он говорил что-нибудь Эпонине. Та отвечала отрывисто, резко и как будто думала о чём-то совершенно другом и лишь вынужденно возвращалась мыслями к разговору. — Как твой муж? — спрашивал он в конце очередной тирады, только чтобы был повод разразиться новой. — Как обычно, — быстро отвечала она. — Обычно? Обычно он думает о высоком, о недосягаемом для наших смертных умов. Он думает о Республике и Свете, к которому ведёт свой народ, думает о нас, простых людях, недостойных его милостей и всё же одариваемых ими. Обычно на его лице лежит печать божественных, благословенных забот о судьбах Родины. Это нельзя назвать рутиной, Эпонина, это совсем не то же, что мешать макароны в кипятке перед тем, как подать их ему на ужин. Да и то сказать, подай ему сырые — он превратит их в амброзию своим равнодушием к таким простым и приземленным вещам, как питание. Да… Разве это можно назвать «обычным состоянием» в разговоре таких простых и мелких людей, как мы с тобой? Эпонина не слушала. Грантер не обращал на это внимания. — Впрочем, я несправедлив, ведь сейчас он кажется всё больше думает о бюрократии. Ещё и не такие превращения бывают, когда твоя революция побеждает… Какая жалость, что мы говорим об этом под серым дождём, на серой улице, когда на нас давит это серое небо! Мне кажется, всякий раз, когда я вспоминаю что твой муж выжил, в моей душе воскресает что-то прекрасное, детское, давно забытое… Оленье солнце встаёт, понимаешь… А кстати мне здорово повезло, что никто уже не обращает на меня внимания. Кассандра из меня, пожалуй, не удалась. Отныне я превращаюсь в престарелого Адриана. Держу на руках тело умирающего бога, пока все помнят и видят его обычным человеком. Какая злая ирония! — Мне пора, Эр, — перебила его Эпонина, — передам Анжольрасу привет от тебя. — Передай ему моё обожание и не забудь о запахе перегара! — крикнул Грантер в спину стремительно удаляющейся Эпонине. Он понимал, что она не воспримет его всерьёз, так что не особенно переживал из-за того, что его обожаемый Аполлон будет оскорблён. Чёрт побери, она его даже не слушала! Стояла и курила, курила… А он? И надо же было обязательно так убалтываться. Каким же жалким и слабым, ничего не значащим он себя почувствовал! Не стоит, наверное, больше останавливаться рядом со своей бывшей подругой. Бывшей, чёрт возьми, бывшей. Хотя — стоит ли тогда ему останавливаться рядом хоть с кем-то? Ха. Кто теперь принимает пьяницу и забудыгу всерьёз. Да уж, даже если бы Эпонина передавала его слова, каждое из них, разве кто-то ещё воспринимал всерьез Грантера? Пьяного, растрясенного жизнью, с вечно опухшим лицом Грантера, который оказался неправ? Да, он ошибся: они, эти храбрые и немного безумные дети, победили. Проснувшись в тишине, он сперва решил, что проспал конец, пропустил свой последний шанс посмотреть на своё Солнце, но это было не так. Он пропустил лишь то, как армия студентов, смешавшихся с рабочими, стремительно двинулась вперед, пропустил побег гвардейцев его величества, пропустил, как Вождь поднялся на баррикаду и спрыгнул с другой ее стороны, победно тряся воздетой рукой, сжимающей ружье. Пропустил смерть Мариуса от шальной королевской пули. Пропустил, проспал… Грантер не пришел на праздник в Мюзен, когда Друзья Азбуки шумно и пьяно радовались своей победе. Ему казалось, что, хотя он был готов умереть рядом с этими людьми, разделить с ними торжество победы он не имел права. Возможно, Анжольрас согласился бы с ним. С тех пор всё шло еще более неправильно и странно, чем обычно. Грантер списывал это на то что он таков — не увидит ничего хорошего, даже если хорошее подсунут ему прямо под нос. Но со временем ему стало казаться, что не только он замечает, что что-то пошло не так. В конце концов в Париже появились новые революционные кружки. Разумеется эту новость сообщила ему не Эпонина. Просто так уж вышло, что в Париже запах бурлящей крови, брожения мыслей и новых идей разносится быстрее запаха свежей выпечки и горячего кофе. И Грантер умел чувствовать его может быть лучше многих других — даже лучше ныне властвующего Аполлона. Как-никак, по брожению он был специалистом. Он ни черта не понимал в том, что вызывает народное недовольство, он даже не был уверен в том, насколько поголовным оно было. Грантер просто знал, что где-то кто-то говорит о том, что мир не идеален. Почему? Какой глупый вопрос! Таковы уж люди. Смешные. Повторяющиеся. И нет, то были не роялисты, жаждущие взять реванш, нет, нет, нет: то был кто-то молодой, кто-то новый, то была свежая кровь. Если быть до конца честным, когда до Грантер впервые подумал, что происходит что-то неладное, он разрыдался. Потом развеселился. Потом выпил ещё одну стопку коньяка, вызвонил Парнаса с его работы, перепугал чуть не до смерти или до развода — и сам не заметил, как отрубился. На утро он выбрался из-под лежащего на и рядом с ним тела, умылся, налил себе ещё немного и решил больше о новой революции не думать. — Алкаш, — презрительно сообщил Грантер своему отражению в зеркале, поморщился и перевернул рюмку себе в рот. Жить стало легче. Он даже не позвонил Эпонине и не спросил у неё, известно ли что-то ей об этих новых кружках. А ведь она была начальницей политической полиции. Ей стоило услышать этот новый запах. Так пахли революции, которые не стоит недооценивать.