***
Увидев Минхо в своей группе на своём курсе, Чан не поверил собственным глазам. Да ладно. Мехмат Сеульского национального? Это после "той" школы? Откуда? Но он и вида не подал, что вспомнил Ли (такое забудешь, как же: эти кошачьи глаза, точнее, их злобный прищур, даже снился Чану несколько раз). Он дружелюбно улыбнулся парню, как и всем остальным, когда кураторы их всех другу представили, — и со спокойной (ага-ага) душой отвернулся. А потом почувствовал тяжёлую ладонь на своём плече. — Ты так усердно делаешь вид, что не узнал меня, капитан... — Негромкий голос над ухом заставил его замереть и сжать кулаки: так много в нём было скрытой угрозы и насмешки. — Будем считать, что это очко в мою пользу: я голову в песок от тебя не прячу. Чан вывернул плечо из-под цепкой ладони Минхо и повернулся с дежурной улыбкой на губах. — Я, капитан, просто не знал, насколько тебе приятно будет напоминание о том, как тебя порвали в нашу первую встречу. — Он с насмешливой улыбкой наблюдал, как зажигается в глазах Минхо нехороший огонёк бешенства (и не мог не отметить с придыханием, что глаза у парня стали от этого просто невероятно красивыми), а на губах появляется та самая ухмылка. — Порвали? Капитан, капитан, к чему врать-то? Ваша команда должна была обыграть нас с закрытыми глазами — и в сухую. Это мы вас, всех таких именитых, порвали так, что твои игроки тряслись, когда смотрели на меня. Я помню... И это тоже — помню. А у тебя, видимо, память омежья: кому давал — не помнишь. Зря... Но я буду тебе периодически напоминать, не переживай. — И он без размаха, но мощно стукнул в плечо Чана и добавил почему-то чуть тише: — Научишь меня проигрывать, капитан? Начнём урок? "Да, руки у него, конечно, стальные, — невольно мелькнула мысль у Чана, когда тот растерянно потирал плечо и провожал крепкую спину Минхо тревожным взглядом. — Хлебну я ещё с этим придурком... " Подумал — и оказался зверски прав. Потому что Минхо, видимо, задался целью извести Чана. Его насмешки, его замечания, его ехидные комментарии сыпались на несчастного альфу просто звёздным дождём — по поводу любого его слова, любой работы, любого выступления на семинаре. У Чана были друзья на курсе, у него была своя компания, которая в этом одностороннем (он принципиально Минхо не отвечал) противостоянии была всегда на стороне старшего (они на одном из занятий выяснили, что Чан вообще в группе самый старший). Однако соперничать в остроумии с Минхо было трудно: его насмешки всегда носили весьма обтекаемый характер, до откровенного и вызывающего хамства он никогда не опускался, и только Чан да пара его хороших товарищей, с которыми он как-то под пиво поделился историей своих тёрок с ненормальным круглоглазым альфачом, порой понимали, что Минхо издевается над ним. Замечания Ли всегда были крайне корректны, он вроде как просто указывал на то, что пропускали другие и на что, откровенно говоря, даже препод забивал, потому что студентом Чан был очень усердным, добросовестным, а придираться к таким было глупо и никому не хотелось. Все пропускали и прощали — но не Минхо. И с ним вынужденно соглашались, доброжелательно улыбались Чану и делали вежливые замечания. Чан кивал, благодарил своего "внимательного друга Минхо" за то, что тот так старательно помогает ему стать лучше и мотивирует работать усерднее, а сам скрипел зубами и клялся, что как-нибудь у него кончится терпение и он ... Что он сделает с Минхо, он никогда не додумывал, просто что-то страшное. И только сердце бешено колотилось почему-то. Как ни старался Минхо свести авторитет Чана к минимуму (а старший был уверен, что именно это было главной целью поганца), но тот продолжал пользоваться у товарищей уважением, потому что никогда никому не отказывал в помощи и на семинарах и коллоквиумах всегда выручал группу своими ответами. Впрочем, как и Минхо. Тот в учёбе был во всём равен Чану, во всех рейтингах они шли, что называется, ноздря в ноздрю. И вот, что удивительно: если Чан начинал отставать, утомлённый этой бессмысленной, по его мнению, борьбой, Минхо притормаживал. Вроде как... поджидал что ли своего соперника. Молчит на семинаре Чан — и Минхо не лезет со своими ответами, замечаниями, вопросами. Студенты скучают, преподаватель злится — а ему пофиг. Спросят — нет, всё знает, готов, а сам руку не поднимает. Забивает на тест Чан, сидит половину занятия, смотрит в окно — у Минхо тоже не очень хороший результат, но всегда в этом случае выше, чем у Чана. И, казалось бы, радуйся, насмехайся, подойди, съязви что-нибудь, насчитай себе кучу очков — и подавись уже, наконец, своей победой! — нет, молчит, хмуро глядя в свой лист с тестом, а потом зло сунет его в сумку, как какую-то ненужную бумажку, злобно посмотрит на Чана — и быстро свалит в закат. А у Чана такое ощущение, что это он выиграл этот раунд, этот сет за ним. И почему — непонятно. И что делать с этим всем — тем более.***
Вот во всей этой неразберихе и прошли два года университета. А на третьем курсе стало совсем всё плохо. Лето после второго Чан провёл в Японии, у родственников, и приехал в августе отлично отдохнувший, загорелый, счастливо улыбающийся — и со своим парнем. Омегу звали Кохэку, и он и впрямь был похож на чистый и прозрачный янтарь: весь светящийся, солнечный, с медовыми глазами и сладкими, нежными губами. Невысокий, стройный, со вкусом одевающийся, он приехал в Корею по обмену на полгода. В Киото они случайно встретились в одной компании, и он сам подошёл познакомиться — подружиться с Чаном, так как узнал, что тот как раз учится в университете, куда Кохэку собирался с начала нового учебного года. И понеслось. Целовался японец страстно, ни в чём не знал удержу: был искренним, порывистым, ярким и желанным до искр перед глазами. Он не был для Чана первым, естественно, но именно глядя в его диковатые, раскосые, похожие на тигриные глаза, альфа впервые почувствовал, что счастлив прижимать горячее тело к постели и, не отрываясь от сладости этого взгляда, ласкать и брать омегу нежно и жарко, часто наклоняясь, чтобы напиться томными стонами из приоткрых губ. Было одно маленькое но: при всей своей горячности, дикого и жёсткого секса, который — втайне ото всех — больше всего привлекал Чана, Кохэку не оценил и, еле-еле вытерпев раз и так и не сумев кончить, смущённо попросил больше так его не ... драть. Но Чан мог и ласково-нежно, так что всё было просто идеально. Утонул в этом парне Чан полностью. Они были почти всё время вместе везде, кроме лекций: Кохэку учился на другом факультете. Чан на крыльях летел в столовую, чтобы встретиться взглядом со своим омегой — и почувствовать снова его гибкое тело в своих объятиях. Хёнджин, один из его лучших друзей и по совместительству омега его старшего двоюродного брата Сынмина, как-то сказал ему, что они с Кохэку вместе смотрятся настолько хорошо, что это даже неприлично. А друг и сосед Хёнджина по комнате в общежитии Феликс, первокурсник с факультета искусств, добавил, что неплохо было бы, чтобы всё это было не только внешне. Тогда Чан не понял ни иронию в голосе Хёнджина, ни сочувствие в голосе Феликса. Он щёлкнул младшего омежку по его конопатому носику и усмехнулся: "Много ты понимаешь, малой". И не заметил быстрого и грустного взгляда, которым обменялись Ликс и Хёнджин. Чан искренне верил, что счастлив со своим янтарным мальчиком — и главное, что это взаимно. Ровно до того момента верил, пока не увидел Кохэку на коленях отсасывающим Минхо в альфьем туалете в универе, куда Чана вынесло сообщением с неизвестного номера: "Твой омега сосёт охуенно. Третий этаж". Японец и впрямь смотрелся горячо, когда, жадно сжав крепкие смуглые бёдра Ли, постанывал от восторга, а рука Минхо тонула в его пышной шевелюре, в то время как пальцы альфы властно сжимали высветленные волосы и настойчиво руководили процессом, насаживая жаждущий рот на его член. Глаза Минхо медленно скользнули по замершему в дверях Чану, по его окаменевшему лицу и крепко стиснувшей косяк двери руке. Лицо Ли медленно исказила презрительная, наглая усмешка и, не отрывая взгляда от потемневших глаз Чана, он с придыханием громко прошептал: — Да, малыш, вот так... Тебе же нравится мой член, малыш? Он отвёл голову омеги назад, и тот, задыхаясь и судорожно глотая слюну, простонал: — Да, альфа... да... Дай мне... закончить... Минхо приподнял одну бровь и ... послал Чану воздушный поцелуй губами, громко чмокнув. Омега его не услышал, он был очень занят, стонал и сосал с наслаждением. А Чан... Чан развернулся и на деревянных ногах вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Ему показали, что омега ему изменил, никто его не принуждал, а то, что Минхо — редкостная сволочь, так он это и так знал. Что же, они друг друга стоят. Пусть будут ... счастливы? На этой мысли Чан остановился и замер, прислушиваясь к себе. Счастливы? Пусть будут — счастливы? Он стоял уже около подъезда своего дома, где снимал квартиру, а ведь он и не помнил, как сюда дошёл. Как вышел из универа с намерением прогулять самостоятельную по теоретической физике. Как прошёл почти полгорода пешком — через широкие улицы, по светофорам, которых в упор не увидел... Вокруг было так много народу, а он был — один. И вот ведь что удивительно. Он не думал об изменившем ему омеге. Мысли о нём, словно вода, попавшая в пятно жира: плавали где-то на поверхности и не смешивались с мутью в душе Чана. Но ему было больно из-за того, что это с ним сделал именно Минхо. Они за эти два месяца, что прошли с начала года, даже не поругались ни разу, Минхо как-то притих, только смотрел с тоскливой злобой — как и раньше, но ни шуток, ни язвительных замечаний... Впрочем, Чану и было-то не до него: он был весь в своей любви, у него даже пару раз мысль возникла что увлечённость янтарным омежкой просто вытянула его из всей этой неприятной истории с Минхо. А вот поди ж ты... И ведь Чан понимал, что японец ни за что не стал бы вот так — с кем-то незнакомым: при всём при том, что увидел сегодня в туалете Чан, Кохэку не был шлюхой или распущенным... Значит, они крутили роман за его спиной. Проклятый Минхо... Ненавижу... Предатель... Чан смутился, когда это слово — такое странное, такое нелепо-старое и нереальное — возникло в его голове. Предателем-то по сути был Кохэку, а не... А вот претензии Чану хотелось предъявлять именно чёртовому Ли. Но претензии предъявлять было глупо. Кохэку даже не стал просить прощения или что-то пытаться объяснить Чану. Просто: были вместе, стали — врозь. И Чан думал, что теперь эти двое будут мучить его, тусуясь на его глазах парочкой. Мысль об этом чуть не отправила Чана в запой. Но он собрался, сжал губы, свёл брови — и пошёл на следующий день в универ. Теоретическая физика сама себя не сдаст... И ничего не было. Кохэку всё своё время стал проводить в компании омег, с которыми подружился за это время. На Чана он кидал виноватые и несчастные взгляды, а на Минхо ... О, вот во взглядах на этого альфу было столько ненависти и жажды отомстить, что они читались легко всеми вокруг. И Чан даже слышал, как Минхо несколько раз спрашивали, отчего это милейший япончик так на него смотрит, но тот только пожимал плечами и отшучивался, а сам... Сам так и прожигал Чана взглядом. И не было в этом взгляде торжества или радости. Только вызов: ну, и что ты мне сделаешь? А что Чан мог сделать? Ничего. На выходных он пошёл в гости к Хёнджину и Феликсу, чтобы хоть как-то развеяться, да и вспомнил он об их таких странных и непонятных тогда словах — решил разузнать, что там они имели в виду. Чан любил бывать в гостях у Хёнджина в его комнате в общаге. Хван был студентом второго курса филфака, так что их с Ликсом комната была завалена книгами и какими-то вечными конспектами, и как ни намекали ему Сынмин и Чан об очевидных достоинствах электронной книги, Хван только щурил полумесяцы своих чудесных глаз, улыбался виновато и ссылался на то, что бумажные книги — его самая большая любовь в жизни. — А я? — обычно обидчиво спрашивал его в такие моменты Сынмин. — У тебя твёрдое второе место, щеночек, — хихикал Хёнджин и получал покусывания, шлепки по упругой заднице в вечно обтягивающих её брюках и ворчание. Сейчас Сынмин был в Штатах на стажировке, должен был вернуться к Новому году. Уезжая, он наказал Чану бывать у Хёнджина почаще и беречь его принца от всяческих напастей. И Чан исполнял этот наказ братца ревностно. Тем более, что вечно щебечущего и смешливого Ликса обожал тискать, испытывая к нему тёплые чувства как к младшему обожаемому братцу. У этого солнечного омежки была жуткая судьба: отца своего он никогда не видел, а папа бросил его в возрасте пяти лет, как-то осенним промозглым вечером отведя к воротам детского дома и сказав сидеть тихо и ждать его там. Если бы не один из воспитателей, который шёл домой после вечерней смены, Ликс, съёжившийся на ступеньках, мог бы вообще погибнуть, так как ночами были уже заморозки, а мальчонка одет был очень легко. Эту свою историю, а также то, что его в детдоме сначала все дразнили и даже били за пухлые детские щёчки и слишком яркие веснушки, Ликс рассказывал так светло и ненадрывно, что Чану выть хотелось от обиды за паренька. Как можно было бросить такого, он не понимал искренне. И поэтому старался дарить омежке всю свою братскую нежность. Эти двое грели сердце Чана своей непосредственностью, а желудок — вкуснейшей и разнообразной едой, которую готовили по очереди, немного выпендриваясь перед друг другом и Чаном. Пока был увлечён Кохэку, он не так часто приходил к омегам, а теперь... Только придя в их светлую небольшую и такую уютную омежью "нору", он хоть немного расслабился и почувствовал себя не самым брошенным и униженным человеком в мире. Как и всегда, здесь он был желанным гостем и "проходи, проходи, Чан-хён, боже, да мы тебя заждались! Ликси, ставь чайник, будем хёна отпаивать горяченьким, а то на улице холод собачий, а у нас как раз кимчи свежайшее, двухдневной засолки, как ты любишь, и папа передал своего фирменного хе с курицей, садись, дорогой хён, мы сейчас тебя кормить будем".***
— Мы расстались с Кохэку, — сытно поев, начал Чан о том, для чего, собственно, пришёл. — И слава богу, — тут же встрял Ликс, за что получил укоризненный взгляд от более осторожного в выражении чувств Хёнджина. — Почему? — болезненно хмурясь, спросил Чан. — Что вы ... знаете? — Чан-хён... — Хёнджин жестом остановил уже набравшего в грудь воздуха Ликса. — Понимаешь... Ведь Кохэку был всегда откровенно настроен на ... скажем так, исследовательский интерес в отношении корейских альф. И никогда не отказывал себе, когда выпадала возможность пофлиртовать с кем бы то ни было. — Но... — Чан растерянно посмотрел на омег, и они дружно опустили перед ним глаза. — Мы же... мы были вместе, этого не может быть!... — Чан-хён, это ты считал, что ты с ним.... вместе. А он... — Хёнджин снова укоризненно посмотрел на демонстративно фыркнувшего и тут же надувшегося от досады Феликса. — А он откровенно говорил, что ты — его проводник в чудесный мир Кореи — и всех доступных тут развлечений. — Многие это знали, хён... И все думали, что и ты это понимаешь — просто держишь его при себе, чтобы... — Хёнджин смущённо умолк. Но Феликс был настроен решительнее, так что он закончил мысль старшего: — Чтобы трахать, Чан-хён! — И тут же получил суровый взгляд старшего омеги и шипение альфы. — Почему же вы мне не сказали об этом? — помолчав, с горечью спросил Чан. — Хрен с ним, другие могли не понимать, но вы-то... — Ты был таким счастливым, хён, — виновато прошептал Хёнджин и чуть погладил руку Чана. — Мы надеялись, что... Что твой Кохэку поиграется — и оценит тебя, ведь ты... — Ты самый лучший, хён! — пылко перебил его Феликс и откровенно прижался к боку Чана. — Я этого японца терпеть не могу! Он придурок! Он даже к нашим лез, к альфам-первокурсникам! Я видел! — Мог бы и мне сказать, — обиженно проворчал Чан, внезапно осознавая, что острая болезненная игла в его сердце постепенно тает, а боль немного отступает — от тепла и нежности, которым он был здесь, в этой комнате, рядом с этими двумя чудесными парнишками, окутан. — Я идиотом себя чувствую... — Ты не идиот, хён! — Феликс даже вскочил от возмущения и топнул ногой. — Ты — самый лучший альфа на целом свете! Но как мы могли разрушать твои чувства? — Он виновато сощурился и пожевал губу. — Ты ведь так... так был влюблён, хён... Так светился, ты бы себя видел! И Чан простил. Их простил — милых, наивных братишек, не желавших делать больно своему хёну. Простил и Минхо, даже посочувствовал ему: трахнуть шлюховатого омегу тот явно решил, чтобы досадить Чану, а тут видишь, как получилось: услугу Чану оказал, глаза открыл на изменщика. Чан даже усмехнулся невесело: спасибо, Ли Минхо, за всё тебе спасибо, сука, чтоб ты сдох... Но Минхо сдыхать не собирался. И оставлять Чана в покое тоже.***
На вечеринке, посвящённой Хэллоуину, Чан слегка напился. Ну, то есть выпил, так, немного, но его подразвезло. И он очнулся целующимся взасос в каком-то углу дома своего друга Чанбина, где отмечали праздник несколько студенческих компаний, в том числе и копания Чана, с симпатичным однокурсником-омегой Чон Сумином. Этот омега, откровенно говоря, давно строил глазки Чану, а уж когда тот расстался с Кохэку, так и вообще не спускал с альфы томного взгляда красивых тёмно-кофейных глаз с длинными ресницами, стал подсаживаться к нему на лекциях поближе, в столовой старался обратить на себя внимание Чана. — Смотри-ка, а этот твой... Сумин, времени не теряет, — насмешливо поддел его как-то Хёнджин, увидев атаку взглядами и томными вздохами со стороны омеги, на которую Чан почти никак не отреагировал, потому что пока не был готов снова что-то начинать. Хёнджин кинул украдкой взгляд на задумчивое и, как обычно в последнее время, хмурое лицо Чана, и добавил: — Настойчивый молодой человек. Течка у него что ли скоро? Или это он для тебя так фонит своим яблоневым цветом? Чан невольно втянул воздух: да, пах Сумин приятно, яблоневый цвет был нежным и мягким, ненавязчивым, с кислинкой. И альфа невольно обратил взгляд на милаху Чона. Они несколько раз переговорили в перерывах между лекциями. Стали садиться рядом уже почти официально, и пару раз Чан придержал для него место в столовой, позвав сесть рядом с собой. Дальше этого не заходило, да и длилось недолго — всего-то пару недель. А потом — Хэллоуин, грохот музыки, какие-то цветные коктейли в больших стеклянных стаканах ... И вот уже губы Сумина исследуют шею и грудь Чана в распахнутой рубашке, а горячие пальцы гладят внушительный стояк. Чан не так чтобы пьян, он всё осознаёт. Что они в общем-то не очень хорошо знакомы, что омега-то как раз выпил, видимо, прилично... Но он так стонет, когда зубы Чана проходятся по его длинной и покорно подставленной шее, а пальцы сжимают крепкие половинки и притискивают его пах к возбуждению альфы. Понимает Чан, что вокруг всем на них наплевать, а в углу Чанбин точно так же страстно зажимает какого-то хрупкого светловолосого паренька — так что стесняться нечего, все здесь... за этим же. Мельком видит Чан злые кошачьи глаза и кривящиеся в презрительной улыбке губы, но искренне и от души посылает нахер их обладателя. Он тащит Сумина в ближайший закуток, прижимает к стене в темноте, и они жадно, страстно, пьяно целуются. Потом Чан быстро выпутывает податливое тело из одежды, нагибает на подоконнике и впивается губами в половинки. Смазка у Сумина обильная, сладкая и нежная на вкус, он шелковистый и мягкий внутри, так что когда Чан вторгается в него — грубовато, без особой подготовки, омежка стонет жалобно, но не сопротивляется, выгибается в его руках, льнёт спиной ко влажной груди Чана, который, закрыв глаза, вбивается резко, рвано, думая только о том, как ему сейчас хорошо — внутри жаркого и сладкого омеги. И том, что не надо ни о чём переживать, ни о чём заботиться. Презерватив Сумин сам на него натянул, когда отсасывал, — видимо, к такому развитию событий был готов. Он послушный и отзывчивый, он стонет так высокого и нежно, срываясь вверху на хрип, а значит, ему всё нравится, Чан его вполне удовлетворяет, удовольствие получают оба... Всё отлично складывается: каждый получает то, чего хочет. Кончают оба бурно: сначала Сумин, забившись в руках Чана и высоко вскрикнув, а потом и Чан — глубоко в омеге, забываясь в этом сладком жару и забывая все свои печали. Он довёз Сумина на такси до его дома — тот был из местных ребят — чмокнул в нос, шепнул "Спасибо, сладкий" — и со спокойной душой уехал к себе. Они не стали после этого встречаться, хотя Чан видел, что Сумин ждёт от него каких-то шагов. Они по-прежнему часто были рядом, шутили и смеялись, несколько раз страстно целовались, сталкиваясь возле туалетов или когда Чан провожал Сумина до дома — если тот со своей тренировки по баскетболу возвращался поздно. Больше не спали: как-то случая не представлялось что ли... Мило всё было, и Чан уже было начал подумывать: а может, и впрямь попробовать с этим милахой... Когда посреди скучнейшей лекции по праву, общей для нескольких групп, проходившей в огромной аудитории, у Чана завибрировал телефон, он абсолютно бездумно открыл пришедшее сообщение. Неизвестный номер. "Оглянись". Он нахмурился, и по спине пробежала неприятная дрожь, заставившая его передёрнуться: уж очень знакомой и противно-беспокойной была ситуация. Он посмотрел на преподавателя: тот мирно что-то объяснял по большой диаграмме на слайде, стоял почти спиной к аудитории, где сонные студенты (первая пара, суббота — жесть) пытались его слушать, но получалось только засыпать. И Чан обернулся в поисках того, кто прислал ему сообщение. Вернее, он был уверен в том, кто это сделал, — его и искал. Минхо сидел за последней партой — на двоих, в отличие от большинства в аудитории, где в основном стояли сдвинутые столы. Он чуть откинулся на спинку стула, отодвинувшись от парты, а рука его... мерно ходила под партой, впутанная в чьи-то тёмные волосы. Ну, как — чьи-то. Сумина. В этот раз — как, кстати, и пару раз до — Сумин на лекцию опоздал, так что сел за последнюю парту, как раз рядом с Минхо. Теперь омега был под партой, и, судя по прикушенной губе Ли и его прикрытым в откровенном блаженстве глазам, которые тем не менее блестели явно в сторону Чана, выражал там альфе бурную благодарность за гостеприимство. Чан поймал неслабое дежавю и сжал кулаки. Тварь... какая же тварь... — Что вы хотели, студент Бан? — Могу я выйти, преподаватель Ан? — Да, конечно. Итак, вернёмся... "И этот твой омега отлично сосёт. И где ты их таких находишь?""Ещё раз напишешь — сам окажешься на его месте".
"Будь осторожнее в своих желаниях, капитан"."Будь теперь в принципе осторожнее, урод".
"А вот твоим омегам я нравлюсь. Может, у них просто вкус лучше, чем у тебя?""Может, ты сам мечтаешь попробовать меня на вкус?
Могу устроить, если не отъебёшься".
И тишина.***
В этот раз пережить было легче: всё же с Сумином его не так чтобы что-то настоящее связывало. Ну, кроме качественного одноразового секса. И всё же... И всё же было обидно до слёз, до бешеного рыка в подушку и злобной клятвы убить мерзавца, который вздумал теперь изводить его так: трахая омег, которых... Которых — что? Любил Чан? Трахал Чан? Которым нравился Чан?***
— Ты же можешь просто поговорить с ним и дать ему в морду, — философски сказал Чанбин в ответ на полупьяную жалобу Чана. Имени Минхо он почему-то не назвал — но пожаловаться другу — пожаловался. — Или дать в морду Сумину. Он та ещё дрянь, говорят. Выбирает альф побогаче, имеет с них всё, что может, а потом бросает, когда они пытаются с ним по-серьёзному. Чан посмотрел на него мутными глазами и неуверенно сказал: — Херь, не верю. Мне... мне он... от меня ничего... ик... ничего ему... — Да сколько вы там были вместе? — нетерпеливо отмахнулся Чанбин и глотнул из своей бутылки. — Он к тебе так лез, все видели. Но ты держался, так что мы молчали до поры до времени. А Суминчик этот твой — это как раз та сволочь, из-за которой Хосок перевёлся в другой универ. — Чон Хосок? — удивился Чан. — Танцор? — Ага, — Чанбин икнул и снова глотнул из бутылки. — Сумин, говорят, вытряс его так, что родители ему отказали в помощи в деньгах. А потом настояли, чтобы он перевёлся. — Но... почему я этого не знал? — А ты танцорами вообще интересовался когда-нибудь? Да и потом, Хосок особо не распространялся. Этим, знаешь, похвастаться не получится. — А... а ты тогда... — А мне все всё рассказывают, — уверенно сказал Чанбин и ухмыльнулся. — Психфак — всем факам фак. — Придурок, — пьяно засмеялся Чан и, вдруг вспомнив, спросил: — А сам-то ты? Как у тебя с тем... с пареньком, которого ты на Хэллоуине зажимал? Срослось? Чанбин нахмурился и рассеянно махнул рукой: — Да вроде всё было неплохо, а потом... Он странный. Лизаться любит, и нежности, а дать — не даёт. То ластится, а то бегает от меня. Глупыш. — Голос Чанбина вдруг стал мурлычущим и глубоким. — Жаль... Я бы его, конечно, хоть разочек отодрал с удовольствием. А может, и не разочек... и не только отодрал. — Кобель, — фыркнул Чан. — Не... Он... Он особенный. Только уж очень нежный... Боюсь я его... Боюсь, что сломаю... — А как же — психфак — всеми факам фак? — икнув, усмехнулся Чан. — Это же омеги, — безнадёжно мотнул головой Чанбин. — Против них никакая психология не работает.***
Шумные вечеринки никогда Чану не нравились, но не пойти на днюху их любимого старосты Чхве Минсу он, конечно, не мог. Тем более, что Минсу, хлопнув его по плечу, сказал, что будут лучшие и красивейшие омеги их универа, которых он, Минсу, типа как специально пригласил, чтобы Чан перестал грустить, — и подмигнул, заставив Чана невольно улыбнуться. Они с Минсу не были особыми друзьями, но Чан несколько раз его выручил, заменил как-то на студсовете, никогда не отказывал в помощи — в общем, был опорой и поддержкой старосты, которого группа уважала, но иногда подтрунивала над его усердием и неизменным желанием быть всегда лучшим. Он и их пытался подтолкнуть к тому же, но получалось, как вы понимаете, с переменным успехом. Чан поддерживал его, а Минхо, например, обычно лениво отвечал, что каждый волен выбирать сам, хотя вот как раз он — особенно в последнее время — просто жёг в плане учёбы. И снова начал доставать Чана своими замечаниями. Тот после случая с Сумином и так еле сдерживался в присутствии этого мерзавца, только уверенность в том, что Минхо именно этого и хочет — чтобы Чан сорвался, пошёл на открытый конфликт, выдал, что ему все эти доставания не безразличны, — только эта мысль останавливала Чана, хотя его кулаки чесались все сильнее при взгляде на ехидную ухмылку на красивом лице. Но Минхо, видимо, считал себя бессмертным и снова начал свои атаки на самолюбие Чана. Например, когда им по химии раздавали задания для групповых проектов, а Минхо назначили ответственным за одну из групп и разрешили набрать себе участников, он, пользуясь тем, что Чана не было на лекции — он провожал приболевшего Хёнджина до общежития, — попытался записать его к себе. Видимо, чтобы добить его или быть добитым самому, чем всё бы и закончилось, это точно. Слава богу преподаватель Хан сказал, что у Чана будет своя группа. Те, кто рассказывал Чану об этом, сказали, что у Минхо было очень недовольное лицо. А Чан подумал, что довольное лицо у Минхо он видел дважды в своей жизни — и оба раза ему хотелось это лицо расхерачить. Так что недовольное лицо Минхо было залогом того, что у Чана не всё так уж плохо в этой жизни. Пока. На вечеринку Минсу действительно собрал самый цвет универа. Были там и Хёнджин с Феликсом. Хотя и Чан, и сам Хёнджин были против того, чтобы брать в этот разгул их милого лопушка. Но Феликс был в последнее время нервным и даже злым, на неуверенное замечание Чана, что, может, не надо, рыкнул, что не нуждается ни в чьих советах — и оделся так, что Чан невольно прикрыл глаза — чтобы не соблазняться. — В этом не пущу, — холодно сказал Феликсу Хёнджин, а потом добавил в сторону Чана: — Выйди, бесстыдник! Хватит этого голого придурка рассматривать. — Ты мне не отец! — запальчиво выкрикнул младший. — А я не маленький, ясно? Хочу — и одеваюсь, как хочу. И иду, куда хочу! Продолжения горячего спора Чан не слышал, так как спешно покинул комнату омег под тяжёлым взглядом Хёнджина. Но старший, видимо, нашёл рычаги давления, и на вечеринке Феликс был одет очень красиво, но вполне прилично. Однако Чана не покидала какая-то мучительно-невнятная тревога за омежку. С ним явно было что-то не так... Только вот что? Ликс на этом мероприятии собрал умильные улыбки всех альф, наверно, что вызвало у Чана странное раздражение. Но это была не ревность. Чан никогда раньше такого не испытывал: ему хотелось спрятать Феликса за спину и оторвать все руки, которые тянулись к нему — с коктейлями, с пирожными, с сигаретой (эту руку он, кстати, таки вывернул и шепнул придурку-первокурснику Чону, что если он ещё раз предложит Ликсу закурить, то это станет последним, что он сделает в неразобранном виде). В общем, вместо того чтобы отрываться с красивыми омегами, как настойчиво посоветовал ему в начале вечера именинник, он невольно вынужден был присматривать за Феликсом. Зачем он это делал, ему и самому было непонятно. Не мог он бросить мальчишку без присмотра. Уж слишком ярко и отчаянно улыбался Ликс. Уж слишком много готовности было в его не по-хорошему блестящем взгляде. Что-то с ним явно было не так — с этим милахой. Нельзя было дать его в обиду, никак нельзя. И Чан измаялся, глядя, как отчаянно выплясывает Феликс в окружении альф и развязно смеющихся омег. Но, как это всегда и бывает, за главным не уследил, и когда Феликс успел накидаться до состояния нестояния, Чан не понял. Вот он только что вполне осознанно обнимается с Хёнджином на импровизированном танцполе посреди большой комнаты — а вот уже еле стоит на ногах, шатается былинкой, падает в объятия очень вовремя подскочившего Чана и абсолютно пьяно смеётся: — Хё-ё-ён... Ча-а-ани-и-и... Я тебя, люблю-ю-ю... — Ликс, твоего папашу за ногу, ну как так можно? — прошипел Чан, подхватывая парнишку на руки. — И когда ты смог-то? Но Ликс уже его не слышал, мгновенно задремав на тёплом чановом плече. К ним подскочил встрепанный после танцев Хёнджин и, тревожно блестя глазами, тоже неплохо так пьяный, спросил заплетающимся языком: — Ты... отвезёшь, хён? Д-д-дурачка этого, а? — Ключ дай от комнаты, — мрачно потребовал Чан. — Эээ... Нет, в общагу это... х-х-хён, вас это... не пу... не пустят. Можешь к себе? Чан только сердито посмотрел в расплывающиеся глаза Хёнджина и спросил: — А ты? — Я к Джисону, — торопливо закивал болванчиком Хёнджин. — Мы там это... компашкой... ночуем у него... ик... Хён? — Ладно, пьянь. Смотри, не налакайся, как он, — сказал Чан, перехватывая поудобнее Феликса. На выходе он столкнулся с кем-то, потому что смотрел в пол, а человек как раз входил и его не увидел. Чан поднял недовольный взгляд и скрипнул зубами. Минхо смотрел на него со своей обычной улыбкой — злой и наглой. Он медленно перевёл взгляд на сопящего у Чана на плече омежку и ухмыльнулся: — Какого ты лапочку себе отхватил, капитан. Красава. — Отвали, уёбок, — буркнул Чан, которому было не до препирательств, и вышел. Но слова "Развлекись хорошенько с этим сладким", брошенные ему в спину, услышал вполне себе ясно.***
В такси Ликс хныкал и просился обратно — танцевать. Он уверял Чана, что танцует лучше всех, поэтому все преподаватели от него без ума и он лучший первокурсник с хореографического в жизни любого альфы. И Чана тоже. Чан слушал разглагольствования периодически сонно мурчащего ему в шею Ликса и невольно улыбался: омежка был милым даже в этом состоянии. А вот когда он облевал Чану весь туалет — хорошо хоть Чан успел его до туда дотащить — таким уж милым он альфе уже не казался. Но потом — с начисто отмытой от всего нехорошего моськой, сверкающей чистыми веснушками, в огромной для него футболке Чана (его собственная одёжка, так тщательно выбранная ему суровым Хёнджином, стиралась в это время в ванной) — он снова был самым милым и невозможно тискательным. Он снова мурчал Чану в шею, когда тот укладывал его в постель, а Ликс не хотел отлипать, и Чан вынужден был прилечь рядом, поглаживая влажные светлые пряди. В какой-то момент Ликс внезапно как будто очнулся, приподнялся, посмотрел на Чана мутным взглядом и вдруг мягко засмеялся глубоким низким смехом — совершенно неожиданным для Чана. Омега обнял его, спрятал лицо у него на груди и забормотал оттуда: — Хё-ё-ён... Это ты-ы. Люблю тебя... Чан-н - хён-н... Знаешь, как люблю? Ахмм... хрр... До луны!.. И обра-атно! Тебя, а не... а не всяких... там... кобелей.... Ты же любишь меня, х-хён... Ты же не тр-рахнуть хочешь? Лю-юбишь?.. Хотя б ты... Да? И внезапно он всхлипнул — отчаянно и так жалко, что у Чана оборвалось что-то в сердце, — и заплакал, глухо, навзрыд, зарываясь лицом в рубашку Чана, сжимая своими тонкими пальцами ткань этой рубашки и прихватывая ими кожу альфы под ней. Чан растерялся, зашептал что-то глупо-успокоительное, прижал к себе содрогающегося в рыданиях Ликса, забормотал ему в пушистые волосы, что он самый лучший, что его все любят, все-все, а Чан никогда его не даст в обиду — никому-никому, честно-пречестно. Он и сам чуть не плакал от беспомощности и отчаяния, потому что не понимал, что происходит, и не знал, чем может помочь постепенно затихающему в его объятиях пареньку. Ликс умолк в один момент и тут же, видимо, заснул. А Чан ещё долго пялился в потолок, боясь пошевелиться и разбудить его. Потом он осторожно выполз из-под Ликса и ушёл на диван в зал, где промаялся от бессонницы почти до утра, и лишь когда солнце уже замерцало в окне неверным зимним светом, он провалился в тревожный сон, полный какого-то смутного предчувствия беды.