На пятом этаже

Противный писк приборов и холодный свет лампы. Приевшийся голубой цвет. Халаты, маски, перчатки, шапочки для волос. И красный. — Скальпель. Холод металла сквозь резиновую перчатку. Холод, веявший от человека, стоящего рядом. Надрез. Ещё один. Движения Бондарева плавные и изящные. Точно художник водит кистью по холсту. Как спокойно. Но всего-то через несколько минут вновь что-то оборвется. Если бы человеческая жизнь была тонкой, туго натянутой струной, то Бондарев бы превосходно играл на арфе. В голове месиво из мыслей. Они сплетаются в колючую проволоку, спутываются, царапают мозг и множатся, распирают, давят на черепную коробку изнутри. Страшно. Так страшно. — Шансов практически не было. Мы сделали все, что могли. Гайдаров не может согласиться. Просто потому что голоса нет. Слова застряли комом в горле, пробиваясь наружу лишь тяжёлым дыханием и тихим хрипом. Все закончилось так же быстро, как и началось. Когда к ним доставили пострадавшего, мальчика лет семи, было уже поздно. Алексей знал это заранее, сказал, что смысла пытаться нет, но в ответ только очередное обвинение в насквозь промерзшем сердце. Почему же его не уволят, раз он такой бесчеловечный? Потому что профессионал. — Постарайся не слишком переживать. Тон был спокойным и искусственно-теплым. Гайдаров, казалось, мог почувствовать улыбку на чужом лице. Улыбку, скрываемую за медицинской маской: спокойную и вежливую. Либо просто очередную маску. На плечо легла чужая рука. Сергей рывком обернулся. И увидел образ, обрамлённый холодным светом. Перед ним мужчина в маске с замёрзшей душой. — Все в порядке? Нет. Ничего не «в порядке». И Гайдаров не имеет представления о том, что может значить этот самый порядок в данный момент. Значит то, что чувствует Бондарев — ничего. Абсолютно. На его операционном столе не раз умирали дети. С этим ничего не сделаешь: к сожалению, не всех можно спасти. И Алексей мирился с этим. Под противный писк откладывал скальпель и с привычной аккуратностью снимал резиновые перчатки, выбрасывая их в урну. В его пустых болотных глазах, казалось, можно было даже прочитать тень сожаления, но это, скорее всего, лишь разочарование в своих способностях. Бондарев снимает рабочий фартук и шапочку для волос, оставляя лишь маску. Он давно перестал показываться без нее на работе. Возможно, в тот день, когда он сообщил о смерти мальчика с привычной спокойной улыбкой на губах. Тогда убитая горем мать в приступе ярости накинулась на него, обвиняя в ненависти к детям и намеренном убийстве. А Бондарев больше не чувствовал той боли, которая сковывала тело судорогой. Не помнит того, что после гибели первого ребенка напился до потери сознания и плакал. Долго плакал. Видимо, со временем привыкаешь даже к подобным ужасам своей работы.Чувства притупляются, реакции постепенно становятся слабее. Ну, или же Бондарева не зря называют монстром. И вот, Гайдаров остаётся один. Перед глазами только зелёная линия на экране. Прямая. И монотонный писк, отдающийся гулом в ушах. Рослый мужчина мелко дрожит всем телом, сгибается, как-будто в живот ударили. В глазах снова влага. Дыхание сбивается, картинка плывет. Нет больше сил держать свое тело — Сергей рефлекторно опирается о стол, опускает голову. И видит внутренности. Много окровавленных салфеток, тонкое покрывало противного голубого цвета. Внутри вновь что-то обрывается. И Гайдаров пытается завязать эмоции в узел. Хочет последовать примеру Бондарева. Лучше уж вообще ничего не чувствовать. Он выпрямляется, давит в себе всхлип. И складывает ладони в молитве. Просит упокоения очередной невинной душе, скончавшейся на том же столе, что и десятки других. На часах пять утра. Бондарев сообщает о неудачной операции. Позднее лето. Наверное, только сейчас начинает светать. Эту рассветную молитву Гайдаров посвятил умершему ребенку и очередному осколку человечности хирурга. — Ты закончил уборку? Все тот же спокойный голос, прозвучавший на фоне писка. Глухой хлопок двери. Сергей не расслышал вопроса за толстым слоем собственных мыслей. Конечно, уборку он даже не начинал. В очередной раз пытался справиться с щемящей сердце болью. — Ох, боже… Ты плохо себя чувствуешь? По щекам медленно текут горячие слезы. Гайдаров не понимает его. Не понимает так, как не понимал геометрию в школе. Сложно и запутанно. Но, в отличие от геометрии, интересно. — Ничего, не беспокойтесь. Сейчас уберусь. Он вытирает лицо рукавом, отворачивается, лишь бы не сталкиваться с болотным взглядом. Интересно, но страшно. Его останавливает прикосновение: чужая рука легла на предплечье. А рядом человек с промерзшей душой. — Ты по-прежнему восприимчив. Наблюдаешь смерть и она ранит твою душу. Но она не покрывается броней, чтобы защититься. Напротив — открывается сильнее, позволяя почувствовать все происходящее. В той же степени восприимчив, как дети, ощущающие мир первозданным. Очень поэтично, очень в его стиле. Гайдаров замер в недоумении. Бондарев часто заводил подобные монологи. Может, и знал, насколько странно это звучит со стороны, но какая разница, если ты сам по себе — комок странностей? — И это удивительно. Видимо, это обморожение: холодно настолько, что почему-то тепло. Черт знает, насколько это тепло искусственное. Страшно и непонятно. Но почему-то интересно.