Убирать то, что мешает

      Голова Такемичи горит. От корней волос и вглубь – импульсами, тактами, пока не вскипит всё под черепом. Руки Такемичи трясет – ещё чувствуется вес пистолета. Он откидывается на кровать и закрывает глаза руками. Его голова такая горячая, но ладони прохладные. И это немного помогает. Через две стенки мать готовит еду. Запах жаренного мяса, запах тушеных овощей. Скворчит на сковородке масло. Горло давит спазм. Тошнота подступает к корню языка и Такемичи шумно сглатывает. Вязко. Через тяжелые шторы едва пробивается солнечный свет. Такемичи думает, что Майки разбил ему весь телефон; Такемичи думает, что ему пора возвращаться в свое время; Такемичи думает…       Он не сможет показаться на глаза Хинате. Он отчетливо видит кривой оскал Кисаки. Его лицо и тело превратились в сплошное размытое пятно, но ухмылка так ясно впечаталась в память, будто кто-то высек ее на внутренней стороне черепа. Такемичи впивается ногтями в глазницы, давит на глаза, так, будто бы хочет, чтобы они лопнули. Только бы не видеть больше этой гребаной ухмылки.       Давай же. Герой. Такемичи издает глухой стон и накрывает голову подушкой. Гадливый голос его подсознания шепчет, убеждает елейно: всё было правильно. Сожри или будь сожран, парень. Тебя столько раз пытались сожрать, что уже обрыгло. Неужели ты сам не можешь попробовать хотя бы надкусить? Пробивается голосок из темноты, заполняет собой пустоту, баюкает ощетинившуюся невинность Ханагаки. Парень обнимает подушку и поджимает ноги, сглатывая тошноту. «Это все ради Хинаты. Это все ради Хинаты. Это все ради Хинаты. Это все ради Хинаты. Ради Хинаты. Ради Хинаты. Ради Хинаты. Ради…» Такемичи уговаривает себя, как мать уговаривает ребенка сожрать целую ложку горького лекарства. По его щекам катятся слезы. Но не по Кисаки. Он плачет, потому что где-то очень глубоко внутри он уже знает: ему понравилось держать в руках чужую жизнь.