плеваться кровью, целовать улыбкой

манджиро всегда называл его просто хару. когда остальные не слышали, когда были слишком заняты, чтобы слышать, когда у них была кровь в ушах и этот отвратительный, густой туман в голове, который мешал хоть сколько-то воспринимать мир вокруг. когда харучие уставал размахивать катаной, когда падал на пятую точку, опираясь неуклюже на стену за своей спиной, когда сплевывал слюну и кровь, он еще улавливал голос майки в толпе, звук его ударов, его шагов. когда все затекало, а санзу засыпал в обнимку с окровавленным лезвием катаны, манджиро рано или поздно подходил к нему. конечно, не к нему первому. стоило сначала убедиться, что дракен был в порядке, что такемичи не надрали задницу до беспробудного обморока, что мицую не огрели (снова) кирпичом по голове. все это требовало внимания и сил, даже когда у майки кружилась голова и он едва стоял на ногах, даже когда от него пахло потом и кровью, а футболка была беспощадно разорвана. в конце этого всего он неминуемо находил харучие, находил его лежащим, как оказывалось, на лестнице, ведущей на пестрящий вишневым цветом холм, присаживался рядом на корточки и заправлял одну прядь волос, склеенную от недавно прошедшего дождя и вязкой грязи, ему за ухо. – хару, – звал он почти шепотом. – ты как? идти можешь? и в полуобмороке харучие жался губами к ледяному лезвию катаны, ошибочно думая, что целовал манджиро. по крайней мере, было так же холодно. ; голос манджиро, когда он звал харучие по имени, запомнился санзу лучше всего. с того времени, как они в последний раз говорили друг с другом, прошло уже достаточно много дней, чтобы помнить подобное считалось приличным, но харучие никак не может перестать вспоминать. до самого распада тосвы он видел своей подлинной целью лишь полное, бесповоротное, слепое подчинение майки, но когда тот ушел, не оставляя ни единого намека на собственный маршрут, санзу почувствовал себя так, будто его с завязанными глазами выбросили в открытый океан. идти было некуда – пришлось обратиться к такеоми, попросить пристанища. у такеоми в то время как раз была работенка для него – да, грязная, да, мутная, но у санзу (и ему это было хорошо известно) не оставалось другого выбора. отсекать головы мерзким типам, которые по той или иной причине задолжали шиничиро еще когда он был в живых – потрясающая лотерея жизни и смерти. мстить за шиничиро в итоге оказывается основной константой всего, что делает харучие, пускай и такеоми незримой тенью вырастает за его спиной, раздавая указания тогда, когда он сам сбивается с пути. санзу плевать на шиничиро, всегда было. но ему не плевать на манджиро, и именно от такеоми (слегка опьяневшего на втором бокале виски и с дотлевшей до середины сигаретой в руке) он узнает, где искать тех, кому стоит мстить за майки. когда они были младше, шиничиро часто делился домашними проблемами с такеоми и вакой. у него ведь была семья, с которой что-то нужно было делать, а если не излагать свои чувства, неумело формируя их в слова, хотя бы изредка, можно было и подавно свихнуться. эмма первый раз влюбилась в мальчишку и плакала в подушку под грустные песни часов восемь подряд из-за того, что мальчишка ушел к ее лучшей подруге. это было верхушкой айсберга. тот же самый мальчишка, что когда-то нравился эмме, после уроков за школой колотил манджиро ногами, а его дружки любезно помогали или снимали на камеру, чтобы опубликовать в своем локальном школьном даркнете. когда майки отбивался, ему делали еще больнее, а однажды его коротко постригли и даже сбрили один висок, прекрасно зная, как дорожил манджиро собственными волосами. каким-то причудливым образом харучие помнит имена и лица всех этих людей, даже если никогда не встречал никого из них в реальности. он просто знает, кто сделал манджиро так непоправимо больно, и периодически приходит в его школу, любуясь фотографиями на стенде в холле – наша гордость, самые одаренные ученики за все время существования этой богадельни. у санзу есть список имен, которые он зачеркивает, как только разделывается с очередным напыщенным олигархом, в которого и вырос один из тех, кто таскал майки за волосы, бил его в живот и по почкам, тушил окурки о его мелово-белые ладони. прекрасный неуловимый убийца, токийский призрак на неоновых улицах. и самое главное – он помнит каждое свое убийство досконально. санзу, в очередной раз отпустив волосы, накрасившись и спрятав кадык за широким вельветовым чокером, устраивается одной из молчаливых служанок в роскошный дворец из белого мрамора, – дом депутата, как он уже успел выяснить. того самого депутата, который в тринадцать лет затолкал майки в школьную кладовую и заставил себе отсосать, – да, такеоми знал даже такие подробности. главное правило работы – ничего не видеть, не слышать, не говорить. санзу подбирает идеальный день для убийства, натягивает кружевные чулки повыше на бедрах, поочередно ставя ноги на бортик ванны, касается ресниц тушью, губ – тинтом, кожи за ушами – сандаловым масляным парфюмом. не видеть, не слышать, не говорить. он знает, как хозяин дома хочет его. он чувствовал на себе его долгий пробирающий взгляд еще с самого первого дня, как его взяли на работу вместе с тремя застенчивыми девочками, которые не могли даже поклониться без дрожи в коленях. санзу мог и он делал это так, что его буквально поедали взглядом. хозяйка на светском вечере, остальные девочки в другом крыле, в столовой (санзу солгал, что нужно подготовить банкет к завтрашнему дню, ведь приедут важные гости), – обстоятельства складываются идеально для того, чтобы он наконец мог свершить задуманное. когда он оказывается в спальне, один на один с хозяином, чужой голодный взгляд жжется особенно сильно. харучие мужественно терпит – сглатывает, когда чувствует страстный, жадный поцелуй на своей шее и вовремя хватает за запястье чужую руку, прежде чем она успевает лечь ему на бедро, где под резинкой чулок спрятан острый клинок. – должны ли мы лечь в кровать?.. – спрашивает он самым невинным голосом, на который способен. в кровати хозяин распахивает его кимоно и целует обнаженные ключицы так, будто мечтает их съесть. харучие кажется, что его может стошнить в любой момент, – особенно когда в голове отчетливой картинкой рисуется лицо майки, наверняка алеющее от постыдных слез, когда он давится чужим членом в тесной, сырой кладовой. манджиро. имя, намертво вбитое в подкорку его сознания. манджиро, манджиро, манджиро… как отправная точка. харучие тянет хозяина за плечи и переворачивает на спину, чтобы сесть ему на бедра и получить в ответ протянутое, явно крайне довольное мычание. тошнота все еще клубится у санзу в желудке, когда он, нарочно сильнее надавливая задницей на чужой пах и пользуясь секундным помутнением хозяина, выуживает клинок. одно четкое движение кисти – и тело под ним конвульсивно вздрагивает, изо рта вырывается нечто, похожее на скулеж недобитой псины. в момент, когда в чужом горле начинает бурлить и клокотать, будто застрявшая в сетях птица, кровь, горячая ладонь еще впивается санзу в голое бедро. крепко, сильно, до кровоподтеков от острых ногтей, но впоследствии пальцы постепенно расслабляются, а харучие, отбросив в сторону нож, ложится на чужую мягкую грудь, закрывает глаза и вслушивается в последние удары сердца. – манджиро... – шепчет он, слизывая с собственных губ соленые слезы. он всегда плачет, когда убивает, но замечает это лишь в самый последний момент. тело под ним целиком остынет через несколько часов. но пока оно теплое и еще сохраняет мнимые напоминания о былой в нем жизни, санзу жмется к нему крепче и вздрагивает от слез, не вслушиваясь ни в апрельскую капель ветра за приоткрытым окном, ни в гулкие шаги на первом этаже. нужно идти, если не бежать, а харучие не может заставить себя подняться на ноги, вырваться из этих односторонних объятий и шелковой постели. чужая горячая кровь склеивает запутанные волосы на его виске. – милый? – зовут с первого этажа, и с каждым стуком чужих каблуков по ступенькам лестницы голос становится только ближе. у санзу есть примерно восемь секунд, чтобы убраться прочь. напоследок он оставляет короткий поцелуй на влажном от холодного пота лбу своего былого хозяина и рывком встает, потуже затягивая пояс на кимоно. видел бы его сейчас майки – вот о чем думает харучие, когда напоследок стягивает с левой ноги чулок и в качестве визитной карточки оставляет его в спальне как бы случайно повисшим на выключенном торшере. и, забравшись на подоконник и шире открыв окно, делает шаг вперед – и вниз. ; – хару? манджиро гладит его по щеке, он пьян и еще, наверное, под чем-то более тяжелым, но санзу об этом не думает. он так давно желал этого прикосновения, что до сих пор не может поверить, что оно ему не снится. большой палец гладит сначала правый шрам, затем – левый, а после перемещается на губы, и харучие открывает рот, даже несмотря на то, что майки его об этом не просил. он надавливает пальцем на язык, его кожа холодная и соленая, и санзу кажется, что он поддастся, даже если манджиро попытается вырвать ему гланды. харучие знает, что они не поцелуются. они никогда бы не. но это короткое, но настойчивое прикосновение внезапно кажется ему интимнее любой близости, которая с ним когда-либо случалась. он льнет к горячей ладони манджиро и почти плачет от преданности, которую испытывает. до встречи с ним санзу никогда бы не подумал, что способен быть верной псиной. наверное, сама мысль об этом вызвала бы у него отвращение. но сейчас. сейчас он все-таки целует майки – правда, всего лишь в висок, надавливая сухими губами на горячую кожу и тонкую прядь отросших белых волос. ему хочется попросить прощения, но он не знает, за что. ему не хочется просить прощания, но он знает, что манджиро неминуемо попрощается с ним. ; к тому времени, как майки уходит навсегда, санзу успевает окончательно позабыть теплоту его прикосновений, и все, что у него есть отныне, – холодное лезвие катаны, к которому он все еще порой жмется губами по ночам, чтобы успокоить себя и утолить этот внутренний голод. потому что харучие хочется крови. ему хочется крови, да так сильно, что эта жажда приводит его к распахнутым дверям школы майки, – прямо посреди бела дня, в длинном, почти по щиколотку белом пальто, с катаной и четырьмя клинками. санзу не нужен огнестрел, чтобы превратить это место в кровавое месиво за пятнадцать минут. хару, зовет тихий голос в его голове, когда санзу замирает в толпе школьников посреди вестибюля, прекрасный, как первый снег, с распущенными белоснежными волосами, которые сейчас доходят ему почти до поясницы. он бы хотел, чтобы манджиро видел его в этот момент. чтобы снова коснулся его лица своей ладонью. но санзу даже не знает, жив ли он до сих пор. а такеоми по какой-то причине скорее отрежет себе язык, чем расскажет. тем не менее, харучие обещает себе одно: он не будет трогать детей. пацан, которого он случайно вылавливает в толпе за запястье, поднимает на него хмурый и недоуменный взгляд, который тут же становится удивленным и даже напуганным, переместившись на большие шрамы у рта санзу. свободной рукой харучие развязывает пояс пальто и тайком показывает мальчишке катану, спрятанную под тканью. он не слышит, но чувствует, как страшно начинает колотиться чужое сердце. – поспешите на ланч, – шепчет харучие одними губами и отпускает школьника, наблюдая за тем, как он обескураженно пятится прочь, ускоряясь с каждым новым шагом. за ним вслед семенят остальные, стремясь переполнить столовую, и совсем скоро харучие остается в вестибюле совершенно один. – вам чем-нибудь помочь? и дальше что-то происходит. санзу не помнит, как он достает катану, как престарелая учительница хватается за горло, из которого брызгает алая кровь, как падает на колени перед ним, не успев промолвить больше ни слова. шаги вдали, на лестнице показываются еще двое учителей, – два клинка прямо в грудную клетку, прежде чем они успевают заметить чье-то присутствие. харучие делает все мастерски и метко ровно до тех пор, пока не теряет контроль. а теряет он его, случайно заметив яркую улыбку манджиро на одном из портретов доски почета, аккурат в ее сердцевине. он так улыбался, и никто, никто даже не подозревал, насколько ему было больно. а если кто-то и замечал происходящее, то игнорировал, дабы не испортить репутацию школы. тошнит, тошнит, тошнит. харучие чувствует, как привычная тошнота завязывается в его горле, и ровно в тот момент, как кто-то хватает его сзади, пытаясь заломить руки за спину, он понимает, что абсолютно теряет контроль. дальше все как под водой, на сумасшедшей глубине. санзу выныривает из моря крови и слез, когда видит, что он натворил. – майки? – он сплевывает на мраморный пол и тыльной стороной ладони вытирает кровь с губ – невесть чью и невесть откуда взявшуюся; наверное, это просто чужая попала ему на лицо, когда он перерезал очередную глотку. он снова плачет, как сопляк, но ему плевать, он этого даже не чувствует. все лицо немеет, становясь будто гипсовым. – манджиро? ты же вернешься за мной? вдалеке гудят, приближаясь, десятки полицейских сирен, но харучие уже не бежит. не в этот раз. катана с громким лязгом металла падает пол. если бы майки увидел санзу сейчас, что бы он сказал? хару. – видишь? – усмехаясь сквозь слезы, харучие разводит в стороны руки, демонстрируя всех павших за своих спиной, все тела, от которых некогда белоснежный мрамор пола окрасился насыщенно-алым. – верная псина выполнила свое обещание. даже если никаких тел нет, и ему все это на самом деле мерещится. но происходящее имеет и будет иметь смысл до того, как портрет юного сано манджиро прямо посреди десятилетней доски почета улыбчиво глядит на него в ответ сквозь пятна крови. я горжусь тобой. ; – ты как? идти можешь? санзу даже не понял, как его руку закинули себе на плечо, как подняли его на ноги, практически заставляя двигаться, но он пошел, вслепую и сквозь пелену слез и крови, доверяя манджиро абсолютно беспечно и легкомысленно. харучие видел размыто, но слышал, что майки шипел при каждом шаге, хромая на изувеченную ногу, а когда его футболка случайно немного задралась на животе, санзу сумел заметить узор из маленьких круглых шрамов на белой-белой коже. в тот момент что-то перевернулось у него внутри. будущее, запах сандала, помад и тинтов, натянутая ткань чулок на идеально выбритых, худых ногах, – все смешалось, все склеилось, даже то, о чем харучие еще не догадывался. он поклялся самому себе, что не оставит в живых ни одного человека, причинившего майки боль. и в полудреме он произнес это вслух. манджиро на миг застыл, будто кто-то вонзил ему в спину клинок. его ответ харучие вспоминает лишь через долгие годы, когда он уже не имеет никакого значения. – я знаю, хару. я знаю.