девочка с каре

сэ-бек встречает ее зимой, кажется, в начале февраля на какой-то ебучей тусовке тысячных ее знакомых, мнимых друзей на самом-то деле. она просто стоит на жалком подобии сцены, где играет перед всеми на гитаре, оглушительно до боли, а все орут и слэмятся, ублюдки ебаные, накачанные наркотиками суки, такие же по правде, как и сама сэ-бек, внутри прогнившие. сэ-бек выбивает из своих пальцев на струнах аккорды, содрогаясь с гитарой всем телом, а ее замечает, сидящую в стороне на горе подушек и молча курящую. у нее каштановое каре, у нее глаза, как виски с колой, у нее лабрет в носу, у нее сигарета не тонкая, хотя бы. сэ-бек блевать тянет от тонких сигарет. одним своим взглядом полуприкрытых глаз с длинными ресницами эта девочка раздевает сэ-бек, одним взглядом заставляет хотеть себя еще больше, одним взглядом заставляет спешить с мелодией и промахиваться мимо струн, но ублюдочным не слышно, значит проблем нет. заканчивая очередную песню, названия которой сэ-бек даже не помнит, она быстро спрыгивает со сцены, но не в толпу — она этих людей сторонится, откидывает чужую гитару и подходит к девочке. она совсем худая, кожа да кости, поднимается, подходит к сэ-бек неспеша и дарит ментолово-сигаретный поцелуй в губы. сэ-бек вжимает ее в первую кровать, давя на шею, душит девочку и за затылок прижимает к своим губами ее губы. грубо обкусывает чужие, грубо лезет языком в глотку, а девочка глухо стонет ей в рот, ее зрачки больше планет в солнечной системе, и сэ-бек не разбирает, мефедрон это или возбуждение. девочка режет ее лопатки ногтями, черными, как ночь, но не чернее души сэ-бековской. девочка орет в ее плечо, когда сэ-бек в нее вводит, больно до дрожи и слез, она закусывает губу до крови, сильнее разводя ноги, и подрагивает резковато. у сэ-бек в голове нет ничего, кроме желания и похоти, отражающихся в иссиня-черных глазах, полуприкрытых в немом удовольствии. девчонка прокусывает губу насквозь, орет в судорогах с улыбкой, пошлой и развратной, и размазанной в разные стороны черной помадой. сэ-бек оставляет на ее подбородке бордовый засос с пятнами того же черного, панковского и такого нелепого на лице именно этой девочки, что ей хочется размазать и эти круги под нее глазами, стрелки и тушь растереть по переносице и заставить ее кончить с этой кашей на лице. сэ-бек — настоящая ублюдина, но собой довольна, она, слизывая кровь с губ девочки, растирает ее уебищный "макияж". почти закусывает ее ключицу, а в толчках даже намека на нежность нет, потому что нежность для сэ-бек звучит так же отвратительно, как и выглядит, ведь она никогда не любит — только ебашит пальцами по гитаре и в людях. и даже люди для нее почти не люди — лишь вещи, поиграй и выброси, когда наскучит или когда найдешь игрушку повеселее. сэ-бек признается самой себе, что не было пока что лучше игрушки, чем эта девочка, податливая, наглая, громко орущая с ебнутой улыбкой, кровью изо рта хлещущей через края и безумной росписью на прекрасном лице. это своеобразный почерк сэ-бек, притягательная грубость в толчках неравномерных и разукрашивание лиц, бывает, макияжем по коже, а иногда — кровью из разъебанного носа. девочка кончает. кричит в мандраже, запрокидывает назад голову, а сэ-бек оглаживает ее челюсть языком и целует ее, пьет кровь, зализывает рану, притягивая девочку к себе двумя руками за голову. сэ-бек чувствует, как внутри тепло из огромной бочки разливают по бокалам, словно хорошее вино на показ выставляют. — джи-ен, — тяжело произносит девчонка, когда на этой же кровати раскуривают одну сэ-бековскую на двоих, выдыхая друг другу в лица. — кан сэ-бек, — как правило, знакомиться надо именно после охуенного секса, а сэ-бек видит в омутах напротив удовольствие, полученное так, как сэ-бек его профессионально преподносит. с чужой квартиры они выбираются в окно в ту же ночь, взяв с собой пару бутылок. джи-ен громко смеется со своего отражения в сэ-бековской фронталке, а та ее засасывает посреди движения вокруг, пьяная и надеющаяся, что не влюбилась. джи-ен только шестнадцать, всего лишь школьница тупая, малолетка, опирающаяся лишь на остатки здравого смысла с недавно достигнутым возрастом согласия. сэ-бек отдает ей одну из пачки своей ягодно-ментоловой кнопки: — тебе все равно не идет ментол, — старшая зажигает свою и позволяет джи-ен зажечь от нее же. — я куплю тебе что-нибудь нормальное. джи-ен шлет ее нахуй, выдыхает черникой, шуточно перегибаясь через перила моста, готовая прыгнуть в воду, а у сэ бек все сжимается внутри, но себя в руках она держит — ей просто нужна эта игрушка, пока она не найдет получше. джи-ен громко ржет над ней, кричит что-то про сигареты на всю улицу, обращаясь к звездам, и сэ-бек слабо хуярит ее по голове, чтоб заткнулась, хуйлуша ебаная. в ближайшем ларьке сэ-бек подбирает ей вишневые vogue, и джи-ен сует их в карман, обещая утром выкурить всю и сразу. сэ-бек сомневается, что у нее получится, глаза закатывает и выдыхает дым. сэ-бек в своей квартире раздевает ее, не давая освоиться, срывает одежду по пути к кровати, вжимая с поцелуем в каждые попавшиеся стену или дверной проем. джи-ен, кричащая под ней снова и снова — настоящее искусство, достойное лувра, картина, которую следует повесить вместо этой уебищной моны лизы, изображая на холсте джи-еновский растертый макияж, мягкие губы с привкусом ментоловой черники и такое непорочное тело, легко поддающееся и отвечающее на каждое движение внутри. сэ-бек — бесчувственная мразь, вбивает в нее больнее, чтобы стонала громче, чтобы ныла и рыдала перед ней, слабая, уязвимая. так она еще прекраснее. сэ-бек нравится джи-еновская простота и податливость, старшая даже восхищается невольно ее готовностью ко всему и любовью к сэ-бековскому способу передавать и чувствовать самой. ее голосом, пьяной улыбкой, так и не стертым макияжем в утренних лучах первого солнца. сэ-бек молчит о проблемах со сном, пытается теперь ненавязчиво поправить спящей джи-ен смешно спадающие на лицо каштановые пряди волос, вдыхая в легкие знакомые ментоловые ягоды. сэ-бек очень хочется снова вместе с джи-ен закурить одну на двоих, хочется разделить бутылку вина и, набухавшись, потрахаться. очень хочется. джи-ен дышит в ее ключицу равномерно под действием наркотика, у нее в глазах образы расплываются, на губах улыбка легкая играет, а в глазах янтарных — пустота, в которой сэ-бек готовится утонуть и не всплывать никогда. мягкие лучи солнца освещают каштановые волосы напротив, вокруг летают пылинки, а джи-ен, как была, так и осталась — черные мазки косметикой на расслабленном лице. сэ-бек оттирает их с бледного личика влажной салфеткой, и джи-ен морщится в улыбке забавно, лезет целоваться, а сэ-бек ее пиздит в ответ салфеткой по лбу. джи-ен ходит по широким перилам моста, скользким в середине марта, не оттаявшим еще, не боится ничего, улыбается звездам и прыгает объятия сэ-бековских длинных худых рук. та еле удерживает ее на себе, коротко в губы клюет, улыбается слабо в ответ и выдыхает сигаретами в лицо. джи-ен целует ее с вишневым дымом, в горле застревающем, и сэ-бек задумывается долгими мгновениями над их отношениями, построенными на сексе и сигаретах, деструктивными с самого их начала, бессмысленными и аддиктивными до самого конца. джи-ен порой спрашивает старшую о самых простых и слишком изощренных вещах, а в особенности любит разговаривать о чувствах, якобы любви, а на деле — потребности. — ты меня любишь? — она улыбается наивно-наивно, даже врать не хочется. — у нас только секс, ясно тебе? — коротко бросает сэ-бек в ответ, и это — чистейшая из всех правд, принятых ей. — и сиги, — добавляет джи-ен. — и сиги, — соглашается сэ-бек тихим шепотом себе под нос. если они проводят ночи порознь, сэ-бек молча пялится в потолок, не переставая думать о своей личной игрушке, красивой во время секса и затяжек, под наркотиками и бухая. ментоловые ягоды больше не радуют, только жгут и колют на языке, и джи-ен постоянно навещает редкие сны сэ-бек, а еще чаще — кошмары. старшая просыпается в поту после каждого, судорожно хватая телефон в желании снова услышать ее голос, убедиться, что с ней все хорошо, но осекает саму себя на последней цифре номера и каждый раз отбрасывает побитый шестой, потому что она джи-ен не любит. не должна любить. потому что ни любовь это нихера, просто зависимость, потребность в чем-то красивом и приятном, как джи-ен, например. сэ-бек старается не поддаваться ее влиянию на себя, старается не привязываться, чтобы не влюбиться. джи-ен и не пытается ей понравиться даже, не ломится в ее сердце семимильными шагами, как все остальные игрушки старшей, она просто такая сама по себе — охуительная до дрожи в коленях и с сучьим вайбом в улыбке и глазах, играющих огнем, просто подойди и обожгись им. у сэ-бек сердце мигает, как лампочка, при виде джи-еновских синяков фиолетовых на сгибах локтей и шприцов, раскиданных по всей квартире, а джи-ен ей лыбится в лицо, освещая своим светом все живое и мертвое вокруг — например, умершее некогда сердце сэ-бек отчаянно бьется, грозясь вылететь из груди, а любовь по всему телу разливается, когда даже пальцы покалывает так приятно, что хочется чувствовать это еще долгие-долгие минуты, пока сэ-бек, наконец, от этого не сдохнет. джи-ен ей улыбается в свете ночных фонарей, целует костяшки пальцев сэ-бековских и затягивается теми самыми вишневыми vogue, а сэ-бек потом всю ночь пересматривает ее фотографии в разбитом экране, дрочит до рассвета, громко плачет, шмыгая носом на всю квартиру. все тело болит, спина хрустит, и мышцы ноют утром, а джи-ен приходит в час дня, чтобы зацеловать порезы, оставленные часом ранее и алым разливающиеся по всей руке. про круги красные под глазами сэ-бек молчит в тряпочку, прижимается к ней нежно-нежно, облизывает кадык и нагло смеется. старшая даже руками, сводимыми дрожью от боли, пошевелить не может и лишь делает вид, что все у нее хорошо, собираясь соврать снова. все возвращается на круги своя. джи-ен снова остается в ее квартире под замком, пока сэ-бек убегает куда-то в бар играть на гитаре, а стоит старшей вернуться — получает дозу аморального и больного, как и они сами, секса, такого, после которого сидеть утром больно на стульях. сэ-бек ебнутая на всю голову, когда трахается трезвая — джи-ен орет, содрогаясь всем хрупким телом, топит громкие стоны в шее сэ-бек, на которой та утром найдет рубцы чужих зубов. джи-ен к ней прижимается горячим телом, выгибается, вздыхает рвано, изведенная до грани жесткими пальцами и отблесками в черных, как ночь за окном, глазах, длинных ресницах и улыбке на губах играющей. россыпью веснушек редких на щеках, которые она расцеловывает каждую и дышит глубоко, счет времени теряя. ведь рядом с сэ-бек по-другому не бывает — она бьет и калечит красиво до завораживающего, разбивает сердца и идет по головам — невозможно не влюбиться. джи-ен сдается. ей и обстоятельствам отдается быстротечно, чтобы выебали ее, убили и сожрали всю целиком, влюбленную дуру, наивную малолетку, не подозревающую и в сердцах, как сэ-бек пропускает сердцем удары, когда видит улыбку джи-еновскую, солнечным лучиком касающуюся запястий исполосованных с бедрами, веснушек на коже бледной и греющей своим теплом, в губы искусанные целующей. а сэ-бек — дура тупая, пусть и старается уверить себя саму, что так и должно быть в их отношениях, она хочет быть ненастойчивее и нежнее, но получается, что получается. смиряясь с правдой, надуманной самой себе, успокаивающей и дающей призрачную надежду на счастье, она не будет готова принять джи-ен, лежающую в ее ванне, холодную, мертвую. без пульса и с иглой, в руке зажатой. без радости и в серых тонах глаза бьются на части от слез, сосуды лопаются, голосовые связки рвутся в крике, сперва немом, дальше — режущем собой тишину. все кошмары становятся реальными до каждой сцены и каждой эмоции, а так и несбывшиеся мечты о чем-то радостном в их жизнях и отношениях отмирают вместе с джи-ен и vogue, выпавшими из ее расжавшейся руки.