***
Церковный колокол созывал прихожан на вечернюю службу, и на площади, отделявшей главную церковь от королевского дворца было людно. Граждане были совершенно разными — от ректора университета, которым гордилась вся страна, до малограмотного дворника, от министров до сапожников... Церковь объединяла всех, и перед ней все были равны. В толпе просто одетых горожан было не отличить первых лиц государства после самого Верховного Правителя от самых заурядных ее подданных. Впрочем, одна фигура все же резко выделялась на фоне остальных — в первую очередь своим ростом: Первый Министр был самым высоким из жителей королевства. Кроме того, внимание привлекали его длинные бледно-голубые волосы, затянутые в тугой хвост, и тяжелый темно-синий плащ из плотной шерсти, скрывавший от всех его тонкую фигуру. Он всегда был бледен, а сейчас его лицо было белее бумаги, его тонкие бескровные губы были плотно сжаты, а светлые глаза смотрели будто одновременно на всех и ни на кого... Он славился своей суровостью, доходящей до жестокости, но теперь выглядел просто олицетворением непоколебимой строгости и пока никому не понятного упорства. Люди боялись встретиться с ним взглядом или нечаянно побеспокоить его — он же никого не замечал, будто ища кого-то одного в толпе. Прежде он всегда молился, не покидая замка, но на этот раз дело было не только в молитве. Он и впрямь искал того, кто мог еще утром совершить возмутительный грех, но не видел ни одного виноватого или злого лица... Когда двери церкви были открыты, он переступил порог в числе последних, и на лице его невольно отражались неразрешимые внутренние терзания. Он должен был непременно найти виновного и наказать его так, как того требует закон, но не понимал, как это сделать. Все прихожане казались чистыми и одухотворенными, ни один взгляд не выражал ничего необычного... Началась служба, и Алебард покорно встал на колени вместе со всеми, чтобы помолиться. Молился он про себя, не решаясь петь, как это делали остальные: он стеснялся своего хорошо поставленного и звонкого, но отнюдь не глубокого голоса, хотя ни за что не признался бы в этом. "Меня этот фанатик, возомнивший себя блюстителем чистоты веры, бить явно не решится, хотя я будто бы и не молюсь со всеми," — проскользнуло в его мыслях. Он горько усмехнулся про себя, и вдруг лицо его просветлело, будто небо после пасмурного дня. Он даже пропел оставшиеся строчки молитвы, хотя и очень тихо, и получилось, к его удивлению, далеко не так резко и визгливо, как у одного из названных братьев его повелителя, о котором говорили, что у него очень похожий голос... Что ж, это хоть немного, но подняло его мрачное настроение. Впрочем, это отнюдь не означало, что он готов был пощадить преступника. После окончания молитв и проповеди настало время исповедоваться... Однако прежде чем кто-либо вошел в исповедальню, Первый Министр в полной тишине подошел к алтарю и очень четко произнес, твердо чеканя слова: — Именем закона и от лица Великого Зонтика я требую, чтобы никто не покидал церковь, пока я сам не позволю вам. Пострадает лишь один из вас... А теперь можете начать исповедь, — и после этого с невозмутимым строгим видом направился обратно на свое место. Его размеренные шаги отдавались эхом, будто стук метронома... Внезапно к ним прибавился еще один звук — такой же стук, но быстрый, поспешный и лишенный особенного ритма. Министр стоял в нескольких шагах от беглеца, и потому поймал его за плечо, только протянув длинную руку, но тот, ни слова не говоря и не теряясь ни на мгновение, вдруг повернулся и укусил его за палец... Алебард рефлекторно ослабил хватку лишь на миг, но этого хватило, чтобы дерзкий прихожанин вырвался и выскочил из церкви. О том, что прямо за высокими сводчатыми дверьми стоят четверо стражников, а все выходы с площади перекрыты полицией, он не знал, однако и здесь он не растерялся. — Готов поспорить, это он... — пробормотал первый человек государства после самого правителя с холодной полуулыбкой, а после прибавил уже довольно громко: — Не волнуйтесь обо мне, братья и сестры: нам не пристало бояться мелких ранений. Преступник обязательно будет пойман и ответит за все свои деяния по всей строгости закона!***
Кулет был в ужасе. Он не чувствовал за собой вины, но когда всем запретили покидать церковь, то сразу понял, что поймать собираются именно его... Честностью, трудолюбием и милосердием он никогда не отличался, и убегать от полиции или городской стражи, пока они не разглядели его лица, ему было не впервой, но когда ловить его пришел сам Первый Министр, стало ясно, что дела действительно плохи. Он даже не удивился гвардейцам на крыльце храма и полицейским на шести улицах, что расходились лучами от площади. И так было ясно, что на этот раз его всерьез решили бросить в темницу, а то и казнить... Недолго думая он выскользнул из собственной куртки, оставив ее в руках стражников и бросился к одноэтажной лавке, что стояла на краю площади. Забравшись на ее крышу, он тут же перепрыгнул на крышу соседнего здания — уже двухэтажного, — и побежал вдоль главной улицы так, как никогда прежде не бегал. Он быстро утомился от бега, необходимости уворачиваться от ружейных и пистолетных пуль и прыжков с одной крыши на другую, но продолжал нестись, не разбирая дороги — лишь бы подальше от центра города. Нужно было добраться до родной окраины и затеряться среди извилистых узких переулков и подворотен. Конечно, его знали во всех церквях окраин, потому что в одной из них он несколько лет назад разбил большое витражное окно, будучи пьяным, а в другой — украл знамя, чтобы продать за границу, но зато он знал запутанные улочки как свои пять пальцев, в отличие от полицейских из центра. Он не попадется, ни за что... Покрытая шифером двускатная крыша трактира была мокрой после недавнего дождя, а полицейские продолжали стрелять. Неловко увернувшись от пули, он оступился, поскользнулся... Следующая пуля, попавшая ему в плечо, сбила его с ног, и он заскользил вниз, а после потерял сознание, ударившись о землю спиной и затылком.***
В это время Алебард входил в исповедальню. Ему пришлось склониться, чтобы пройти через низкую дверь, и в самой комнате он сидел на слишком маленькой для него скамье, согнувшись... Он сел почти вплотную к перегородке, разделяющую его и Первого Священника, и первым делом сказал вкрадчиво и мягко: — Морион, мне нет смысла скрываться от тебя: ты в любом случае узнал бы меня по голосу... Давай обойдемся без лишних формальностей. Мы с тобой друзья? Ты бы дружил со мной, будь я обыкновенным гражданином? — О чем речь, Алебард? Вы мой благодетель, вы мне почти брат, хотя и не по крови... Я доверяю вам как себе, и бросить вас в беде не смог бы, даже если бы мне пришлось выбирать между своей жизнью и вашей! — ответил священник удивленно. Прежде министр никогда не вел таких разговоров, а это означало, что произошло нечто из ряда вон выходящее... Морион, возможно, был ближайшим, если не единственным, другом сурового чиновника, если не считать самого Великого Зонтика, и они полностью друг другу доверяли. Они были одновременно похожи и совершенно различны, и потому дополняли друг друга. — Превосходно! Я верю тебе... Только, прошу, раз я тебе брат, то и обращайся ко мне как к брату, а не как к официальному лицу. Сейчас я обычный прихожанин, а не Первый Министр. Мне нужно исповедаться и попросить совета... Выслушай меня, а после суди обо мне и моих поступках в меру своих убеждений. — Разумеется. Можешь высказать все, что гнетет тебя, а я по крайней мере выслушаю без осуждения. — Что ж... Я грешен, — тут Алебард устало вздохнул. — Для начала, как ты уже знаешь, я не исповедовался уже три месяца. Я мог бы оправдаться огромным количеством документов и отчетов, которые нужно было разобрать, но мы с тобой оба знаем, что это не может быть оправданием... Также я курю, хотя и немного. Я стараюсь не вредить этой вредной привычкой никому, кроме себя самого, но подозреваю, что эти попытки не приносят особенного эффекта. И к тому же Великий Зонтик не любит запах дыма, а его человеческое тело так же хрупко, как мое или твое. Боюсь, я причиняю ему вред или по меньшей мере неудобства, и он не запрещает мне курить лишь по причине своего безграничного великодушия... И только за эту неделю я подписал четыре смертных приговора и около десятка приговоров к пожизненному заключению в темницу. Наш повелитель не стал подписывать один из жестоких приговоров, пожалев смертника, но остальные лежат на моей совести тяжким грузом. Я глушил душевную боль телесными страданиями... Еще я скрыл от короля одну не особенно значительную, но печальную весть, чтобы не расстраивать его лишний раз. Мне жаль, что я солгал ему, но видеть его слезы было бы невыносимо. И кроме того... А впрочем, сначала расскажи, что произошло во время утренней службы? — О... Вы уже знаете? Я как раз собирался поговорить об этом с вами после вечерней службы... Во-первых, прозрел прежде слепой юноша, талантливый гончар Армет. Он сирота, я нашел его в пустом заброшенном доме, когда он был еще совсем мал, взял под свою опеку, дал ему свою фамилию и научил читать и писать шрифтом Брайля, а также дал начальные знания в области некоторых наук. До пятнадцати лет он жил у меня, а после выразил желание начать самостоятельную, насколько это возможно, жизнь... С самого детства он проявлял недюжинный талант к лепке и скульптуре, и потому я помог ему обучиться гончарному делу и первое время обеспечивал заказами. Буквально вчера он закрывал глаза повязкой и прощупывал дорогу с помощью трости, а сегодня опоздал на службу, пришел с открытым лицом и возбужденно рассказал о том, как проснулся зрячим. Разумеется, мы были счастливы за него! — Передайте мои поздравления Армету: вероятно, он неукоснительно следовал нашим идеалам, и тем самым заслужил благословение Великого Зонтика... Каким же было второе событие? — Оно намного более печально: какой-то юноша в накидке, которого мы прежде не видели в церкви, заглянул на порог, и прихожанин с последнего ряда ударил его по лицу, сбив с ног. Юноша убежал, а я в конце службы провел дополнительную проповедь о милосердии и строго осудил тех, кто применяет насилие к людям, не причинившим никому вреда... Мне очень жаль, что я не смог наставить каждого из своих подопечных на верный путь. Может быть, я подвел Великого Зонтика и тебя лично... Я пойму, если ты лишишь меня должности и отправишь в ссылку куда-нибудь на задворки страны, — в этот момент Морион будто сам исповедовался своему другу, которого верующие называли Старшим Братом... Что ж, он ничего не имел против этого. В конце концов, к нему как к Первому Священнику на исповедь приходили священники из других церквей, но кому он сможет рассказать о собственных грехах и тревогах? — Нет, друг мой, ты не подвел никого... Вот только тот юноша, которого ударили, и был Великим Зонтиком. Да, думаю, тебе можно доверить подобное... Он хотел взглянуть на своих подданных, и его встретили вот так. Не знаю, разочарован ли он, но это стало для него большим потрясением: если тело его повреждено незначительно, то нервное потрясение, похоже, сказалось намного сильнее. Несколько минут он рыдал в моих объятиях, а после с ним случился обморок, и доктор сказал, что ему необходим покой. Он будет в порядке, только пока его не следует беспокоить... Кстати, вот еще один мой грех: я вспылил в разговоре с ним, и в первый миг обратился к нему холодно и почти грубо, чем довел его до слез. Впрочем, я попросил прощения, и он сам, кажется, не разгневан... Вот я и облегчил душу. Что ты теперь думаешь обо мне, Морион? — Ты честный и добродетельный человек, как и прежде. Просто ты, как и любой другой, несовершенен и иногда оступаешься... Тебя почти не в чем упрекнуть. И, знаешь... — священник вышел из образа мудрого духовного наставника и стал просто великодушным просвещенным человеком. — Теперь я уважаю тебя больше, чем прежде, ведь ты находишь в себе мужество признать свои недостатки. Некоторые говорят, что ты весь изо льда и стали, что у тебя стальное сердце, не знающее чувств, но я бы ни за что не поверил этому... Кстати, палец не болит? Кажется, тот беглец укусил тебя до крови, и... — Морион, я ведь создан из оружия! В каком-то смысле я и правда из стали... А к ранам, особенно мелким, я привык давно, — в этот момент Алебард тихо рассмеялся, но смех этот был скорее нервным, чем искренним, и вскоре перешел в беззвучный плач. Плакал он второй раз в жизни...***
Камни. Голубовато-серые каменные кирпичи — из них были сложены и пол, и стены, и потолок. В маленьком зарешеченным окошке под самым потолком можно было увидеть облака, закрывающие ночное небо... Было холодно и влажно, и в тесном помещении гулял сквозняк. Кулет медленно приходил в себя. Предыдущие события воскресали в памяти и ярко, и мутно одновременно, а в голове стояла, будто вырезанная ножом, лишь одна мысль: "За что именно меня поймали?" Ответ вскоре пришел сам. По бесконечному тюремному коридору стучали, как накануне в церкви, размеренные четкие шаги, будто стук метронома. Услышав их однажды, забыть было бы невозможно... Первый Министр вообще обладал поразительной способностью впечатываться в память с первой же встречи. Его высоченная тонкая фигура, переменчивые — то плавные и почти ласкающие, то резкие и решительные, — движения, довольно высокий, холодный, будто лед, твердый, и вместе с тем вкрадчивый, и идеально выверенный, как у хорошего актера или опытного оратора, голос, бледное и далекое от идеала, но почему-то невыразимо привлекающее внимание лицо... да даже очень длинные волосы, всегда собранные в тугой хвост или косу, — все в нем было необычно. Его уважали, как образец твердой веры, душевной силы и деятельной натуры, — и в то же время боялись его непреклонной суровости, строгости, холода и некоторой жестокости. Поговаривали, что в гневе он был страшен, и проверять это не хотелось никому, но слухи множились и обрастали подробностями. Какая часть этих историй правда, не знал никто... Кулет же внешне был так зауряден, что его даже описывать бессмысленно: среднего роста, довольно стройный, но не тощий, с обычными для жителя Зонтопии прямыми синими волосами и голубыми глазами... Таких, как он, были десятки и сотни, и в толпе его было бы не узнать. Выделяли его разве что далеко не кроткий взгляд и грубый резковатый голос, выдававшие в нем не самую чистую и светлую душу. В нем нельзя было определить героя, как, впрочем, и злодея, но внешность бывает очень обманчива... Этот молодой человек был самым живым подтверждением этому. Он не знал страха и слез, но отнюдь не от внутренней силы — просто душа его была сухой и черствой. Он ни к кому не был привязан, не уважал даже Мориона, которому лгал на исповеди без зазрения совести, и единственным, к кому он относился с трепетом был Великий Зонтик — вероятно, лишь потому, что никогда в жизни его не видел... Он фанатично верил и искренне считал, что эта вера обеспечит ему любовь правителя и его благословение. Он следовал идеалам веры в меру своего видения, а оно было далеко от возвышенного. Разве могло быть иначе? Кулет вырос в трущобах на окраине в те времена, когда там было действительно опасно даже просто находиться, и он всецело впитывал в себя царившие там нравы. Может быть, от природы он и нес в своей душе нечто чистое и светлое или по крайней мере был честен, но окраины, куда и заглянуть краем глаза порядочному человеку было опасно, отравляли любую природу. Воры, нищие, сумасшедшие, проститутки и пьяницы — таково было окружение юного Кулета... От всех его возможных душевных качеств остались лишь отчаянная смелость сомнительного происхождения и воинственная, отчаянная, граничащая с безумием преданность своему богу. Он мог пьянствовать, драться, сквернословить, играть на деньги — и к тому же нечестно, — воровать и грабить, а после идти в церковь и громче всех петь молитвы... После этого он искренне считал себя чистым и безгрешным. Вины он, вероятно, не чувствовал вообще ни за что. Дверь камеры открылась резко и с громким скрипом, что отдавался в ушибленной голове молодого фанатика сильной тупой болью, и на пороге появился Первый Министр собственной персоной. Взгляд его был холоден, но не выражал ни гнева, ни брезгливости... Последнему, вероятно, способствовало то, что Кулет был одет вполне прилично, хотя погоня и потрепала его. Несколько мгновений министр и узник изучающе смотрели друг на друга, а после первый произнес с удивлением: — Как же вы молоды! Ваше имя — Кулет Шарито, верно? — Да, меня и правда так зовут... Откуда вы знаете? Мы же впервые увиделись в церкви! — воскликнул не менее удивленный юноша. — Я не мог не навести справок о первом человеке, что смог вырваться из моих рук... Кроме того, вы прокусили мне палец, — ответил Алебард невозмутимо. — Ну простите, не хотел... Но зачем вы меня так схватили? Я испугался! — парня мелко трясло, но он ни за что не признался бы в том, что собеседник пугает его до дрожи: в трущобах проявление страха было непозволительно. — И пробежали половину города по крышам, игнорируя приказы остановиться, вы тоже от страха, верно? — тонкие губы растянулись в насмешливую улыбку. — Да почему вы вообще пришли допрашивать меня сами, да еще и ночью? Я ведь вроде не сделал ничего из ряда вон выходящего... — Кулет едва удерживался на тонкой грани между смелостью и грубостью, и ему становилось все страшнее. Хватка у Первого Министра была поистине стальная, и он наверняка мог и жестоко избить, и попросту задушить в приступе гнева... Конечно, грешный фанатик не мог сказать этого точно, но проверять подобные догадки хотелось в последнюю очередь. — Бравада юнца... Сколько вам лет? Отвечайте честно: я в любом случае узнаю правду, а лгать в таких вопросах, я полагаю, бессмысленно. — Двадцать три. А вам, наверное, под пятьдесят? — Так в этом вопросе еще никто не ошибался... Это не имеет значения, но я вам отвечу: тридцать шесть. Впрочем, вопросы здесь задаю я — вы же должны четко и правдиво отвечать. Итак, два года назад вас освободили из тюрьмы, где вы провели год — за кражу церковного знамени, не так ли? — Ну, так... Есть было нечего, продать хотел, понимаете? Я спасал свою жизнь! — Вероятно, ваша бедность стала значительным облегчающим обстоятельством в тот раз... Может быть, вы хотели бы сознаться в правонарушении, совершенном сегодня, и рассказать о своих мотивах? Чистосердечное признание может значительно смягчить ваше наказание. — Кроме того, что укусил вас, я только съездил по морде какому-то безбожнику, но разве это плохо? Ну и по крышам бегал... — Вы знаете, чем по закону караются подобные преступления? — Может, штраф или пара месяцев в тюрьме... Или церковное порицание и покаяние. Знаете, вы очень меня напугали! Там было столько полицейских, будто меня за убийство ловят и собираются казнить. — А у вас есть основания бояться этого? — холодный взгляд министра вдруг вспыхнул удивлением и недобрым интересом. Положение Кулета становилось более шатким с каждой секундой промедления... Если до этого Алебард хотел лишь напугать вспыльчивого фанатика, сообщив ему о том, что ударил он самого Зонтика в человеческом обличии, а после передать его в руки правосудия, обвинив в нанесении легких телесных повреждений двоим людям, неповиновении и нарушении общественного порядка, то теперь его всерьез заинтересовал этот дерзкий юноша. Если он изначально думал, что его собираются арестовать, причем за серьезное преступление, которое может караться смертной казнью, то на это определенно должна была быть веская причина. Кулет тоже прекрасно это понимал, и придумать правдоподобное оправдание он никак не мог... "Вот и попался... Идиот! Ну как я мог так тупо проколоться на борьбе за веру? И ведь этого верзилу даже подкупить нечем... Что ж, похоже, теперь я влип по-крупному," — подумал молодой человек с отчаянием. — Вы в высшей степени подозрительны, и отпустить вас мне теперь не позволяет закон. Вы будете сидеть в этой камере до выяснения некоторых обстоятельств вашей прошлой жизни. Я еще вернусь для нового разговора, и признание все еще может смягчить ваше наказание... Разумеется, не в том случае, если ваши преступления были слишком серьезны, — произнес Алебард твердо, вставая с жесткой скамьи, которая теперь служила Кулету кроватью. — Может быть, вы признаетесь сейчас? — преступник только вздохнул. — Что ж, в таком случае могу лишь пожелать вам спокойной ночи.***
Так и начались две недели пребывания фанатика в темнице под замком. На следующее утро Первый Министр вызвал к себе начальника городской полиции и Министра Защиты... Оба они боялись идти, потому что знали о болезни правителя и о том, что его первый помощник после бессонной ночи мрачен и задумчив. В таком настроении он всегда был еще более строг и взыскателен, чем обычно, и к тому же временами вспыльчив. Испытать на себе гнев человека, созданного из грозного оружия и не знающего жалости, было очень страшно. Если бы двое чиновников не были уверены в том, что опоздание приведет его в ярость, они бы, вероятно, долго медлили, но страх не давал выбора... Они вошли в его просторный, но отнюдь не роскошный кабинет, держась за руки — только так им удавалось сдерживать свой затаенный ужас. Первый приближенный Великого Зонтика даже не поднял взгляда на своих подчиненных, когда они встали перед ним, и коротко приказал начать расследование... Министр и начальник полиции хором ответили что-то вроде "Есть, сэр!" синхронно, не сговариваясь, поклонились и быстро покинули кабинет, едва дождавшись, пока их жестом отпустили — хотя выражение лица Алебарда говорило о том, что он скорее прогоняет их. Получая ежедневные отчеты о ходе расследования, он становился все мрачнее, но наедине со своим повелителем был неизменно спокоен, мягок и внимателен: нельзя было расстраивать больного. Он мастерски скрывал свое волнение и свой гнев на Кулета... А злиться там было на что: судя по сведениям, полученным от полицейских и мирных обитателей окраин, вспыльчивость и неверное понимание идеалов были далеко не главными его недостатками. Кроме того, окраины столицы, хотя и перестали быть опасными трущобами, живущими лишь по своим собственным законам, явно оставались пристанищем люмпенов. Вероятность быть подстреленным, побитым или ограбленным там была намного выше, чем в любом другом районе... С этим тоже необходимо было что-то делать. Первый Министр мысленно ругал последними словами подчиненных, которые никак не могли навести порядок в столице, хотя в других городах все было куда более спокойно, но прекрасно понимал, что гнев тут не поможет. Может быть, если бы не необходимость охранять покой правителя, он был бы куда менее сдержан по отношению к министрам... Зонтик был еще слаб, но, во всяком случае, не несчастен и не испуган. Силы его восстанавливались с каждым днем, и вскоре он мог слабо, но искренне улыбнуться своему верному помощнику. Юноша скучал, и оттого часто просил приносить ему книги, но слуги, с которыми он говорил исключительно через закрытую дверь с окошком, чтобы не показываться им на глаза, боялись, что какая-нибудь история окажется для него слишком страшной или грустной... Кроме того, он не мог долго читать, а детских книг с картинками в библиотеке шестнадцатилетнего короля почти не было. В первые дни доктор просил его не вставать с постели, — а впрочем, в этих рекомендациях не было никакой необходимости, ведь сил все равно не было, — и потому он очень много думал. Эти мысли не всегда были легки, а отвлекаться было почти нечем... Одиночество Зонтика скрашивал лишь Алебард, приходивший к нему каждый день хотя бы на час. Другие, разумеется, не забыли о короле, и многие сочли бы честью помочь ему в чем-нибудь, но он не подпускал их к себе. Только Первый Министр читал ему вслух, пропуская отрывки, которые могли взволновать правителя, рассказывал о некоторых новостях, старательно избегая темы окраин, убеждал в том, что народ любит его, просто не все понимают идеалы верно... Он же мягко снимал немного окрепшего через несколько дней юношу с подоконника, куда тот забирался, чтобы посмотреть на небо, и сопровождал во время коротких прогулок в те дни, когда погода была особенно теплой. Только ему Зонтик улыбался своей робкой обаятельной улыбкой, с ним несмело, но оживленно шутил, и это не могло оставить сурового чиновника равнодушным. Кто-то и впрямь говорил, что у него стальное сердце, не знающее любви и сострадания, но король, его создатель, знал, что это отнюдь не так... Они любили друг друга — не романтически, разумеется, хотя бы потому, что слишком велика была разница в возрасте и характерах. Шестой клон, неловкий невезучий мальчик, которого что угодно могло напугать или расстроить, который никогда не отвечал на насмешки и издевки Вару и терпеливо сносил все молча, вероятно, впервые не чувствовал себя лишним человеком и досадной ошибкой, которую хотели просто убрать за ненадобностью после неудачного выполнения своей роли... Его искренняя привязанность оживила бы и действительно стальное сердце, — стоит ли говорить о вполне живом и даже добром, хотя и довольно холодном? Лишь Зонтик знал о душевных терзаниях своего первого приближенного, хотя тот и старался скрывать от него самые тяжелые свои мысли, особенно в те дни, когда ему нельзя было волноваться. Однако валет треф обладал чувствительной душой и догадывался обо всем... Впрочем, эти догадки не ломали его, а лишь разжигали в нем желание скорее выздороветь, чтобы его лучший друг не был вынужден и дальше выполнять всю работу за него, не забывая еще и о своих собственных обязанностях.***
Допросы день ото дня становились все более жесткими. Если в первые пару дней Алебард был холоден, но вежлив и почти мягок к Кулету, который казался ему сбившимся с пути юношей, дерзящим только из страха, то после третьего отчета начальника полиции его отношение резко переменилось. Сначала он стал просто строгим и требовал исключительно четких ответов на заданные вопросы — и ни слова более, ни секунды молчания. Потом начало сказываться раздражение, и он уже не стеснялся повышать голос и угрожать расправой за ложь... Надо сказать, врать Первому Министру было бессмысленно: его холодные серые глаза будто видели каждого насквозь. Как бы фанатик ни пытался подлизываться к нему, увиливать от прямого ответа или изображать невинность, он лишь одаривал его полным гнева колким взглядом и требовал "немедленно прекратить это притворство". Как же юноша боялся его! Временами хотелось броситься бежать прямо посреди очередного допроса... Разумеется, сбежать из королевской темницы Кулет и не надеялся, но он был уверен в том, что гвардейцы застрелят его и тем самым избавят от мучений. Он бы сделал это, если бы страх смерти не был сильнее, чем страх перед пытками. Ему не суждено было узнать, что этот план был бы с самого начала обречен на провал, ведь Первый Министр строго запретил стражникам стрелять в преступника на поражение. На Кулета у него были другие планы: он хотел устроить ему показательное наказание, чтобы жители страны увидели, что правосудие настигнет каждого, кто осмелится нарушить закон... На шестой день Алебард впервые ударил узника. Разумеется, он не собирался пытать его: садистскими наклонностями первый приближенный короля никогда не страдал, и его жестокость была вынужденной мерой. Он никогда не применил бы насилие без веской причины ни к одному человеку, как бы неприятен ему не был последний, но в этот раз... Министр не спал уже несколько дней, о свободном времени и жизненных удовольствиях, коих и прежде было немного, пришлось просто забыть, — он не мог даже поесть вне своего кабинета или выйти покурить. По-настоящему зависим от своих особых сигар он не был, но в моменты волнения этот маленький ритуал помогал успокоиться — сейчас же он был лишен и этой возможности отвлечься и унять напряжение. А гнев на подчиненных накапливался, не находя никакого выхода... Кулет же, заметив, что его мучитель выглядит изможденным, решил сам поиздеваться над ним. — А вы в обморок не упадете? Такой бледный, и еле удерживаете себя в вертикальном положении... Кажется, я, заключенный, живу сейчас лучше вас! — произнес он с кривой улыбкой. Его трясло еще больше, чем во время первой их встречи, и злые шутки были лишь отчаянной попыткой сохранить рассудок... — Отвечай на вопрос, Кулет, не выводи меня из себя... — устало бросил чиновник, изо всех сил стараясь держаться прямо. — Ты получил лишь начальное образование и покинул школу в одиннадцать лет. Верно ли, что после этого ты занимался мелкими кражами, бродяжничеством и попрошайничеством? — А с чего бы мне вам отвечать? Вы ведь сейчас отключитесь на ходу и ничего не вспомните! В этой фразе вроде бы не было ничего необычного: набираясь смелости, преступник всегда дерзил подобным образом... Но во взгляде его было столько наглости и самодовольства, что Алебард просто не выдержал. Его ясные глаза, до этого бывшие усталыми и безразличными, вдруг сверкнули сталью, он резко выпрямился, а после — порывисто встал, отвесил узнику пощечину такой силы, что тот упал с узкой деревянной скамьи, и замер, глядя на него так, будто готов был убить на месте. Этого Кулет никак не мог ожидать... Рана на его простреленном плече вновь открылась от удара о пол, по левой щеке стекала струйка крови — он рассек бровь, упав на грубые каменные плиты, а на правой моментально проступил яркий отпечаток узкой изящной ладони, но телесная боль пугала парня куда меньше, чем злой и острый, словно десятки лезвий, взгляд министра. То, что молодой фанатик прежде принимал за еле сдерживаемую ярость, на деле было лишь глухим раздражением и неприязнью. Настоящая ярость пришла сейчас... Две пары глаз — голубые, полные слез от боли и страха, и стальные, сверкающие граничащим с безумием гневом, — были прикованы друг к другу. Оба молчали, и лишь тяжелое дыхание выдавало ужас первого и злость второго... Так прошло несколько мгновений, которые казались вечностью. Первым не сдержался преступник: он издал тихий стон, а после его глаза закатились, и он впервые со дня своего ареста потерял сознание. После этого Алебард тяжело опустился на скамью... и вдруг тихо рассмеялся, закрыв лицо руками. Он не находил в случившемся ничего смешного — тут впору было плакать, — однако слезы не приходили. Он беззвучно хохотал, раскачиваясь на месте и мелко дрожа всем телом, пока не услышал шаги в коридоре... На удивление он быстро успокоился и с совершенно невозмутимым видом вышел из камеры, приказав подошедшему стражнику позвать к пленнику врача, и поспешно направился в свой кабинет, где снова просидел в одиночестве за бумагами до утра.***
Раны Кулета обработали, и больше его никто не бил, но что-то в нем будто надломилось. Больше он не решался дерзить, будто сильнейшей пощечиной министр заслужил его уважение, но каждый знал: это был обыкновенный страх перед новыми побоями... Что ж, первый приближенный короля, хотя и чувствовал за это вину, не мог не испытывать некоторого облегчения: работать с запуганным фанатиком было намного проще. Теперь он лишь четко отвечал на каждый из вопросов, а если и пытался лгать или увиливать, то его моментально ставил на место один суровый тяжелый взгляд. Он признавался в преступлениях, которые прежде отрицал, несмотря на все доказательства, а по ночам не спал, мучаясь от страха перед смертью... Пять или шесть вооруженных ограблений, несколько жестоких избиений, три убийства, с десяток изувеченных жертв, несчетное число мелких и крупных краж, пьянство, бродяжничество, порча государственного и частного имущества, поджог дома — несколько человек сгорели в том пожаре... Дураком Кулет никогда не был. Он прекрасно понимал, что времена, когда он держал добрую половину окраин в таком страхе, что никто не решался обратиться к полицейским за помощью после его преступлений, прошли, и теперь все раскрылось. Также он знал, что с таким числом жертв его может ожидать лишь смерть... Боясь мучительной казни, он выдавал всех своих подельников, кого знал по именам, и где-то на задворках его черствой злой души теплилась светлая надежда: вдруг за сотрудничество со следствием его помилуют или хотя бы заменят казнь на долгое тюремное заключение? Впервые в жизни фанатик, никогда не следовавший истинным идеалам церкви, молился искренне и горячо — если не за сохранение жизни, то по крайней мере за спасение души после смерти... Он не знал, слышал ли его Великий Зонтик, но дважды в день читал молитвы на коленях и просил прощения за все свои грехи.***
На четырнадцатый день заключения Алебард пришел к узнику в последний раз и несказанно удивил его, закурив тонкую сигару в длинном мундштуке... О том, что он курил, знал лишь один человек во всем государстве — его близкий друг Морион. Теперь узнал и Кулет, и в ответ на его удивленный взгляд министр лишь сухо спросил: — Ты сам куришь? — и, когда Кулет отрицательно покачал головой, холодно улыбнулся. — Это правильно: вдыхание дыма никому здоровья не прибавляет. — Я бросил в тюрьме, потому что там запрещали... До этого-то я смолил как паровоз, — зачем-то признался преступник. — Надеюсь, я до подобного не дойду никогда... Ты знаешь, я никогда не курю в присутствии других, но из этого принципа есть единственное исключение. Я полагаю, ты уже сам понимаешь, с чем оно связано? Ты достаточно сообразителен. — Меня казнят, верно? Скоро? — Не далее чем через неделю твоя душа вернется к Великому Зонтику. — А что потом? Вы знаете, что он делает с этими возвращенными душами? — на этот вопрос тот, кого верующие называли Старшим Братом, отвечать не торопился. Он дважды затянулся и заполнил тесную камеру белым дымом, отдающим мятой и каким-то травами, и смотрел при этом куда-то вдаль, сквозь мир... Думал ли он о судьбе умерших подданных, о предстоящих делах или о чем-то далеком и отвлеченном? Этого, вероятно, не мог сказать даже он сам. — Я точно знаю, что светлым душам он дает второй шанс. Если только ты не совершенно безнадежен, то ты родишься вновь... — произнес он в конце концов. — А если я гнилой насквозь, и ничего святого во мне нет? Я ведь негодяй каких поискать, и мы оба это знаем. — Если ты не заслужил возрождения, то точно заслужил покой. Наш создатель великодушен и, кажется, любая жестокость ему чужда. Вероятно, ничего, кроме новой жизни и покоя, после смерти нас ожидать и не может. Он старается дать счастье каждому из своих подданных, только на некоторые перемены нужно много времени... — То есть я буду прощен? Великий Зонтик меня любит, несмотря на мои грехи? — Я не могу знать точно, что именно он чувствует: сейчас ему необходим покой, и потому я не решился заговорить с ним о тебе, чтобы не взволновать слишком сильно. Однако в том, что он простит тебя, я уверен. Он никогда не держит зла даже на тех, кто ранил его самого... Помнишь того юношу, которого ты ударил тогда в церкви? — продолжать не было необходимости: Кулет моментально догадался сам. Будто сложная головоломка в его голове, наконец, сложилась... Он упал на колени и разрыдался, и Первый Министр поднял его одной рукой, чтобы усадить обратно на узкую скамью. — Этот твой грех уже прощен... Вернее, Верховный Правитель и не думал злиться на тебя. Он лично приказал судить тебя за этот удар так, будто он был нанесен обыкновенному гражданину страны... Я полагаю, он бы с радостью запретил судить тебя за это, если бы на его месте не мог оказаться кто-то из его подданных, о которых он заботится намного тщательнее, чем о себе, — сказал он печально и холодно. — Допрашивать тебя больше нет смысла, но все же сейчас у меня к тебе есть один вопрос. Ты хотел бы покаяться и исповедаться? В ответ молодой человек судорожно закивал, не переставая плакать навзрыд.***
Последняя неделя перед казнью прошла туманно, будто пустой сон... Все, кто имел отношение к этому делу, были уже изрядно утомлены упорным трудом, а Кулету не давали спокойно дышать всепоглощающий страх и внезапно проснувшееся чувство вины. Он не сожалел ни об одном из своих преступлений, пока не узнал о том, что сам по сути предал своего создателя... Всю жизнь он считал одним из немногих своих достоинств преданность Великому Зонтику, но это преимущество моментально рассыпалось в прах, утекло сквозь пальцы. Кто он после этого? Быть обычным преступником, злодеем в глазах каждого из братьев и сестер по вере, Ужасом Трущоб, как его уже называли в газетах, не хотелось, а времени найти другую роль не было. А впрочем, он и не думал, что смог бы когда-нибудь ее найти, даже если бы ему не предстояло умереть через считанные дни. Он понял, что стоит на неверном пути, но другого он не знал и не верил в то, что познает. Раскаявшегося преступника трижды за эту неделю водили в церковь, и каждый раз он долго и искренне каялся во всех многочисленных грехах своей недолгой жизни. Каждый раз он ожидал, что Морион ужаснется, назовет его мерзким грешником и грубо выгонит из храма, но священник был с ним неизменно мягок и снисходителен, как и с остальными прихожанами. В последний день перед казнью они оба задержались после исповеди, и Первый Священник использовал этот момент наедине, чтобы обнять его напоследок. — Наш создатель — добрейшая душа из всех, что когда-либо существовали... Он любит каждого вне зависимости от его грехов. Он примет тебя обратно, когда придет время, и поможет вернуться на верный путь, ведь в каком-то смысле ты всегда к этому стремился. Он знает о тебе все, слышит твои молитвы и прощает тебя, — произнес он, крепко держа молодого преступника в своих объятиях. — Помолись на ночь так горячо, как позволяет тебе твоя душа, и ничего не бойся, Кулет. Твоя душа сильна и от природы чиста... Ты уходишь очищенным и обязательно будешь прощен. Наблюдавший за этой сценой Алебард едва сдерживал слезы. В нем шла борьба между долгом и природой: первое не позволяло ему оставить в живых убийцу и грабителя, а второе противилось уже принятому решению... Ему не хотелось обрывать эту жизнь, хотя она и приносила другим одни страдания. Разумеется, он не привязался к преступнику, но как же его терзало чувство вины после каждого тяжелого решения, которое приходилось принимать!.. Зонтику же стало лучше, и он мог заниматься делами, хотя и недолго, но все же ему не сообщили ни о полном списке преступлений Кулета, ни о предстоящем возмездии, боясь лишний раз расстроить его. Он по настоянию врача вел очень размеренную жизнь, избегая пока волнений, но ему нетерпелось снова посвятить себя по большей части служению на благо своих подданных. Впервые за долгое время он был полностью спокоен... Юноша и правда был очень добр и злиться долго не мог даже на того, кто обрек его на некоторые страдания. Его тело было невероятно чувствительно, и даже самые мелкие раны болели довольно долго. Он плакал, когда ему меняли повязки, но ни капли не злился на прихожанина, по вине которого он получил эти ранения, чего нельзя сказать о его лучшем друге... Каждый раз, видя слезы Верховного Правителя, Первый Министр убеждался в верности смертного приговора, вынесенного Кулету. Он не показывал этого ни единым взглядом или жестом, но иногда в нем кипела холодная ярость против преступника, и в первую очередь злился он именно за то, что он причинил боль Зонтику.***
Утро дня казни было совершенно заурядным. Оно встретило горожан легким бледным туманом и прохладой, и обычным для любого города шумом — не слишком громким, но вполне различимым. Люди спешили на работу, некоторые допивали на ходу кофе, мальчишки продавали газеты у шести главных улиц... Пока лишь немногие избранные знали о предстоящем событии, хотя о происшествии в главном храме и последовавшей за ним погоне по крышам говорил, вероятно, весь город. Приготовления начались лишь после того, как большинство жителей столицы покинули центральную площадь и разошлись по своим делам. Орудие казни — обыкновенная гильотина — было собрано быстро и без лишнего шума: с подобными делами в столице всегда старались закончить побыстрее. Если из наказаний иногда делали зрелище для народа, то в подготовке к ним не было ничего интересного или поучительного. Казнь должна была состояться после утренней службы в церкви, и Кулет мучительно считал часы до этого момента. Он верил словам Мориона, произнесенным накануне, но страх смерти пересиливал эту веру, накатывая волнами... Ему хотелось помолиться еще раз, но голос срывался, а молиться про себя он, вероятно, и не умел.***
К полудню туман рассеялся, и лишь затянутое бледными облаками небо напоминало о нем. Было влажно, прохладно и тихо. Зонтик не мог выйти на улицу из-за холода, но забрался на широкий подоконник, чтобы посмотреть на площадь... и чуть не упал, увидев происходящее там. Он знал, что во время его болезни подобные решения Алебард принимал сам, но понятия не имел, кого и за что собирались казнить. Конечно, он верил Первому Министру как себе, но... Он сам не мог объяснить даже себе, что именно так взволновало его в этот момент. Почему-то сейчас он испытал более сильный страх перед насилием, чем это бывало прежде. Ему всегда было неприятно смотреть на казни или драки, но теперь это было почти невыносимо. Когда часы на башне пробили два часа, скованного Кулета повели навстречу его смерти. В нем было сложно узнать того дерзкого прихожанина из церкви, что еще три недели назад всполошил половину города: он стал смиренным и покорным, а в его голубых глазах смешивались страх, кротость и стоическое мужество, какое бывает лишь у тех, кто терпит испытания, не имея выбора... Он был готов к смерти, но все же неизвестность ужасно его пугала. Предстать перед самим Великим Зонтиком, которому он нанес личное оскорбление, было намного страшнее, чем умереть. — Граждане Зонтопии! Братья и сестры! — торжественно начал Алебард, встав перед собравшимися на площади. — Сегодня все мы собрались здесь по печальному поводу: недавно были раскрыты ужасные преступления, совершенные одним из нас. Долгое время ему удавалось скрывать их, но все же о его прошлых деяниях стало известно, — и так будет с каждым, кто осмелится нарушить закон! Ни один преступник не останется безнаказанным; правосудие всегда защитит жертв, а тот, кто навредит другому, в любом случае будет наказан так, как того требуют закон и справедливость, как только выяснятся все обстоятельства совершенного преступления. Каждый, кто становится жертвой каких-либо притеснений, оскорблений или побоев, должен без страха обратиться к властям, равно как и каждый, кого ограбили или обокрали, — вас не оставят без помощи. Однако помните о том, что за клевету на честного гражданина вы будете наказаны... Наши законы написаны самим Верховным Правителем, а он не допустит страданий невинного! Все мы должны чтить его идеалы, трудиться на благо друг друга и страны и выполнять свои обязанности добросовестно, и это приведет нас к процветанию. Каждого из нечистых на руку и нечестных рано или поздно настигнет справедливость, и история Кулета Шарито как нельзя лучше подтверждает это: его не могли поймать несколько лет, однако, ударив скромного, хотя и не знающего некоторых правил, новичка-прихожанина, он разозлил Великого Зонтика по-настоящему, ведь даже самое долгое терпение и величайшее милосердие не могут быть безграничны. Наш создатель лично приказал мне поймать его, намекнув, что арест Кулета приведет к важным и значительным переменам к лучшему... Что ж, нам следует поблагодарить преступника за те сведения о его товарищах с окраин, что он сообщил во время расследования. Разумеется, мы уже упорно трудимся над наведением порядка в опасных для честных граждан районах, так что осужденный во многом помог нам. Хотя сейчас от заслуженной смерти его, убийцу, грабителя, поджигателя и вора, отделяют считанные минуты, я могу откровенно сказать, что горжусь им: он уходит очищенным и раскаявшимся... Пусть и слишком поздно, но он встал на верный путь. Для признания своей вины и своих недостатков необходимы недюжинное мужество и смелость, и это многие из нас знают об этом по собственному опыту. Он же смог искренне покаяться за день до казни, и потому я могу с большим облегчением сообщить, что он возвращается к создателю достойным возрождения! Кулет Шарито... вы имеете право на последние слова. Что вы скажете на прощание братьям и сестрам по вере? — после этого вопроса оратор замолчал, и его звонкий выразительный голос со стальными нотками отдавался эхом в тишине. — Я сожалею обо всех своих преступлениях... Будьте честными, если не хотите кончить как я. И еще — простите меня все! Я сделал много зла и, если только Великий Зонтик даст мне такой шанс, хотел бы исправиться... А теперь я, наверное, готов к встрече с ним, — произнес осужденный смиренно. Помолчав несколько секунд, он без приказа встал на колени и просто покорился судьбе. Один миг — и лезвие опустилось с тихим свистом... Брызнула кровь, раздался мерзкий звук рассекаемой плоти — всего на мгновение, — и ни один из стоящих на площади не заметил, как по лицу Первого Министра проскользнуло на секунду выражение то ли страдания, то ли отвращения. Ему, как и его господину, были отнюдь не по душе чужие мучения и смерти, но долг заставлял порой действовать вопреки своей природе. Ровно в тот момент, когда Кулет испустил последний вздох, небо прояснилось, и солнечный луч проскользнул по людной площади, одаривая каждого мимолетным, но ласковым теплом. — Это благословение всем нам от Великого Зонтика. Он доволен нами... Будьте и дальше милосердными и честными — это важнее всего, так он будет любить нас, как и прежде, — негромко сказал Морион с кроткой улыбкой. Все как один, не сговариваясь, поклонились...***
Вернувшись в замок, Алебард застал своего господина в слезах. Почти как три недели назад, только на этот раз они будто поменялись ролями... Все же во многом они были почти противоположны: король никогда не упрекнул бы ни одного человека, что бы он ни сделал, в то время как министр запросто мог бросить корректное, но все же оскорбление любому, кто вызывал его недовольство. Оба они временами завидовали друг другу, ведь правителю недоставало уверенности и внутренней силы его первого приближенного, а верному помощнику не хватало тех мягкости и доброты, за которые любили самого повелителя. Похоже, Зонтик был не способен не только на долгий гнев, но и на гнев в принципе... — Это правда? — только и спросил он. Ни тени недовольства, ни намека на надвигающуюся бурю... На миг Первый Министр подумал, что лучше бы юноша кричал на него и угрожал наказанием, пусть даже самым жестоким и унизительным, вроде публичной порки: видеть эти чистые лазурные глаза, полные вселенской грусти, было невыносимо. — К сожалению, да. Меня и самого ужаснули и расстроили некоторые признания этого молодого человека... — Посмотрите мне в глаза, — вдруг попросил, именно попросил, а не приказал, король. — Он действительно сделал все это? Вы не заставили его признаться в нескольких нераскрытых преступлениях, чтобы несправедливо казнить? — Я ни за что не солгал бы вам и народу, мой господин, — ответил обычно грозный Старший Брат, глядя в глаза Зонтику. — Если он и оболгал себя, то исключительно добровольно. — Я верю вам... Простите, если сейчас показался недоверчивым, но мы ведь оба лжецы! Я не бог, и третьего глаза у меня нет... Тучи я и правда разогнал, чтобы порадовать подданных, но это ведь такой пустяк! Они все думают, что я великий, а я просто жалок. — Не говорите этого, прошу! Третий глаз — метафора чувствительности души. Кто кроме вас способен так увидеть правду о человеке? А разогнать тучи я бы, к примеру, не смог, как бы ни хотел, так что это отнюдь не пустяк. Кроме того, вы, может быть, робки и временами неудачливы, но жалким вас не назвать: в вас есть доброта и мудрость, какие сложно найти в другом... — Тогда у вас тоже есть этот третий глаз, ведь вы не менее проницательны, — тут правитель слабо улыбнулся, и взгляд его прояснился. — Но я ведь боюсь всего подряд и не могу принять хоть сколько-нибудь сложное решение... — Со своими страхами вы боретесь, в отличие от некоторых людей, которые кажутся бесстрашными, а ваша беда, на мой взгляд, лишь в одном. — В чем же? Мне кажется, я виноват во всех своих неудачах сам, а это вина, а не беда... — О нет, это не может быть виной! Просто вы мягкий, будто вата, и предпочитаете страдать сами, лишь бы не причинять кому-нибудь неудобств. Вам ведь наверняка не нравится исходящий от меня запах дыма, но вы не запрещаете мне курить, хотя я бы вам подчинился, прикажи вы мне бросить эту привычку. — Я даже не знал, что вы курите... И запрещать такое нельзя: это ваше законное право, а еще вы так, наверное, успокаиваетесь, — мягкий и тихий голос Зонтика будто бы зазвучал чуть решительнее.— Вы много волнуетесь, а значит, вам нужен способ успокоиться. И... простите, что сваливаю на вас столько работы. Вару как-то раз говорил, что топор правит страной лучше, чем я... И это правда. — Вару? Это тот насмешник в темных очках, не так ли? Если он еще раз скажет подобное, передайте ему, что топор еще и из ружья стреляет лучше него, попадая хотя бы через раз... — оба усмехнулись этой шутке, но после министр быстро стал серьезным. — Не позволяйте ему оскорблять себя: из вашей страны по крайней мере подданные не бегут, как крысы с тонущего корабля, и вы не лжете всем. А я на самом делелишь помогаю претворить в жизнь ваши планы. Этот разговор длился еще долго, и правитель становился все более спокойным и уверенным — насколько это, конечно, было возможно при его характере. В конце концов юноша задремал в кресле: ему до сих пор нужно было больше отдыхать. Выглядел он много лучше, чем три недели назад, хотя и оставался бледным и хрупким, а ушиб на лице еще не прошел до конца, но теперь он не казался измученным. Напротив, лицо его было безмятежным и почти счастливым... Алебард умиленно улыбнулся и, накрыв юного короля синим клетчатым пледом, вышел из комнаты, чтобы успокоить нервы уже привычным, хоть и далеко не полезным, способом. Разговор с близким другом немного поднял ему настроение, но каждая публичная казнь будто выводила его из равновесия...***
Облака снова сгустились: собирался дождь. Стало еще более влажно, поднялся холодный ветер... Лето уходило, и осень все более явно вступала в свои права. Теперь накидка нужна была не только для того, чтобы не пропитывать одежду запахом дыма, но и для тепла. Первый Министр торопился, чтобы не мерзнуть в саду слишком долго, и искал теперь место не только укромное, но и закрытое, чтобы сигара не гасла от порывов ветра. Его руки, обычно твердые и ловкие, сейчас дрожали от промозглого холода. Несколько коротких затяжек принесли расслабление, от которого за последние три недели Алебард отвык. Он тихо усмехнулся этой мысли: целых три недели у него не было и получаса на отдых, а он под конец этого срока даже не понимал, как этого не хватало... Мысли тут же потекли свободнее. Казнь совершившего множество преступлений, но раскаявшегося Кулета, далеко не спокойная обстановка на окраинах, слезы Зонтика... Слишком много было мрачного в последнее время. Слишком много чувства вины, неопределенности, тревоги... На задворках сознания мелькнула и мысль о том, как показать народу их правителя, чтобы не вызвать их недовольства и недоумения и не напугать его слишком сильно. Кое-какие планы были, но... Мыслей о делах в этот неполный месяц было и так многовато. Дела эти были неоднозначны, и плохого было куда больше. Кулет Шарито... В его деле мораль и закон, чувства и долг, спорили бесконечно, и ничто не могло остановить этот спор. Первый Министр изо всех сил старался убедить себя в том, что казнить его было самым правильным решением, но он ведь искренне сожалел о своих грехах, рыдал на исповеди, стремился к свету... Даже если не принимать в расчет религию, разве такое раскаяние не заслуживает уважения? И к тому же он боялся смерти, и его было попросту жаль, да и его непростое прошлое следовало бы вспомнить... В момент принятия решения победили долг, закон и суровая мораль; сейчас же побеждали сострадание и милосердие — и снова чувство вины, знакомое чуть ли не с того дня, когда он обрел душу и стал не оружием, а человеком. Заглушить вину могла лишь жестокость... Да, видимо, без жестокости Алебард никак не мог обойтись. Что ж, иногда он шутил с немногочисленными друзьями, что где-то в глубине души он был отчасти пиковым, ведь трефам не было свойственно применение насилия к кому-либо. Сейчас он действовал почти автоматически, очень привычным способом... Закатать рукав и изо всех сил прижать к собственной руке горящую сигару. И сдерживать проявление боли, пока не потекут из глаз слезы. Да, вот так странно. Может быть, метод, подходящий скорее неуравновешенному подростку, но какая разница, если это единственное, что помогает прогнать невыносимые чувства?***
Что сделано, то сделано: никакая вина не воскресит Кулета, если он был казнен несправедливо. Его душа вернулась к Великому Зонтику, и он уже принял решение на этот счет. Одно нажатие кнопки генератора — и очередной прежде потерянный человек получил второй шанс. Бирюзовые глаза ребенка, рожденного в одном из центральных районов столицы, вспыхнули необыкновенной искоркой... Теперь Кулет начнет все заново и станет лучше, чем был в первой жизни. Он сыграл свою роль, будучи несчастным, и пришло ему время почувствовать на себе благосклонность судьбы. Теперь он — первый сын одного из пяти министров, и у него будет то, чего он был лишен, будучи сиротой с окраин. Он станет достойным человеком... Пусть Зонтик и не считал себя богом, в какой-то мере он им был. Во всяком случае, получив силу генератора, он заботился о своих подданных намного лучше, чем многие известные всем и уважаемые в реальном мире боги. Может быть, идеален он не был, но не обязательно быть совершенным, чтобы быть хорошим. Юный король был честен и добр, и твердо знал: он в ответе за тех, кого создал. Он сожалел о том, что не может сделать счастливым каждого, но знал, что нельзя в один момент изменить все, даже с генератором. Генератор мог менять физический мир, но не души людей и не их отношения... Оставалось усердно работать над улучшением жизни в государстве и перерождать души, бывшие в первой жизни несчастными, так, чтобы у них были все шансы быть счастливее.***
— Не делайте этого больше! Я не приказываю вам, потому что это не государственное дело, но прошу как друга... Не нужно жечь себя. Вы ни в чем не виноваты... — сказал Зонтик, снова борясь со слезами, когда тем же вечером случайно узнал, чем на самом деле успокаивался его друг. — Пожалуй, это единственное, чего я не могу пообещать вам, мой господин... — вздохнул Первый Министр. — Может быть, намеренно повреждая данное вами тело, я вас предаю, но я не уверен в том, что смогу отказаться от этого. Телесная боль глушит душевную, которая бывает порой невыносима. — Я могу вас понять и хотел бы помочь... И не нужно возражать: вы сделали для меня так много, что сейчас это самое меньшее, что я могу сделать для вас. Когда-то мне помог мой названный брат... За что вы пытались себя наказать? — И после этого вы говорите, что не являетесь богом! Вы благородны и добры ко мне, хотя я не всегда этого заслуживаю... Я сожалею о смерти Кулета: он действительно раскаялся и, кажется, хотел жить. Он встал бы на путь исправления... Я бы не казнил его, если бы он не совершил несколько убийств и жестоких избиений. — Он сыграл свою роль, будучи преступником, а теперь у него новая жизнь, — мягко улыбнулся "божественный король". Глаза его оставались грустными, но лучились такой лаской, что это не могло не трогать... — У вас на него с самого начала были планы, не так ли? Ведь на все здесь ваша воля, даже когда вы нерешительны. — Я просто умею строить планы на ходу, а это не так уж сложно... — смутился правитель. — Я еще в тот момент, когда вы приговорили к смерти телеграфиста-предателя, решил, что каждая возвращенная душа, если только она не безнадежно испорчена, заслуживает возрождения. К тому же так энергия генератора не тратится на создание новых душ.***
День, ставший для раскаявшегося грешника-святоши последним и первым одновременно, заканчивался неярким, но теплым солнцем, проглядывающим сквозь синие дождевые облака на западе. Все было спокойно, мирно и пронизано какой-то особенной, тихой и немного печальной, но искренней радостью. Еще одна страница в истории большого государства с добрым богом во главе была перевернута, и начиналась новая... Скоро кое-что в нем изменится, но это позже. Пока же страна тихо готовилась заснуть, чтобы утром снова проснуться для работы на благо каждого из жителей. Зонтик сидел в своей комнате и описывал в дневнике, в котором старался не пропускать ни дня, все недавние события. Хотя он часто сомневался в верности своих действий, сейчас он был как никогда уверен в том, что принял правильное решение, дав новую жизнь Кулету. Все было именно так, как нужно. Все будет хорошо.