***
Эскель не помнил, бывал ли когда-нибудь здесь хотя бы проездом, но все города севера походили один на другой заполнявшими улицы в любое время года грязью и нечистотами, надежной каменной кладкой приземистых домов с крепкими ставнями да постоянной угрозой получить на голову ведро помоев из этих самых ставень. До первого снега было еще далеко, и ночному морозцу недоставало силы, чтобы как следует прихватить взбитую колесами телег и ногами прохожих кашу, так что еще на въезде в густо застроенные предместья Даэвона пришлось спешиться и вести Пегашку в поводу — коняга увязала в грязи по бабки так, что Эскель боялся, как бы она не потеряла и остальные подковы. Звон молота по наковальне, даже в гомоне ремесленного предместья хорошо различимый для ведьмачьего уха, указал путь к кузнице задолго до того, как впереди показалась вывеска. Вышедший из дверей высокий дородный мужик, не по погоде одетый в одну рубаху, промокшую на груди и под мышками от пота, поначалу хмуро косился на незнакомца явно бродячего вида да вдобавок с двумя мечами за спиной. Но глянув на задранное копыто Пегашки, кое-как оттертое от грязи пучками соломы, отставил в сторону молот, который до того держал в руке, и принялся по очереди чистить и осматривать другие копыта, на чем свет стоит костеря безруких реданских мудаков, только и умеющих, что портить лошадь. И, хотя Пегашку последний раз подковывали совсем не в Редании, Эскель не стал спорить. До городских ворот добрались, когда малиновое солнце уже коснулось нижним краем едва различимых за нагромождением крыш Даэвона гребней Пустульских гор далеко на западе. Неуверенно и устало переставляющую ноги Пегашку Эскель по-прежнему вел в поводу. Стражники, которые, примостившись на бочонках и ящиках в широком проеме ворот, скучающими взглядами провожали немногочисленных горожан, торопившихся на ночлег в город, или, наоборот, в предместья, при виде мечей за спиной Эскеля торопливо повскакивали, стряхивая с себя сонное оцепенение. Один, с кольчужными накладками на длиннополом доспехе — видимо, начальник стражи, — выступил вперед, положив руку на рукоять меча. Из раскрытой настежь двери кордегардии, откуда несло оружейной смазкой, прогорклым салом и квашеной капустой, высунулся нескладный щупловатый юнец в замызганном фартуке поверх легкой кожаной куртки. Оценив ситуацию, он юркнул обратно, внутри что-то загрохотало, а через минуту он снова стоял на пороге, только вместо половника держал в руке меч. — Стой! Кто таков будешь? — насупив брови, окликнул начальник. Эскель, который и так уже остановился, вытащил медальон из-за ворота плотно застегнутой дорожной куртки на волчьем меху. — Ведьмак. Лошадь вот в дороге охромела, ночлега ищу. — Ведьма-а-ак, — протянул старший с непонятным выражением и, шагнув чуть ближе, вгляделся в медальон — солнце стремительно опускалось за горы, и от привратных башен на дорогу уже легли длинные тени. Один из стражников ткнул юнца в плечо, тот снова исчез в кордегардии и возник на пороге уже без фартука, но с факелом. Парень резво подбежал к своему командиру, и Эскель отметил, что при этом на его лице, в отличие от остальных стражников, было гораздо больше любопытства, чем опасения. Отсветы пламени весело блеснули на клыках в оскаленной волчьей пасти. Начальник хмыкнул, поднял взгляд и тут же переменился в лице, невольно отступив на шаг, когда свет факела лег на лицо ведьмака. Неполный год прошел с тех пор, как у него появилась эта метка: два почти параллельных шрама, что начинались выше правой брови, раздваиваясь по пути, тянулись вниз до самого его подбородка. Верхний уголок губы справа теперь навсегда оставался чуть вздернут в вечном оскале, придавая лицу самое что ни наесть разбойничье выражение. Эскель почти привык к тому, как смотрели теперь на него встречные. Вот и глаза юнца стали размером с новиградскую крону, но он не отвел взгляда и не пошевелился. — Значит, ведьмак, — меж тем медленно сказал начальник караула, видимо, что-то для себя решивший, убирая руку с рукояти меча и закладывая пальцы за ремень с бляхами. — Ну, что ж, марка с четвертью за въезд в городские стены, ведьмак. Эскель сощурился, он мог найти корчму и в предместьях, но после сегодняшних злоключений с Пегашкой они оба вполне заслужили пристойный ночлег с теплым стойлом, баней, более-менее чистыми простынями, и чтобы поутру под окном не орали петухи, а сквозь ставни не несло мочой и навозом. — Это со всех или для нашего брата особая ставка? — беззлобно уточнил Эскель, покосившись на зловонную тележку, к счастью, пустую, которую как раз толкал мимо них в город долговязый золотарь. Стража, зажав носы, подгоняла его нетерпеливыми жестами и тычками копий. — Для всех приезжих милостью дюка нашего Фелистана, — начальник усмехнулся, немного натянуто, но без видимой враждебности. На месте правого клыка у него зияла дырка. Спавший было с лица юнец уже пришел в себя и, скармливая Пегашке наполовину очищенную морковку, не таясь разглядывал Эскеля с головы до ног. — Ну, — Эскель полез в один из потайных кармашков на поясе, — здрав будь дюк Фелистан. Отблески пламени весело сверкнули на остроносом профиле короля, отчеканенном на подброшенных в синее бархатное небо серебряных монетах.***
Петухи все-таки орали, но где-то настолько далеко, что, заслышав их, Эскель только повернулся на другой бок, накрылся с головой тяжелым лоскутным одеялом, поверх которого был наброшен его собственный подбитый мехом зимний плащ, и проспал еще часа три или четыре. Утро медленно вступало в свои законные права, и Эскель, то выныривая, то снова проваливаясь в сон, смутно слышал, как в коридоре под ногами постояльцев скрипят половицы, улавливал доносившийся откуда-то снизу запах свежей стряпни. Во дворе кто-то ругался сквозь зубы, разбивая в забытом с вечера ведре с помоями тонкую корочку льда. Метла визгливо скребла по выщербленным булыжникам, которыми был вымощен просторный двор. Эскель повернулся на спину, сощурившись, поглядел в забранное разноцветной слюдой решетчатое оконце, закрыл лицо предплечьем и подремал еще с полчаса, прежде чем понял, что наконец выспался. Когда он спустился, просторный обеденный зал уже практически опустел, и только тощая хозяйка в переднике, повязанном поверх невзрачного выцветшего платья, с печатью недовольства на лице собирала со столов посуду с остатками утренней трапезы. Эскель откинул со лба волосы, чистые после двух часов, проведенных накануне в бадье горячей воды, а потому настырно лезущие в глаза, и двинулся было к двери проведать, как там Пегашка, когда из-за плотной кожаной занавеси, отделяющей общую залу от помещений кухни, выскочил хозяин постоялого двора собственной персоной. Плотный мужчина лет пятидесяти с густой еще шевелюрой — Эскель напрочь забыл его имя, — который еще накануне, несмотря на звонкие монеты с королевским профилем, встретил гостя весьма неприветливо и хмуро, сейчас всем своим видом выражал угодливость и крайнее почтение. — Мастер ведьмак, — прошептал он вкрадчиво, словно его с Эскелем связывала невесть какая тайна. — А я-то уж собирался послать кого вас будить. Вас ожидают в эркере, мастер ведьмак. Эскель обернулся, нахмурившись, и хозяин поспешно отдернул руку, передумав касаться его предплечья. — Ожидают? По его опыту это могло означать или неприятности, или работу. С одной стороны, работа в городе, как правило, означала посещение таких «захватывающих» мест, как сточные канавы, мусорные кучи, заброшенные дома с прогнившими полами и стропилами и кладбища, с другой — монеты есть монеты. И он же не так долго пробыл в Даэвоне, чтобы успеть найти на свою голову неприятностей. — Кто? — Эскель машинально потер правую щеку. — Дама, — еще сильнее понизив голос сообщил хозяин с заговорщицким видом. Его жена, изо всех сил делая вид, что не подслушивает, с грохотом водрузила на стойку стопку грязных тарелок. — Я собирался проведать лошадь, — начал было Эскель, но хозяин торопливо замахал руками. — С лошадкой вашей все в полном порядке, с утра задали овса, воды полно, не извольте беспокоиться, мастер ведьмак. Вот сюда пожалуйте, — рукой и внушительным животом хозяин указал на украшенную резьбой дверь в глубине помещения. — Вот сюда. Переступив порог, Эскель поневоле расширил зрачки — внутри царил сумрак, словно за окном был глубокий вечер, а не разгар дня. Эркер представлял собой небольшое помещение, предназначенное, очевидно, для особо важных постояльцев, желающих трапезничать или обсудить дела в уединении. Стоящий по центру круглый стол был застелен почти свежей скатертью, а вместо лавок стояли стулья с высокими резными спинками. На столе возле кувшина с узким горлышком и пары кубков лежала небрежно брошенная пара перчаток из тонкой кожи. В глубине у широкого окна, наполовину задернутого плотной портьерой с потускневшей вышивкой, стояла невысокая женщина, с ног до головы закутанная в темный плащ из дорогой — очень дорогой — ткани. — Сударыня, — Эскель плотно притворил за собой дверь и вежливо склонил голову. Женщина сделала нервный оборванный жест, как если бы хотела протянуть руку для поцелуя, но удержалась. Ее лицо, смутно белевшее в глубине надвинутого капюшона, вдобавок скрывала вуаль, так что даже ведьмаку было сложно разглядеть черты. Впрочем, когда она заговорила, Эскель решил, что она, пожалуй, очень молода. — Ты ведьмак? — спросила она, несмотря на висевший у него на груди медальон с оскаленной волчьей мордой и торчащие над плечом рукояти мечей. — Ведьмак, сударыня. Она вздохнула с явным облегчением и изящным движением опустилась на стоящий рядом стул. Полы плаща разъехались, открывая складки темно-красного, как гранат, платья, украшенного дорогой вышивкой. Возможно, супруга или дочь одного из городских вельмож, решил Эскель, по ее повелительному жесту отодвигая стул, через голову снимая перевязь и усаживаясь напротив. — У меня есть для тебя работа, ведьмак, — сказала она, не отрывая взгляда от рукоятей положенных на стол мечей. — Меня Эскель зовут, если вам будет угодно, сударыня. Она повернула лицо к нему, и ведьмак уловил блеск ее глаз даже за дымкой вуали и тенью капюшона. Наверняка хорошенькая, подумал он невпопад. — Так чем я могу вам служить, сударыня? — мягко спросил он после минутного молчания. — О! — Она встрепенулась, нервно переплела тонкие пальцы, и Эскель решил, что она еще моложе, чем ему сперва показалось. Впрочем, она тут же овладела собой, и голос ее зазвучал твердо, как у тех, кто привык отдавать приказы. — Я пришла не только от своего лица, но от лица других знатных дам нашего города. — Понимаю, — медленно кивнул Эскель, хотя на самом деле был еще далек от понимания того, что от него требуется. — И я хотела бы сохранить инкогнито. Эскель хотел пожать плечами, но счел, что вежливее будет кивнуть. Волосы снова упали на лоб. — Это весьма деликатное дело, — голос ее вновь стал неуверенным, словно она тщательно подбирала слова. — Дело в том, что уже около двух лет некое существо… — она замялась, и Эскель услышал, как ее сердце заколотилось чаще. — Оскорбляет святость супружеских уз дам нашего города. Она стиснула пальцы так сильно, что побелели костяшки. Эскель склонил голову набок, мысленно переводя услышанное с высокопарного вельможного языка на обычный. — Я… благопристойность не позволяет мне описать это существо во всех подробностях, но это, безусловно, нечистое создание, ибо помимо обычных для женщины… м-м… достоинств, обладает рогами и копытами как… как… — Суккуб, — подсказал Эскель и практически ощутил приливший к ее щекам жар. — Да, — она кивнула, видимо почувствовав облегчение теперь, когда слово было сказано вслух не ею. — Одна из дам, от лица которых я говорю, называла это существо именно так. — Хотите, чтобы я ее нашел и…? — Эскель многозначительно умолк, и незнакомка вновь бросила взгляд на лежавшие на столе мечи. — Я хочу, чтобы ты избавил Даэвон от этого существа, ведьмак. Как — твое дело. — Она вдруг встала, шурша юбками, и, отвернувшись к окну, уставилась в пыльные складки портьеры. Спина ее была напряженной, как натянутая тетива. — Пытались избавиться от этого создания раньше? — поинтересовался он, хотя в том не было особой нужды. Она коротко мотнула головой. — А городской чародей? Она фыркнула совершенно неподобающим для дамы ее положения образом и резко повернулась к нему. — Городской чародей тоже мужчина, — в звонком голоске слышалось откровенное презрение. Эскель кивнул, пряча ухмылку. Темные пряди опять полезли в глаза, и пришлось заправлять их за уши. — Суккуб посе… оскверняет узы под супружескими крышами? Дама на миг задумалась, потом резко покачала головой. — Нет, или, во всяком случае, очень редко, насколько мы можем знать. Эскель задумчиво потер щеку. Значит, где-то в городе у суккуба имелось пристанище — так было даже проще, потому как перспектива устраивать засаду в опочивальне какого-нибудь дюка Фелистана его отнюдь не прельщала. Он поднял голову и замер — незнакомка стояла вполоборота к окну, и пробившееся сквозь щель в пыльных портьерах солнце на миг выхватило из глубины капюшона ее лицо, закушенную алую губу и огромные испуганные глаза, прикованные к его шрамам, к которым — теперь он остро это почувствовал — прилила кровь. Эскель медленно опустил руку. — Что ж, — он не спеша поднялся, отвернулся к столу. Перевязь с мечами успокаивающей тяжестью легла в ладонь. — Я посмотрю, что смогу сделать для дам этого славного города, сударыня. Вино, судя по запаху, было хорошим, но слишком приторным. Сейчас он предпочел бы эль. Прозвучали неуверенные шаги, и его таинственная нанимательница оказалась рядом. — Ведьмак... Эскель... — На покрытую скатертью столешницу перед ним лег туго набитый монетами мешочек. — Это задаток и на расходы, — проговорила она торопливо, словно спеша загладить свою невольную оплошность. — Со мной встреч не ищи. Если тебе понадобится что-нибудь, если захочешь поговорить с другими дамами или… найди Милоша. Он служит в городской страже, молодой, нескладный. Да ты видел его вчера. Он дальний… — Она качнула головой, обрывая себя, и коротко закончила: — Он даст мне знать. Эскель кивнул, повернувшись к ней целой стороной лица, и подпустил тепла в голос: — Благодарю, сударыня, я запомню. Мимолетно кольнувшая боль рассеялась, как чад потушенной свечи — ну не обижаться же было на эту юную даму только потому, что из-за дворцовых шпилей да окошек карет ей не доводилось сталкиваться с жестокостью и уродством, присущими обычной человеческой жизни. Она отступила, натягивая перчатки и гордую личину знатной дамы вместе с ними. — Удачи тебе, ведьмак, — коротко кивнула она и выплыла из комнаты под шелест юбок.***
Наведаться на городское кладбище все-таки пришлось. С утра пробрасывал холодный дождь, и мокрый погост в окружении облетевших деревьев выглядел как нельзя более уныло. Ветер свистел меж облепленных побуревшей сырой листвой надгробий с полустершимися рунами. В чаще подступавшего вплотную леса надрывно кричала какая-то птица. На одной из могил, укрывшись от дождя под давно увядшим в мраморной вазе букетом, сидела белка и, ничуть не опасаясь ведьмака, крутила в лапках орех. Трое пьяненьких могильщиков, которых Эскель не без некоторого труда отыскал в лабиринте надгробий, долго не могли взять в толк, что ему от них нужно. — Подозрительные покойники, — в который раз устало повторил Эскель, сжимая переносицу. — Высохшие, как от жажды. Сильно мумифицированные. Он поднял взгляд и понял, что зря употребил последнее слово. — Муме… муми… мумуфцырованные… — забормотал один, тот, что был или потрезвей, или посмышленей, почесывая загривок под облезлой засаленной шапкой. — Нет, милсдарь, никаких мумиецифирных у нас тута нетути. — А старый Карл? — подал голос самый молодой, небрежно опиравшийся на лопату и занятый в основном тем, что раскатывал вытащенную из носа соплю по до блеска отполированному руками черенку. — Старому Карлу стукнуло сто два, из них последние годков двадцать пять он выглядел, словно сушеный козлиный хер, — проворчал первый. Второй икнул, обдав присутствующих ядреным перегаром, и покачнулся, схватившись за чье-то надгробие. С обвивающего камень плюща сорвались последние уцелевшие листья и упали в сырую пожухлую траву. Эскель, глубоко вздохнув, потер щеку. — Ладно, и на том спасибо, держите вот, — он положил в сноровисто подставленную ладонь несколько монеток и зашагал обратно к оставленной у ворот погоста Пегашке. В общем-то, могильщики не сообщили ничего такого, чего не сказал бы днем раньше городской лекарь и аптекарь по совместительству — высокий сухопарый мужчина лет сорока с большими залысинами, которые он прятал под шапочкой, и с глазами красными от постоянного корпения над пробирками, книгами и трупами. Никаких странных смертей, если не считать городского дурачка, который намеревался вычерпать со дна колодца луну в одну из ясных ночей в канун Саовины. Правда, добавил лекарь, вытащив из внутреннего кармана аккуратного темного кафтана пенсне и принявшись тщательно протирать стеклышки, был прошлым летом богатый купец в летах, что скончался в довольно пикантной обстановке. Поглядев на пенсне на свет, лекарь снова убрал его в карман и уточнил, что вообще-то день тогда выдался на редкость жаркий, а купец весил порядка двухсот пятидесяти фунтов, так что ничего особо удивительного в подобной кончине не усматривалось. Ветер швырнул за шиворот целую пригоршню воды. Эскель поднял воротник куртки и поторопил Пегашку — дождь совсем разошелся. Он тем не менее навестил заведение, в котором купчину настигла кончина во всех смыслах этого слова и после долгих уговоров, не без помощи чеканных королевских профилей, повидал девицу, ставшую свидетельницей скоропостижной, хоть и не лишенной приятности гибели. Она оказалась совершенно обычной уроженкой Каэдвена, бледнокожей и светловолосой, как многие северянки. Поначалу державшаяся нарочито бесстыдно и развязно, она быстро поняла, что Эскелю нужна от нее только информация, и, забравшись с ногами на продавленную кушетку, рассказала, что знала, вот только знала она немного — постоянный клиент, часто захаживал, выбирал светленьких и пышненьких. На всякий случай — суккубы обычно тяготели к этой работенке — Эскель наведался и в остальные бордели. Касимир, хозяин постоялого двора, после визита знатной нанимательницы воспылавший искренней приязнью к нему, а еще больше к содержимому его туго набитого кошеля, охотно подсказал адреса и даже имена некоторых «особ», которым стоило уделить пристальное внимание. Но визиты окончились ничем, если не считать неплохого выигрыша в гвинт и нескольких приятных часов с крутобедрой зеленоглазой затейницей — единственной, кто, взглянув на его лицо, не вздрогнула и не отвела глаз. Пегашка заржала, и Эскель поднял взгляд на дорогу: впереди уже вырисовывались серые стены и башни северных ворот Даэвона. На дороге впереди на чем свет стоит ругались два крестьянина, сцепившиеся осями телег. Упряжные жеребцы, как и хозяева, злобно брыкались и ржали, обнажая желтые зубы. От ворот уже спешил стражник, недовольный тем, что пришлось покинуть теплое помещение кордегардии. Восточный ветер сек лицо холодными мелкими струями дождя и относил в сторону вонь мусорных куч. Эскель аккуратно обогнул телеги по расхлябанной обочине, шлепнул по носу потянувшегося было к Пегашке жеребца и покосился на небо. Тусклое пятно солнца едва перевалило зенит. Рынок, решил он по внезапному наитию. Женщина, будь то самая что ни на есть обычная селянка, чародейка или княжна, равно как и сирена или суккуб, совершенно не могла долго обходиться без покупок.***
Рыночная площадь, несмотря на моросящий дождь, была забита народом. Эскель оставил Пегашку на постоялом дворе и, поглубже натянув капюшон, аккуратно ввинтился в гомонящую толпу, стараясь обходить по дуге голосистых покупательниц, наперевес с необъятными корзинками штурмующих прилавки с мукой, маслом, свежим мясом, сырами, колбасами и прочей снедью. В рядах с фуражом и соленой рыбой было поспокойнее. Меж крытыми прилавками с раскинутыми на них отрезами шерсти и полотна и вовсе прогуливалось не больше дюжины человек. Здесь и там, надрывая горло, кричали зазывалы. Лоточники сновали в толпе, оделяя страждущих горячими пирожками с капустой, леденцами на палочке или чашкой-другой дрянного красного вина, которое в подогретом виде с корицей, медом и сушеными яблоками шло нарасхват. Эскель прошелся по рядам, а потом не спеша обошел площадь по периметру, время от времени заглядывая в расположенные на первых этажах домов лавки готового платья, пряностей и винные погреба. Небо меж тем вконец затянуло хмурой пеленой туч. Камни брусчатки сделались скользкими, от ветра не спасали даже высокие стены и остроконечные крыши окружавших рыночную площадь домов. Торговые ряды начали пустеть, купцы и лоточники торопливо убирали нераспроданный товар, и Эскель решил было уже, что охоту придется отложить, когда медальон на груди еле заметно дернулся. Эскель замедлил шаг и осторожно поглядел по сторонам. Справа тучный мужчина торговался с не менее тучным лавочником за бочонок соленой сельди. Слева торговка медом и орехами пыталась укрыть хлопающей на ветру рогожкой оставшийся товар, сгруженный на маленькую тележку. Чуть впереди статный широкоплечий мужчина в простом, но добротно пошитом кафтане и коротком плаще поверх, не обращая внимания на нетерпеливо переминающегося купца и разошедшийся дождь, неторопливо перебирал ремни из сыромятной кожи. Сзади… Медальон дернулся еще раз — теперь сильнее. Эскель наклонился, словно чтобы подтянуть голенище сапога, осторожно оглянулся, но не увидел никого подозрительного — невысокая девушка в грубых башмаках и уже потемневшем от дождя на плечах плаще поверх простенького кожушка торопливо расплачивалась за свертки, которые торговка убирала в висевшую на ее руке корзинку, пока та, шевеля губами, перебирала в ладошке медяки. Медальон задергался сильнее. — Ладно, — сказал Эскель сам себе, выпрямляясь и отходя в соседний ряд, но так, чтобы не упускать девушку из виду, — ладно. Погода все ухудшалась, но когда Эскель, словно преследующая добычу гончая, свернул на узкую улочку в южной части города, где на высокие каменные изгороди опирались тяжелые перекрученные ветви старых яблонь, ветер, по крайней мере, немного ослабил нажим. Девушка шла в полусотне шагов впереди, пригнув голову и изо всех сил удерживая на груди складки плаща. Ветер еще на площади выпростал из ее простой прически светлые, как солома, волосы, и теперь выбившиеся пряди потемнели от воды и прилипли к складкам капюшона. Каблуки ее неуклюжих ботинок то и дело скользили по мокрым камням брусчатки. Миновав несколько домов, она нырнула в неприметный узенький проулок меж двумя изгородями, и Эскель, расслышав через завывания ветра скрип открывающейся калитки и стук щеколды, понял, что она вошла в дом через вход для прислуги. Сворачивать следом он не стал — остановился в тени ближайшей изгороди и оглядел дом. Это был небольшой двухэтажный особняк, сложенный из обычного в здешних краях серого камня, теперь потемневшего от дождя. Остроконечные коньки крыши украшали стилизованные изображения богини Фрейи Модрон, на самом верху жалобно скрипел на ветру мокрый флюгер. Плотно занавешенные окна смотрели на улицу безжизненными темными глазами, и лишь в маленьком оконце в дальней стороне дома и в окнах второго этажа мерцали мягкие, колеблющиеся огоньки свечей. Цепочка медальона на шее натянулась и ослабла. Эскель скользнул в переулок, добрался до места, где низкая, сложенная из необтесанных камней стена отделяла одну усадьбу от другой, перемахнул через ограду и, прокравшись вдоль нее по чавкающей под ногами пожухлой сырой траве, выбрался в другой проулок. В доме не дрогнула ни одна занавеска — он следил. А вот медальон мелко, ритмично подрагивал на шее под давно намокшей тканью капюшона. Капли дождя звонко забарабанили по рукоятям мечей, когда Эскель выпростал их из-под плаща. Он толкнул резную кованую калитку с единорогами, в три быстрых шага пересек увядшую лужайку — под ногами еле слышно скрипел мокрый гравий — и, поднявшись на крыльцо, постучал в тяжелую деревянную дверь. Какое-то время ничего не происходило, только шелестел дождь да где-то в конце проулка стучал под порывами ветра плохо закрепленный ставень, а потом медальон на шее забился, как попавшаяся на удочку форель. Уловив приближающиеся шаги, Эскель сложил пальцы в знак «Аард». Дверь отворилась и на него уставилась девушка с рынка, торопливо вытиравшая руки передником, повязанным поверх простенького шерстяного платья. С совершенно обычного лица — пшеничные брови, курносый нос, круглые щеки с россыпью поблекших в преддверии зимы веснушек, губы сердечком — на него удивленно воззрились серые глаза. Несколько секунд она испуганно хлопала ресницами, потом словно вспомнив наставления строгой хозяйки, торопливо опустила глаза, разгладила передник и, сделав неумелый книксен, проговорила: — А госпожа сегодня не принимает, сударь. С насквозь промокшего капюшона прямо на нос Эскелю упала крупная капля. Он не пошевелился. — Можешь заканчивать маскарад. Я знаю, что ты такое. Она не испугалась, не дрогнула, только доселе рассеянно-глуповатый взгляд серых глаз вмиг сделался острым, и, пожалуй, даже вызывающим. Она подняла голову — соломенные волосы, заплетенные в небрежную толстую косу и наспех уложенные вокруг головы, теперь напоминали корону — и выставила вперед подбородок с маленькой ямочкой. Она не двинулась с места, но из положения тела напрочь испарилась неуклюжесть забитой служанки. — И я знаю, что ты такое, ведьмак, — ровно проговорила она, глядя Эскелю прямо в лицо, словно рукоятей мечей за его плечом и не существовало вовсе. Он напрягся, но ее губы внезапно сложились в лукавую улыбку, казавшуюся чужой на этом по-деревенски простоватом личике. — Тебя ведь наняла одна из женушек, да? — Она склонила голову набок, в серых глазах на миг промелькнул красноватый отблеск, и Эскелю почудился еле уловимый запах серы, тут же растворившийся в аромате дождя и сырых листьев. — Даю бесплатный совет: навести войта, городского казначея, барона Глеонвана, и сколько бы тебе ни обещали, эти заплатят втрое, чтобы ты мирно поехал своей дорогой, ведьмак. — Она сделала изящный жест рукой с обломанными ногтями и красными, потрескавшимися от возни в холодной воде костяшками. — Можешь попытать удачи и с дюком, но он скуповат. Она досадливо цокнула языком и небрежно привалилась плечом к тяжелой двери. Эскель краем глаза отметил, как простенькое шерстяное платье очертило изгиб бедра. — Я не отступаюсь от заказа, если уж взялся, — проворчал Эскель. Вышло грубее, чем он намеревался. Ее пшеничные, будто выгоревшие на солнце брови поднялись, и она впервые поглядела на мечи. Сердцебиение ее ни на миг не участилось — он слушал. — Будешь рубить прямо тут? — Глядя на него с неподдельным интересом, она обвела рукой залитую дождем пустую улицу, крыльцо, на котором они стояли, и слабо освещенный огоньком одинокой свечи холл у себя за спиной. Эскель поймал себя на том, что потянулся потереть изуродованную щеку, положил руку на пояс и по ее взгляду понял, что она разгадала это движение. — Можем поговорить для начала, — проворчал он уже более миролюбиво. На нос снова шлепнулась крупная капля. — Желательно под крышей. Она склонила голову набок — в прищуренных серых глазах промелькнули искорки веселья, — выпрямилась и, отступая вглубь дома, беззаботно повернулась спиной. — Заходи, ведьмак, — бросила она через плечо. Эскель переступил порог и захлопнул дверь — было слышно, как ветер раздраженно обрушил на нее целый поток ледяной воды. Стаскивая промокший плащ, он бегло огляделся. Стены были отделаны деревянными панелями, и из-за плотно задернутых на окнах тяжелых портьер помещение казалось еще более темным, чем на самом деле. Свет давали только слабо вспыхивающие в камине угли и огонек свечи, которую держала хозяйка дома, стоя на ступеньках уводящей наверх лестницы. Эскель кинул плащ на столбик, изваянный в виде богини Фрейи, обнимающей поднявшегося на дыбы единорога и вздохнул: — Ты правда уже можешь заканчивать с маскарадом, — он махнул рукой, обозначая ее невысокую фигурку. Существо в облике простушки-северянки прищурилось, глядя на него сверху вниз. В установившейся на миг тишине Эскель слышал, как потрескивает фитиль свечи, шумят облетевшие кроны яблонь в маленьком саду да медленно шлепаются на пол капли воды, срываясь подола его плаща. — Непременно, но сначала переоденусь — эта шерсть кусается даже сквозь рубашку. — Повернувшись, она поплыла наверх, плавно покачивая бедрами. — Идем, поговорим в спальне. Эскель пару секунд полюбовался на нее снизу вверх — то, что весь свет она загородила собой, ему ничуть не мешало — и, пожав плечами, зашагал следом. На площадке второго этажа у него засвербило в носу от резкого запаха засушенных трав, стоявших на столике в большой тяжелой вазе — Эскель уловил его отголоски еще внизу, но там их перебивали аромат тлеющих углей, запахи кухни и сырость дождя. Вербена, машинально определил он, хмель, бессмертники, смородина и почти наверняка шалфей. Суккубы умели маскировать запах серы точно так же, как внешность, но даже они не могли делать этого постоянно. Хозяйка дома остановилась, прикрыла огонек рукой и глянула на ведьмака через плечо. В казавшихся теперь темными глазах на долю мгновения вспыхнули и погасли алые искры. — Я бы попросила оставить твои железки здесь, но ты ведь не послушаешь, — полуутвердительно сказала она. Эскель хмыкнул прежде, чем сообразил, как, должно быть, выглядит эта ухмылка в колеблющемся огоньке свечи, но выражение ее простоватого личика нисколько не изменилось. — Заходи, — просто сказала она и толкнула дверь.***
Внутри к аромату засушенных цветов примешивался сильный запах содержимого многочисленных баночек, скляночек и флакончиков, которыми был уставлен изящный туалетный столик. В приоткрытом ящичке Эскель углядел стопку карт для гвинта, но те лежали вперемешку, и он не смог различить, что за колода. В небольшом камине весело потрескивало пламя, бросая яркие отсветы на стены, отделанные ткаными обоями с узором из букетиков и лент. Хозяйка дома поставила подсвечник на столик, и огонек заплясал, отражаясь в зеркале с тяжелой позолоченной рамой. Распустила завязки передника и забросила его в угол, отделенный от остальной комнаты ширмой с ярким цветочным рисунком. Она стояла спиной, но Эскель знал, что она подглядывает в зеркало, и потому даже бровью не повел в сторону массивной кровати под высоким балдахином, которая занимала не меньше трети комнаты. — Так кто же именно тебя нанял? — Она скользнула за ширму, зашуршала ткань, и через полминуты простенькое шерстяное платьице повисло, переброшенное через верх ширмы. Под мышкой задравшегося рукава стала видна не шибко аккуратная заплатка. — Я не спрашивал имен, — Эскель пожал плечами, мокрая кожа перевязи скрипнула. — О? — Из-за ширмы высунулось и тут же исчезло удивленное личико. — А высокая была? У войта женушка такая оглобля, что не спутаешь. Даже повыше тебя, пожалуй, ведьмак. Поверх шерстяного платьица упала заношенная льняная рубашка, и Эскель уловил запах теплого здорового тела. — Нет, не выше, — машинально ответил он. — М-м, — донеслось из-за ширмы, где снова шелестела ткань. — Жена городского казначея? Толстуха такая, что, когда ходит, слышно, как трещит корсет? Эскель со вздохом потер шрам. — Разве это имеет значение? Поверх висевших на ширме платья и рубашки упал сначала один вытянутый на коленке и штопанный на пятке плотный чулок, потом другой — с дыркой на месте большого пальца. — Если я узнаю, которая из здешнего титулованного курятника додумалась нанять ведьмака, я устрою так, чтобы ее муженек отмерил тебе вдвое больше марок, чтобы оставить меня в покое. Тебя разве не интересуют монеты, ведьмак? Ответить Эскель не успел, потому что из-за ширмы выступила она… и не она одновременно. Лицо изменилось — исчезла деревенская округлость, резче обозначились скулы и дуги бровей, и только ямочка на подбородке осталась прежней. Вместо белесой выгоревшей косы по плечам рассыпались густые волны отдающих в даже не в рыжину — в медь и бронзу — волос. Веснушки исчезли, а по-северному бледная кожа приобрела насыщенный золотисто-медовый оттенок. Причем приобрела везде — Эскель видел это отчетливо, потому что из одежды на ней была только легкая шелковая накидка с широкими рукавами, державшаяся на одной крошечной золотой пуговке под высокой грудью и каким-то волшебством, не иначе, не спадавшая с маленьких плеч. — Я думал, ты хотела закончить с маскарадом, — заметил Эскель, скрещивая руки на груди. — А в чем дело? — промурлыкала она и, проплыв мимо него так неспешно, что даже не дрогнул огонек свечи, опустилась на стоявшую в изножье кровати банкетку. Одна маленькая, изящная и вполне человеческая ножка неторопливо поднялась и легла на вторую. — Молодой волк никогда не видел суккуба в истинном обличии? Эскель не был молод и по человеческим-то меркам, а молодым ведьмаком никто в Каэр Морхен давным-давно уже его не считал, хотя у Весемира на этот счет наверняка имелось другое мнение. Он сузил глаза, не зная, искать в ее словах комплимент или издевку, и потому просто пожал плечами: — Видел парочку. Обезглавленными трупами. Вот теперь она метнула быстрый взгляд на рукояти мечей за его плечом. — Вот как, — после паузы мягко обронила она без гнева или угрозы и, откинувшись назад, уперлась руками в смятое покрывало на неприбранной кровати. Локоны тихо соскользнули с ее плеч, в отличие от державшегося на честном слове и одинокой пуговке одеяния с узором из зелени и золотых длиннохвостых птиц. Глаза, теперь карие, а не серые, с оценивающим прищуром смотрели на него из-под длинных темных ресниц. — А я вот никогда раньше не видала ведьмаков. Эскель хмыкнул, но она кивнула с выражением неподдельной искренности на лице. — Правда, — она поднялась так плавно, что снова не потревожила огонек свечи, — но зато я много о вас слышала. Под шепот шелкового одеяния она шагнула ближе, обдав Эскеля теплым запахом человеческого тела с едва уловимой примесью мускуса. Цветочный аромат волос, когда она склонила набок голову, защекотал ему ноздри. — Говорят, — она прикусила край нижней губы, медленно выпустила, и тот заблестел от слюны, словно нагретый августовским солнцем бок спелой вишни. — Говорят, вас делают сильными, словно жеребцов, которых кметы впрягают по весне для первой пахоты, чтобы на стерне той же ночью во славу богини Фрейи легли самая красивая девушка и самый крепкий парень села, и засеянная ими земля принесла щедрый урожай. Слова падали медленно, словно капли меда в подогретое вино, словно кровь, стекающая после боя по лезвию меча. Подняв руку — суккуб стояла теперь практически вплотную, — она коснулась кончиками пальцев серебряных набоек на локте его куртки. Медальон, почти притихший с тех пор, как Эскель перешагнул порог дома, снова задрожал и задергался, но ее пальцы как ни в чем не бывало продолжили свое неторопливое путешествие вниз по его перекрещенным на груди предплечьям и замерли на застежке куртки, притаившись, словно золотые птицы в изумрудной траве на узоре ее одеяния. — Говорят, — ее голос превратился в убаюкивающее мурлыкание. Эскель чувствовал плывущий по комнате запах желания, и знал, что она прислушивается к его сердцебиению точно так же, как он к ее. — Что ведьмаки неутомимы… в бою, что вы можете орудовать мечом часами. Голос превратился в тягучую патоку, в глазах угольками в золе вспыхивали манящие алые искры, но если она думала, что все это сможет отвлечь его от того, как меж ее густых локонов проступают крутые завитки рогов, как от ключиц вниз по ложбинке меж упругих грудей и дальше растекается диковинный рисунок, словно нанесенный на кожу яркой хной, а ноги изгибаются под немыслимым для человека углом, так что она едва ли не сравнялась с ним в росте, — то сильно ошибалась. Эскель ухмыльнулся изуродованным уголком рта и, по-прежнему не отрывая взгляда от ее стремительно расширяющихся от изумления зрачков, рванулся вперед всем телом, увлекая ее за собой.***
Внушительная кровать, надо отдать ей должное, выдержала их падение, даже не дрогнув. — Знаешь, — сказал Эскель, крепче сжимая бедрами неудобно упиравшиеся в изножье кровати брыкающиеся ноги суккуба. — Голову вам в общем-то не обязательно сразу сносить мечом. Для начала можно просто свернуть шею. Она зашипела, испепеляя его алыми, как раскаленные угли, глазами, задергалась, но он только крепче перехватил руками ее заведенные за голову запястья, налег всем телом и стиснул ее дрыгающиеся ноги своими. Раздался резкий удар и треск — наверное, она все-таки угодила копытом в спинку кровати. Суккуб замычала сквозь закушенную губу, перестала дергаться и смерила его пылающим от бешенства взглядом. — Я выбью тебе глаз, ведьмак, — процедила она, задирая подбородок и напрягая для выпада плечи и шею. На загнутых вперед остриях ее рогов воинственно поблескивали отсветы пламени. — Самое большее порвешь ухо, — хмыкнул Эскель, давно оценивший траекторию. — А вот я тебе сломаю нос, и кому из нас после будет хуже? Она гневно набрала воздуху в грудь — золотая пуговка, каким-то чудом пережившая их не самое нежное приземление на кровать, держалась на честном слове да последних трех нитках — и выпустила его, разом обмякнув. Эскель и не подумал ослаблять хватку. Она сморщила нос, теперь не курносый, а аристократически прямой с тонкими изящными крыльями. — А кое-что из того, что я про вас слышала, все-таки правда, — проворчала суккуб, морщась и ерзая под ним, словно пытаясь устроиться поудобнее. Эскель не прореагировал, и, оставив тщетные попытки, она глянула на него с бессильным раздражением: — Ты тяжелый, как жеребец. — А ты умеешь насмерть лягаться, — беззлобно парировал Эскель. Она закатила глаза, сдула упавшую на лицо прядь густых, отливающих рыжиной волос и проворчала: — Я знаю массу куда более приятных способов провести время. — Да уж не сомневаюсь, — хмыкнул он. Без издевки, просто потому, что видел трупы с истощенными, словно выдоенными досуха телами с выражением неземного блаженства на лице, пустыми яйцами и все еще налитыми членами. Она пристально поглядела на него, и ее лицо медленно изменилось — исчезли томительное влечение искусной соблазнительницы и ярость загнанной в угол фурии. Оно сделалось мягким и самую чуточку насмешливым. — Ничего-то ты не знаешь, ведьмак, — сказала она и, чуть шевельнув крепко прижатой его ладонью рукой, попросила: — Пусти-ка… Эскель помедлил. Он слышал чуть учащенный стук ее сердца, чувствовал ее тело, расслабленное и покорное под ним. Знал, что, несмотря на эту покорность, она вполне способна вспороть рогами живот прямо сквозь плотную куртку или убить, ударив в висок копытом. Знал, что даже без эликсиров успеет ее остановить... Почти наверняка успеет. Он понимал, что должен бы сделать — вырубить ее, отсечь голову, найти долговязого парнишку по имени Милош в гарнизоне городской стражи, получить плату и ехать дальше на север, пока перевалы на подступах к Каэр Морхен окончательно не завалил снег… Он разжал пальцы. По ее лицу скользнула мимолетная тень — на тонком запястье отчетливо темнели оставленные им синяки — и тут же исчезла. Она подняла руку медленно, очень медленно. Распластанный по кровати шелк рукава сложился на плече изломанными складками. Она осторожно отвела в сторону темные пряди его неровно подрезанных волос. Эскель не отстранился. Кончики ее пальцев коснулись его лба, погладили хмурую складку, легли на висок. Большой палец проследил очертание брови, замер на рваных буграх пересекающего ее шрама, и Эскелю пришлось сделать над собой усилие, чтобы не моргнуть. Суккуб смотрела на него внимательно, словно разглядывая редкую диковинку. Медленным, словно бы неосознанным даже движением она втянула нижнюю губу в рот и выпустила — яркую, мягкую, блестящую от слюны. Медленно провела пальцами вниз по его виску, скуле, едва ощутимой пока щетине и пропахавшим щеку уродливым темным рубцам. И Эскель вдруг понял, что помимо тепла ее прикосновения ощущает что-то еще, что-то похожее на легкую щекотку, словно под кожей там, где прикасались ее пальцы, даже под шрамами, где никакой щекотки быть не могло, вспыхивали крошечные искры удовольствия и лопались, как пузырьки в игристых винах Туссента, наполняя кровь задором и истомой. В ее глазах заискрилось веселье, она приподняла голову и потянулась к нему медленным плавным движением. Коснувшись мягкими влажными губами его твердых и обветренных, она замерла, обдавая Эскеля цветочным ароматом волос и пряным мускусным тела. От этого прикосновения губы его тоже вспыхнули искрами, жар хлынул в лицо — хотя мутация и не позволяла ему покраснеть — и растекся по телу волной одуряющего желания. Ее губы разомкнулись, в рот Эскелю скользнул нежный язык, и это было словно глоток холодного эля в изнывающий от зноя, гудящий пчелами полдень. Она не вырывалась больше, почти даже и не шевелилась под ним, только зарылась пальцами в волосы — большой медленно скользил по шрамам на его щеке вверх-вниз — и упоенно целовала, словно вдохи, которые они делили, пили с губ друг друга, были единственным, что удерживало ее в живых. Нотка мускуса в запахе ее тела, вкусе рта и дыхании усилилась. Сердце ее колотилось все чаще, и его собственное, признаться, тоже ускорило ход, особенно когда, легко прикусив его нижнюю губу, она медленно-медленно выпустила ее изо рта, изучая языком неровности шрамов. Она уронила голову на смятое покрывало, и именно этого незначительного движения не выдержали последние нитки, удерживавшие на месте маленькую золотую пуговку. Полы зеленого одеяния с шелестом разошлись, открывая взгляду Эскеля высокую, налитую, как спелые яблоки, грудь. Вокруг маленьких торчащих сосков, машинально отметил он, тоже вился причудливый, словно нанесенный хной рисунок. — Эм-м, — она пошевелила все еще удерживаемой им рукой, отчего грудь призывно колыхнулась, — а почему ты еще одет, ведьмак? Глаза ее, когда Эскель наконец поднял взгляд, смеялись, но он уже и сам понял, что этот раунд безнадежно проиграл.***
Рукояти мечей глухо ударились о изголовье кровати. Бряцая серебряными набойками, свалилась на пол куртка, и, стягивая через голову рубаху, он услышал, как суккуб пробормотала что-то вроде: «Вот зачем было тащить сюда все это железо?» Эскель удержал так и рвущееся с языка: «Молчи, женщина!» — в основном потому, что был слишком занят, исследуя ее податливый сладкий рот. И потому, что женщиной она как раз-таки не была. Даже если бы он зажмурился, все равно не смог бы принять ее за человеческое существо. Потому что его пальцы в ее густых волосах то и дело задевали завитки аккуратных, загнутых остриями вперед рожек. Потому что ее ноги с середины бедра покрывал коротенький гладкий мех, а там, где у женщины были бы лодыжка и ступня, находилось самое настоящее копыто с выступающими бабками и гладким, темно-коричневым с золотистыми прожилками массивом роговой пластины. И даже если бы он сумел закрыть глаза на это все, ощущение вспыхивающих под кожей искр удовольствия было совершенно невозможно игнорировать. — Ты слишком много думаешь, ведьмак, — услышал он сквозь гул крови в ушах ее голос и почувствовал, как она прикусила и длинным мокрым движением выпустила изо рта мочку его уха. Она определенно любила пускать в ход зубы. И руки… Маленькая ладошка с длинными ловкими пальцами, быстро разделавшись с его ремнем и завязками гульфика, нырнула внутрь, сжала набухший твердый член, прошлась по всей длине от головки до тяжелых яиц. По сверхчувствительной коже побежали даже не искры — огонь, и Эскель понял, что мог бы кончить прямо так, просто от ее прикосновения. Она втянула нижнюю губу в рот уже знакомым чувственным движением, закинула ноги ему на бедра, прямо поверх едва спущенных штанов, потерлась о него, и он почувствовал, какая она горячая и влажная там, внизу. Спущенные на бедра штаны мешали, колени скользили по покрывалу и складкам ее шелкового одеяния, и все равно было удивительно хорошо. Медальон с оскаленной волчьей мордой лежал меж ее торчащих грудей и вздрагивал не то от исходившей от суккуба магии, не то от толчков Эскеля. Его вдох начинался там, где кончался ее выдох, тела переплелись, совпав изгибами, словно затейливая эльфийская мозаика. Кожа Эскеля там, где они соприкасались, горела, и, словно впитываясь в кровь, этот жар разливался по телу, концентрируясь внизу живота. Она вскидывала бедра ему навстречу, глухо вскрикивая в такт его движениям, и он был близок, чертовски близок, и надеялся только, что она… Она выгнулась, стискивая его бока сильными ногами и часто-часто двигая бедрами, и запрокинула голову так, что стали отчетливо видны мышцы шеи. Острия рогов смотрели точно вверх, и Эскель вдруг представил, каково было бы взять ее, удерживая за эти рога, и этого хватило, чтобы сжатая огненная пружина у него внутри распрямилась, плавя кости и проносясь по телу горячей волной. Руки дрогнули, подгибаясь, но у него все-таки хватило такта свалиться не прямо на нее, а рядом, на бок. Суккуб, тяжело дыша, смотрела на него из-под полуопущенных ресниц, и глаза ее были словно угольки. — М-м-м, — промурлыкала она, облизывая губы и потирая друг о друга влажные скользкие бедра. — Не такие уж небылицы о вас болтают, ведьмак. — Эскель, — выдохнул он. — Меня зовут Эскель. — Эс-кел-ль, — повторила она нараспев, катая на языке новое слово. Он неопределенно хмыкнул, повернулся на спину и стащил наконец штаны вместе с сапогами. Тело звенело от удовольствия, стремительно накатившая сонливость так же стремительно исчезла. Суккуб, приподняв точеную бровь, посмотрела на его наполовину твердый член, лежавший на жестких темных волосах внизу живота. — А с тобой становится все интереснее, Эскель. — Она приподнялась на локте, коснулась пальцем нежной щелки на головке и, отправив палец в рот, довольно зажмурилась. В отсветах пламени узоры на ее теле и груди проступали ярче, маленькие темные соски стояли торчком. В устремленных на него глазах, когда она их открыла, светилось неприкрытое жадное вожделение. Уж это-то он умел различать — он бывал с женщинами, которые профессионально изображали желание, любой ведьмак бывал. Она сладко потянулась всем телом, перевернулась на живот, мазнув по его яйцам и животу пушистым кончиком короткого хвоста, и призывно приподняв соблазнительный зад, посмотрела на него через плечо. Эскель сглотнул. Член встал так стремительно, что в ушах зазвенело. Он положил руку на ее спину, тоже покрытую причудливым узором вдоль ровного изгиба позвоночника, провел вверх, зарываясь в рассыпанные по плечам густые темно-рыжие волосы. — Эй, рога не трогать, — предупредила она с озорной улыбкой, словно в точности знала, о чем он подумал за мгновение до оргазма. — Я постараюсь, — честно сказал Эскель. Голос даже для собственных ушей звучал хрипло. Она фыркнула и, сильнее прогибаясь в спине, развела колени.***
Проснувшись, Эскель еще какое-то время лежал, наслаждаясь ощущением тепла и той особой сытой истомы, которая бывает только после хорошо проведенной ночи. Шевелиться не хотелось — их ленивый неторопливый третий раз совершенно опустошил его яйца и отнял силы. Суккуб крепко спала, прижавшись к нему со спины. Размеренное дыхание ерошило волоски у него на загривке, длинная, оканчивавшаяся копытом нога была просунута меж его ног, короткий хвост лежал на его бедре. Он усмехнулся сам себе, и, отвечая на настойчивый зов мочевого пузыря, осторожно выбрался из ее объятий. В комнате было прохладно — камин давно погас. Под босые ноги немедленно попались серебряные набойки так и валявшейся на полу куртки. Мысленно чертыхнувшись, Эскель бросил ее на кровать, и, как был нагишом, прошлепал к ночной вазе за ширмой. В щели меж плотно задернутых портьер пробивался слабый дневной свет, и хотя по его ощущениям было никак не меньше девяти утра, за окном стояла удивительная тишина — не стучали копыта и башмаки прохожих, никто не выплескивал помои из окна кому-нибудь на голову, не скребли по каменным ступеням метлы. Поджимая пальцы на холодном полу, Эскель подложил несколько полешек в остывшие угли и сложил пальцы в знак «Игни». Пламя охватило дрова сначала неохотно, но потом, словно распробовавшее добычу животное, принялось жадно глодать кору и сучья. Повеяло теплом и смолой. В дымоходе загудел воздух. Заинтригованный по-прежнему царившей снаружи тишиной, он подошел к окну и отдернул тяжелые складки. Мир за окном стал совершенно белым. Ветви старых яблонь в маленьком саду под тяжестью налипшего снега склонились к самой земле. Дорожки, клумбы, улица, соседские крыши — все исчезло под сплошным белым покрывалом, а снег все продолжал сыпаться с низкого темного неба до самого горизонта затянутого пеленой стылых туч. Сзади раздался слабый шорох, густой ворс ковра приглушил стук копыт, и через мгновение суккуб прижалась к нему со спины, обвила руками и, устроив подбородок на его плече, тихо вздохнула. Растрепанные волосы щекотали ему ухо. Помолчали. Эскель думал о том, что на равнине снег выпадает куда позже и, значит, перевалы в Синих горах на подступах к Каэр Морхен теперь заперты до самой весны. — Оставайся, ведьмак, — тихо сказала суккуб, словно уловив направление его мыслей. Горячее дыхание обожгло мочку уха. — Зимой дни коротки, а ночи долги. Ты мог бы составить мне хорошую компанию. — Голос ее понизился, стал тягучим, словно свежий мед, и Эскель почувствовал, как реагирует на этот голос, и знал, что она почувствовала тоже. Он испытал сильное желание потереть шрам, но усилием воли сдержался, хотя это было единственное, что ему удалось удержать в узде. — Что ж… Моя нанимательница не уточняла, как именно я должен удержать тебя вдали от супружеских спален. Суккуб фыркнула, скосила глаза на его поднимающийся член и тихонько рассмеялась. За окном в причудливом танце наступившей зимы неторопливо кружились снежинки.***
В сущности, размышлял Эскель несколько дней спустя, шагая по запруженной народом улице в сторону южной слободы, зима в городе не сильно отличалась от зимы в Каэр Морхен. Те же короткие студеные дни и пронизывающий ветер, те же обледенелые каменные стены вокруг. Ну, разве что общество Эллирины — суккуб доверила ему свое имя, когда они лежали на косматой медвежьей шкуре перед камином в гостиной, голые и потные — было куда как приятнее неискоренимой меланхолии Геральта и бесконечного сучизма Ламберта. Эскель дернул плечом, поправляя седельные сумки — он забрал поклажу из корчмы, и до конца зимы оплатил постой Пегашки. Кобылка за последние дни отъелась и раздобрела. Шкура лоснилась, шелковую гриву мальчишка-конюший заплел в хитрые косы. Нужно было вывести ее немного поразмяться, когда — если — прекратит сыпать снег. Впереди раздался вскрик, перешедший в задыхающуюся брань — какой-то прохожий растянулся на обледеневшей брусчатке. Снегопады практически не прекращались, за день прохожие, верховые и телеги превращали улицы в грязную кашу, щедро сдобренную помоями и мочой, а за ночь это все замерзало, превращаясь в настоящий каток, ничуть не уступающий тому, что на центральной площади соорудили по приказу дюка Фелистана. Упавший неуклюже барахтался, путаясь в полах длинного подбитого мехом кафтана и безуспешно ища какой-нибудь опоры. Доброхоты, наперебой выкрикивая советы, суетились вокруг, но по большей части только мешали друг другу. Стайка юнцов в лихо заломленных шапках — подмастерья бондаря, судя по заткнутому за кушаки инструменту — вовсю потешалась, показывая пальцами и скаля зубы. Эскель шагнул ближе, опустив голову так, чтобы капюшон куртки наполовину скрыл лицо, ухватил мужчину за рукав и рывком поставил на ноги. — Благодарствую! Благодарствую, добрый человек! — Зачастил тот, мелкими шажками отходя на безопасное место. — Да ниспошлет тебе… Налетевший порыв ветра сдернул с Эскеля капюшон, швырнул в лицо пригоршню колючего снега. Мужчина осекся и отпрянул, с трудом удержавшись на ногах. — Не за что, — буркнул Эскель, отворачиваясь. Хорошего настроения как не бывало. В двухэтажном особняке с обледеневшим теперь в одном положении флюгером было жарко натоплено. С кухни, где, гремя кастрюлями, возилась приходящая служанка, вкусно пахло похлебкой и тушеным мясом. Эскель закрыл тяжелую резную дверь, опустил на пол сумки, стащил капюшон и взъерошил волосы, вытрясая из них набившийся снег. — Вернулся? — Из гостиной выглянула Эллирина с ворохом кружев в руках. Взглянув на него, она вдруг подозрительно прищурилась, в карих глазах — при посторонних она принимала свой человеческий облик — промелькнули алые искры. Бросив кружева на ближайший столик, она шагнула к нему. — Что-то случилось? Эскель открыл было рот, закрыл и медленно покачал головой. Не случилось ничего такого, чего не произойдет тысячу раз еще. И потом, одного взгляда на ее соблазнительные изгибы в простом темно-синем платье было достаточно, чтобы вернуть ему приподнятое расположение духа. — Ничего, — искренне ответил он, беря ее лицо в ладони и целуя в лоб. — Ничего, — в кончик носа. — Ничегошеньки, — в мягкие теплые губы. Она с готовностью подалась в поцелуй, но когда он притиснул ее к себе, взвизгнула, смеясь и притворно вырываясь: — Пусти! Ты холодный, как ледышка! — Ну, горячий и твердый я в других местах. Показать? — Он подхватил ее под ягодицы — она тут же обвила его бедра ногами — и потащил наверх. На кухне гремела посуда и что-то соблазнительно шкворчало на печи.***
— Так ты убивал когда-нибудь таких, как я? Эллирина лежала, устроившись головой на его обнаженном бедре, и казалась всецело поглощенной изучением старого шрама над его тазовой костью справа, и только голос выдавал ее напряжение. — М? — Эскель, бездумно разглядывавший складки пышного балдахина, приподнял голову. — Ты говорил, что видел таких, как я, мертвыми, — напомнила она, устремив на него пристальный взгляд алых глаз. Отсветы огня плясали на остриях ее витых рожек и гладкой поверхности копыт. Хвост вздрагивал в складках разоренной постели. Шторы были плотно задернуты, ставни снаружи закрыты, но все равно было слышно, как ветер завывает сотнями голодных голосов. Стоял сочельник Саовины, и весь Даэвон, включая, наверное, и дюка Фелистана, сидел по домам, запершись на все засовы и трясясь у огня. — А, это. — Эскель уронил голову обратно на смятые простыни. — Видел в Новиграде, когда там устраивали облаву на нелюдей. А заказы… — Он пожал плечами, поглаживая мягкий короткий мех там, где в человеческом обличье у нее находилась лодыжка. — Как-то не случалось брать. Она молчала так долго, что несколько обеспокоенный Эскель снова приподнял голову. Эллирина лежала, полуприкрыв глаза и как будто бы глубоко задумавшись, но, почувствовав его взгляд, она улыбнулась и сладко потянулась всем телом, скользнув грудью по его бедрам и животу. Член заинтересованно дернулся. — О, похоже, кто-то перевел дух… — Суккуб довольно прищурилась. — Скорее чуть не испустил, — проворчал Эскель, хотя губы разъезжались в улыбке. — Не помню, чтобы ты жаловался, — промурлыкала она, наклоняясь и обводя головку кончиком языка. — Я и не… — Эскель махнул рукой, снова уронил голову и закрыл глаза, всецело отдаваясь ощущению ее жаркого влажного рта вокруг стремительно твердеющего ствола. Ветер с силой ударился в стену дома, ставни заскрипели, но выдержали. Полный бессильной злобы вопль растворился в многоголосом завывании вьюги. Осыпавшийся в каминную трубу снег таял в гудении огня, отбрасывавшего на стены, отделанные ткаными обоями с узором из букетиков и лент, их слившиеся воедино тени.***
Пегашка шла бодрой рысцой, ловко лавируя меж прохожих и теснившихся по центру улицы телег. Погода словно сжалилась над даэвонцами, и короткие зимние дни в преддверии праздника Йуле выдались хоть и морозными, но ясными и безветренными. Почти замершая в городе жизнь снова забурлила. Вот и Эскель, воспользовавшись оказией, вывел кобылку немного поразмяться. Они протолкались к городской площади, где помимо катка, по которому с визгом и хохотом носилась молодежь и дети, для увеселения горожан были возведены большие горки и организовано катание на санях. После не спеша поднялись по Замковой улице почти до самого герцогского дворца, откуда открывался вид на расстилающиеся за городскими стенами крыши предместий. Почти над каждой поднимался столб печного дыма, а то и не один. А еще дальше, насколько хватало глаз, раскинулась сплошная нетронутая белизна спящего под снегом леса. В корчму они вернулись замерзшие подуставшие, но довольные собой. Пегашка хрустела специально для этого случая припасенной морковкой, а Эскель уже предвкушал кубок горячего вина с медом и пряностями, когда из образованной навесом тени у стены конюшни отделилась смутно знакомая долговязая фигура. — Милсдарь ведьмак, — швыркая покрасневшим носом, сказала фигура, и Эскель наконец признал в оной щупловатого юнца, с половником в руках ревностно защищавшего подступы к кордегардии у главных городских ворот. Милош, припомнил он имя. — Он самый. — Эскель остановился, и идущая в поводу Пегашка недовольно ткнулась ему в плечо. Он рассеяно погладил ее по морде, стряхивая с короткой шерсти намерзшие кристаллики льда. — Тута передать вам, милсдарь, значится, велено было, — парнишка встал ровнее, словно на карауле, потом воровато оглянулся, хотя просторный двор корчмы был пуст — все посетители поторопились укрыться в тепле большой залы. — Госпожа велела велеть, мол, что бы вы не делали, продолжайте, — сказал он, со значением выделив последние слова, и Эскель уловил в голосе парнишки интонации своей таинственной нанимательницы. — Я намерен довести это дело до конца, — пообещал он. — Пусть госпожа не сомневается. — Тут еще эта… — Парнишка полез внутрь многочисленных одёжек, словно кокон наверченных на него. — Вот, передать велено было. — Он снова шмыгнул носом и протянул кошель, такой же плотно набитый, как в первый раз, а потом, переступая наверняка ужасно замерзшими ногами, выпалил, вытирая варежкой текущий нос: — А вы, милсдарь, эту — эксорзисму колдуете, да? Эскель поглядел на его посиневший нос и его горящие любопытством глаза, достал из-за пояса несколько золотых кружков с королевскими профилями и вложил в ладонь. — Ее самую, — как можно серьезнее ответил он, старательно пряча улыбку. — А теперь иди-ка погрейся. Парень вприпрыжку помчался к корчме, а Эскель, еле сдерживая смех, повел расседлывать и обтирать Пегашку.***
— Во имя Хаоса, скажи мне только одно, ведьмак — зачем?! Эллирина запустила окровавленной тряпкой в таз, сдула с лица густые, в слабом освещении купальни казавшиеся совсем темными волосы и уперла руки в бока, как самая обыкновенная торговка на базаре. Хвост раздраженно метался из стороны в сторону под промокшим насквозь батистом сорочки, облепившим соблазнительные изгибы ее тела. Эскель вздохнул, испытывая острое желание уйти с головой под покрытую пышной шапкой мыльной пены горячую воду и не вылезать, пока суккуб не сменит гнев на милость. — Услышал разговоры в корчме — в заброшенном доме на окраине вроде как призрак. Ну и пошел проверить. Я же ведьмак. — Он посмотрел на нее из-под лезущих в глаза мокрых волос. Эллирина глядела на него точно таким же взглядом, словно вопрошавшим: «И как ты жив-то до сих пор остался?», — каким смотрел иногда Весемир. По коже пробежали мурашки. Эскель сполз в бадье пониже и зашипел, когда на обнаженное мясо плеснуло горячей водой. Суккуб испустила долгий глубокий вздох, посмотрела на мокрую, всю в размытых розовых пятнах крови сорочку и стащила ее с плеч, одновременно перетекая в свой человеческий облик. — Двигайся. Она забралась в бадью и, не заботясь о плещущей на пол воде, удобно устроилась у него на бедрах. Член Эскеля живо дернулся, но она полностью его проигнорировала, заматывая распоротое от локтя до запястья предплечье чистой холстинкой. — Так был там призрак? — спросила она, по-прежнему не глядя на Эскеля, словно была всецело поглощена своим занятием. Он осторожно убрал за спину прилипшие к ее плечу намокшие темно-рыжие пряди. — Нет. — Он улыбнулся. — Домище облюбовал самый обычный прибожек. Она не поворачивала лица, но он уловил промелькнувшие в ее глазах искры любопытства. — Они пакостники те еще, конечно, но серьезной опасности не представляют. Ну, на крайний случай дом можно лопухом обсадить. — Да, за такое дюк Фелистан точно платить не станет, — фыркнула она, сильнее, чем в том была необходимость, затягивая узлы повязки. — Я бы и не взялся. Они разумные, — примирительно сказал Эскель, целуя Эллирину прямо в причудливый охряный узор на ключице. — А это я сам, по дури, — добавил он, предвосхищая вопрос. — Понадеялся, что пол крепкий. Она возвела очи горе, но зато наконец посмотрела на него. Коснулась покрасневших от воды старых отметин на другом предплечье. — Шрам останется. Пришла его очередь закатывать глаза. — Одним больше. Мне теперь вообще без разницы… — Он положил здоровую руку ей на бедро и нежно огладил крутой изгиб, наслаждаясь покалывающей ладонь искристой щекоткой. — Это у тебя фетиш на шрамы. — Он коснулся кончика ее носа своим. Эллирина вздохнула, обвивая его шею руками. — У меня фетиш на жизнь, ведьмак, а шрамы — это лишь доказательство воли к жизни. — Это доказательство того, что я сыграл с Предназначением в кости и проиграл, — проворчал он, попытался потереться о ее живот членом, но только расплескал больше воды. Она покачала головой. Улыбнулась, приподнимая бедра, и улыбка растворилась в выражении блаженства, когда она мягко опустилась на его член. Эскель откинулся на стенку просторной бадьи и позволил Эллирине задавать темп и глубину, наслаждаясь ощущением искрящегося влажного жара вокруг себя и видом и ощущением ее покачивающейся в такт неторопливым движениям груди, идеально ложащейся в его большие мозолистые ладони.***
Праздник Бирке в Каэдвене приходился аккурат на ту пору марта, когда солнце начинало задерживаться на небосклоне все дольше, снег покрывался тонкой корочкой наледи, и даже самым скептично настроенным старикам становилось ясно, что весна действительно не за горами. В деревнях и селениях по всему королевству водили хороводы и жгли чучела зимы, а в Даэвоне, хотя и разрешили разобрать и сжечь на потеху черни горки для катания, устроили увеселение и для народа познатнее. Дюк Фелистан с супругой в сопровождении войта, городского казначея и прочей знати объявил о намерении прошествовать пешком в храм богини Фрейи Модрон, чтобы возложить дары и вознести молитвы о хорошей погоде и богатом урожае. Не то чтобы шествовать пришлось шибко далеко. Храм Фрейи — невысокий, светлый и окруженный вечнозелеными растениями — располагался футах в пятистах от крепости дюка. Однако желающих поглазеть нашлось в избытке. Украшенная стягами Каэдвена Замковая улица была забита народом. Окна выходивших на нее особняков, несмотря на холод, были распахнуты настежь. На балконах толпился народ. Какой-то юнец чуть не сверзился вниз головой на мостовую, но под звонкий хохот сотоварищей и испуганные возгласы стоявших внизу был водворен обратно. — Смотри, смотри, идут! — Висевшая у Эскеля на руке Эллирина — в обличье и одежде простушки-служанки — привстала на цыпочки. И правда, на сбегающем с холма конце улицы показалась пышно разодетая процессия. Впереди шли герольды, которые через каждые три дюжины шагов останавливались и возвещали о приближении сошедшей на город благодати в лице дюка. Далее следовали пажи, посыпавшие улицу песком и — за неимением лепестков — ветвями елей. Следом чеканила шаг личная гвардия дюка в даэвонских гербах и с мечами наголо. А вот за ними, вальяжно помахивая рукой толпе, шествовал сам дюк Фелистан — красноносый, сильно расплывшийся в талии мужчина лет сорока пяти – пятидесяти в богатом кафтане и пышной шляпе. Дюк вел под руку невысокую даму, облаченную в бархат и меха. Ее расшитое золотом пурпурное платье было словно нарочно создано, чтобы подчеркнуть небольшой, но вполне недвусмысленно округлившийся живот. Собранные в сложную прическу волосы скрепляла сверкавшая на солнце диадема. Она шла, глядя поверх голов собравшихся, и время от времени помахивала неистовствующей толпе в знак приветствия. Эскель нахмурился. Было что-то смутно знакомое в ее походке и манере держать себя, в положении головы, когда она чуть повернулась шепнуть что-то дюку. Яркий блик от драгоценных камней в ее диадеме упал на ее пухлые губы, и этого краткого мгновения хватило, чтобы Эскель узнал свою таинственную нанимательницу. Должно быть, он чем-то выдал свое удивление, потому что Эллирина, которая разглядывала одетых по последней моде дам в середине процессии, проследила за его взглядом и, смекнув что к чему, заливисто расхохоталась. — Ах, вот оно что! — Она покачала головой. Уложенные вокруг головы соломенные волосы растрепались на ветру, щеки разрумянились от мороза. — Стало быть, дюк все-таки взгромоздился на свою деревенскую кобылку. А ведь по осени говорили, он ее вот-вот отравит или в храм Мелитэле сошлет. Ну, хитра… Эскель пожал плечами. Процессия удалялась. В храме Фрейи Модрон ей навстречу уже распахнули тяжелые резные двери. Двое пажей подбежали помочь отставшей чрезвычайно тучной даме, затянутой в корсет, непонятно как выдерживавший натиск рыхлого тела. Даму смиренно ожидал сухонький человечек в темной одежде из дорогого сукна, единственным украшением которой служила массивная золотая брошь в виде сундука с торчащим в замке ключом. Толпа еще махала вслед, но некоторые окна уже начали закрываться. — Идем, ведьмак. За это определенно следует выпить! — Эллирина потянула его в сторону ближайшей корчмы. — За что? — поинтересовался Эскель, не пытаясь сопротивляться — после стояния на морозе ему тоже хотелось горячего вина. Суккуб хитро поглядела на него, в прозрачных серых глазах на миг вспыхнули и исчезли алые искры. — За волю к жизни. Идем!***
В первый момент Эскель даже не понял, что вырвало его из сна. В спальне стоял предутренний полумрак, небо за окнами было дымчато-серым. В камине потрескивали остывающие угли. Эллирина размеренно дышала ему в загривок. А потом разбудивший его звук раздался вновь — задорное птичье чириканье и шорох маленьких коготков в ветвях старой яблони. Он перевел дух, приподнялся, стараясь не шуметь, и замер, когда его предплечья коснулась маленькая ладонь. Она не спала. Эскель повернулся в ее сторону. Густые волосы суккуба разметались по высоко взбитой из-за рогов подушке. Она глядела на него серьезно и задумчиво. — В этом городе тебя больше не оставят в покое, несмотря на всю твою маскировку, — тихо сказал Эскель. — Не меня, так наймут другого. На губах ее промелькнула улыбка. Она протянула руку и, как часто делала, медленно проследила пальцами его шрамы ото лба до подбородка. Когда кончики пальцев скользнули по ресницам, Эскель заморгал. — Это не обязательно решать именно так, — продолжал настаивать он, дернув плечом, за которым обычно торчали рукояти мечей. — Ты всегда можешь перебраться в столицу, в Ард Каррайг, там куда больше… Эллирина положила пальцы ему на губы, заставив умолкнуть. — Я слишком долго пробыла на севере, ведьмак. И далеко не все зимы были столь же приятными, как эта. Он хмыкнул, и она, насмешливо сморщив нос, упала на смятые простыни и уставилась на пышный балдахин. — И ты прав. Пришло время двигаться дальше. Поеду куда-нибудь на запад, — продолжала она размышлять вслух. — В Цинтру или Эббинг. Она перевернулась на живот, согнула ноги в коленях. В свете разгорающегося дня узоры на ее коже проступили ярче. — Где нынче спокойнее, ведьмак? Эскель вздохнул, любуясь изгибом ее ягодиц. Промолчал. Эллирина понимающе хмыкнула. — Что ж… кораблю спокойней в порту, но он не для этого строился, так ведь? Эскель кивнул, запустил руку в ее волосы и притянул к себе, на себя. Она оседлала его, стиснув бока сильными ногами, но вопреки обыкновению задвигалась нежно, неторопливо. Грудь ее мягко покачивалась, маленькие соски призывно торчали, длинные волосы щекотали его бедра. Словно подглядывая за ними, в комнату заглянул луч солнца, потом еще один и еще. За окном весело щебетали птицы.***
Эскель еще издали заметил царившую у особняка суету. Возле ведущей в маленький сад калитки, практически полностью перегородив улицу, стояли два воза. Тяжелая резная дверь и окна особняка были распахнуты настежь. Легкий апрельский ветерок раздувал занавески. Было слышно, как на кухне гремит посуда и приходящая служанка ругается с кем-то, доказывая, что «не влезет все в этот ящик, ну никак не влезет». Ей басовито возражал незнакомый голос. Из дома к возам и обратно сновали люди, перетаскивая сундуки и тюки со скарбом. Эллерина стояла на крыльце в своем рыжеволосом обличии и, уперев руки в бока, обозревала сад и поставленный с ног на голову дом, словно полководец поле боя. Эскель накинул поводья Пегашки на столбик резной кованной калитки с единорогами, и кобыла тут же опустила морду к молодой траве, пробивающейся меж камней мостовой. Эскель взбежал на крыльцо. — Не теряешь времени даром, да? — спросил он и привлек ее к себе в горячем жадном поцелуе. Губы и шею, где она обхватила его руками, охватило ставшее привычным ощущение вспыхивающих под кожей искр. — Ах, — отмахнулась она, когда спустя какое-то время они отстранились друг от друга. — Раньше начнешь, раньше закончишь, и потом… В доме раздался дикий грохот, наступило ошеломленное молчание, а потом служанка очень-очень спокойно процедила: — Говорила же, что не войдет… Эллирина возвела очи горе. Эскель покачал головой. На кухне ругались. — Может, все-таки проводить тебя немного по тракту? — посерьезнев, предложил он, хотя они уже все обсудили утром, до того как Эскель ушел забирать положенную плату и Пегашку из корчмы. Суккуб решительно помотала головой. — Что-то мне подсказывает, ведьмак, что ты не из тех, кто любит тащиться за возами, глотая пыль. Он виновато поскреб затылок. — Что ж… — сказали они одновременно, и Эллирина тихо рассмеялась, запрокинув голову к ясному весеннему небу. Эскель молча любовался ею. Посерьезнев, она взяла его лицо в ладони, привычно погладила пересекающий щеку шрам большим пальцем. — Все хотела, да как-то не получалось сказать, — начала она и, прижавшись к нему, торопливо зашептала на ухо, словно желая, чтобы эти слова остались только между ними двумя. Выслушав, Эскель покивал больше для того, чтобы доставить ей удовольствие, но Эллирина, как всегда, его раскусила. — Точно тебе говорю, — и, не дав ему возразить, прильнула в быстром поцелуе. — Все, — отстранившись, сказала она, делая шаг назад. — В добрый путь, ведьмак! Он кивнул. Спиной вперед сошел с крыльца, стремясь запомнить ее такой — стройной и прямой, как пламя свечи, с волосами и подолом платья, которые трепал весенний ветер. А потом повернулся, в пять шагов дошел до калитки, взлетел в седло, рванув поводья, и поехал прочь. И ни разу не оглянулся.Эпилог
Эскель открыл глаза. Взгляд уперся в незнакомый высокий дощатый потолок, разделенный надвое массивной балкой, к которой были подвешены пучки травы. Где-то справа мерцал свет — свеча или лучина. Он попытался повернуть голову, в плече вспыхнула боль, и тогда он вспомнил. Темерия, село в пяти милях от Бурдорфа, кикимора. — Чш-ш-ш, — сказал кто-то совсем рядом. Лба коснулась прохладная рука. — Лежите, милсдарь ведьмак. Лежите. — Моя поклажа, — прохрипел он. — Зеленый флакон. Прошелестели шаги, заскрипели половицы. Потолок над ним медленно раскачивался. Эскель закрыл глаза, и сил открыть их не было, даже когда ноздри защекотал запах «Ласточки», а губ коснулось горлышко флакона. Он сделал глоток, еще один и провалился в темноту. Когда Эскель снова открыл глаза, голова была ясной. Плечо болело, но той тянущей ноющей болью, которая говорила, что начался подстегнутый эликсиром процесс заживления. Он медленно повернул голову. Он лежал на широких полатях у стены. В маленькие окошки лился ясный лунный свет, окутывая скромную обстановку избы зыбким молочным сиянием. Хотелось пить. Он попробовал приподняться, и только тогда осознал, что рядом кто-то спит. Он замер, но было поздно — спящий проснулся, сел, и обернулся. Это была круглолицая невысокая женщина в белой до пят льняной рубашке. Вдова, припомнил Эскель, видел ее, когда привез ипату голову чудовища. Мильва или Мальва, как-то так. — Можно воды, хозяйка? — попросил он хрипло. Она встрепенулась, соскочила с полатей, метнулась к стоявшей за печью кадушке и принесла ему полный ковш. Эскель пил жадно, проливая на грудь, и глупо радовался, что вполне способен удержать ковшик сам. Мильва или Мальва смотрела на него, кутаясь в накинутый на плечи цветастый платок, хотя стоял конец августа, и в избе даже ночью было жарко. — Благодарствую, хозяйка, — искренне сказал он, возвращая посуду. — Мальва, — сказала она, вспыхнув как маков цвет, отнесла ковш и медленно, неуверенно вернулась к полатям, но не легла и не села. Эскель вдруг тоже почувствовал странную неловкость. — Вот что, хозяйка… Мальва. — Он медленно сел, придерживая раненную руку. — Мне уже лучше, ночь теплая, я могу устроиться и на полу… — Что вы! Что вы, милсдарь ведьмак, как можно! — Она замотала головой, опустилась на краешек полатей, не замечая, что платок сполз с одного плеча и упал на пол. — Спите себе, спите, я… Она умолкла. Толстая коса лежала на ее плече. Льняная рубашка с распущенным воротом не скрывала округлостей полной груди и изгиба широких бедер. В холодном лунном свете ее кожа казалась белой, как алебастр, а глаза темными. Она задышала чаще, и Эскель слышал, как затрепыхалось ее сердце, когда она наклонилась к нему и поцеловала в холодные от колодезной воды губы. Эскель мягко ответил на поцелуй, и она придвинулась ближе, теснее прижалась к нему разгоряченным телом. От нее пахло молоком и соломой, губы были сладкими, словно лесная земляника, и Эскелю не хотелось отрываться от них, даже когда плечо напомнило о себе вспышкой боли. — Мне придется лечь, милая, — пробормотал он, отстраняясь. — Но не всему мне. Он скосил глаза на напрягшийся член, и она, проследив за его взглядом, восхитительно зарделась. Пока он укладывался, она неловко, стесняясь, стащила рубашку и забралась на полати, а потом и на него. Она была ладная, округлая и тихо ахала, когда он входил особенно глубоко. Ему оказалось надо не так уж и много, но он позаботился, чтобы кончила и она — вскрикивая и зажимая себе рот, пока он осторожно гладил маленький бугорок меж ее влажных складок. Лунный свет сделался прозрачнее, приближалось утро. Мальва лежала, устроив голову на его здоровом плече. Не спала. Впрочем, Эскель не спал тоже. — Ох и красивый же вы, милсдарь ведьмак, — сказала она почему-то шепотом, словно боялась, что кто-то из сельчан услышит. — Как увидала вас давеча на дворе у ипата — ажно сердце захолонуло, какой красивый. — Ты меня часом ни с кем не спутала, милая? — спросил он, внутренне напрягшись, и повернул голову так, чтобы лунный свет безжалостно выхватил его шрамы из полумрака. Мальва приподнялась на локте. Коса расплелась, волосы тяжелой русой волной рассыпались по округлым плечам. — Вот вы, милсдарь, хоть и ведьмак, а дурень, простите великодушно, дурнем, — сказала она, садясь и подтаскивая к груди рубашку. — Только дурная баба на лицо-то смотрит. А хорошая — в глаза. А глаза у вас добрые. А лицо чего — чай воду с него не пить… Тон ее смягчился, она потупилась, ища подол рубашки, но покрутив тот в руках так и не надела. — Вы, милсдарь, может, хотите еще разок… или галушек? Она взглянула на него из-под густых выгоревших на солнце ресниц, но Эскель не мог перестать думать о тех же самых словах, которые Эллирина шепнула ему на ухо на залитом весенним солнечным светом крыльце в таком далеком сейчас Даэвоне. — Милсдарь? — неуверенно позвала Мальва. Эскель тряхнул головой, отобрал у нее рубашку, бросил в ноги туда, где сбились скомканные покрывала и потянул вдову к себе. — И тебя, и галушек, милая. Но сначала тебя. За маленькими окошками занималась жаркая летняя заря.