***
Потолок кажется бесконечным. Он нависает и давит, словно темница, за которой больше нет неба и самой вселенной. Это совсем не так, ведь Маринетт знает, что хотя за этими стенами сгущаются глубоко темные предрассветные часы, солнце взойдет, пряча луну — существующую в этой реальности. Ее должно это радовать, но на самом деле — совершенно безразлично, даже несмотря на то, что она сама это выбрала. Она знала, что у всего есть цена, и да, готова была заплатить. Вот только это нисколько не помогает ей справиться с последствиями собственного решения — и она жалеет, жалеет так сильно, что у нее сжимаются легкие. Она не понимает, дело в бессонной ночи или в той оглушающе-громкой тишине в голове, что преследует ее, да и не хочет понимать. Маринетт прокручивает в голове раз за разом, что еще она могла сделать, был ли хоть один шаг, хоть одна возможность, но, даже обдумывая это беспрерывно, понимает, что вселенная бы не позволила ей получить все. Сейчас, по крайней мере, в ее окна все еще заглядывает луна. Маринетт устало переворачивается на бок, чтобы не видеть этого света, не знать его, не помнить. Она думает, что могла бы остаться с Котом Бланом в полном разрухи мире, и тогда они хотя бы могли быть вместе, но только больше себя накручивает. Она знает, что ничего бы из этого не вышло, что он никогда не любил бы ее так, как мог только Нуар, и что их любовь, какой бы сильной она не была, не исправила бы ничего, и не может перестать об этом думать. Она хочет, чтобы у нее оставалась хоть капелька надежды, но и она такая же искаженная и изломанная, как и ее душа. Надо было попробовать еще раз, в который раз говорит себе Маринетт, закрывая глаза, но тут же их распахивает. Она не может не думать о том, что если попыталась бы еще немного, то все получилось бы — не может, потому что больше не знает будущее и не способна заглянуть в сферу, чтобы просмотреть все варианты событий. Маринетт отгоняет эти мысли прочь, желая поспать хотя бы немного, и напряженно сдерживает ментальные двери, пытаясь унять бушующий поток в своей голове. В комнате тихо. Так непривычно тихо, что кажется, будто это напряженная пустота выглядывает наружу из ее легких, заполняет собой все пространство и дышит с ней одним воздухом. Она потеряна, напугана, она потеряла себя. Кто она теперь? Имя все то же, но разные личности и нет половины души, даже всей, если учитывать, что она наделала. Она никогда себе не простила бы, если бы выбрала собственные желания, а не возможность спасти Париж. Но теперь не может простить и обратное. Она несчастна. Одинока. Настолько, что нет даже слез и слов, и поделиться этим не с кем. Кто я теперь? И вернуть все обратно нельзя, уже ничего нельзя, не получится, а если она и найдет вариант, все снова станет, как прежде. Убей меня первой, слышит она как наяву, уставший, низкий голос самого дорого для нее человека, который убил ее, хоть и в другой временной линии, одним простым прикосновением. Разве она могла? Она Ледибаг, она не убивает. Спасает. Всех, кроме себя. Но даже это теперь невозможно. Теперь у нее есть только пустота. Там, где она оказалась, нет ничего, на что она может надеяться, нет ничего, что она может спасти, лишь поросшее мхом поле битвы, в которое превратилась ее жизнь. Она больше не может сражаться. То, что сделало бы ее жизнь имеющей смысл, то, на что она надеялась, в чем собиралась спастись, делая этот шаг, теперь принадлежит не ей. Ее гложет совесть — она ведь не должна жалеть, она героиня, она поступила правильно. Ее мучает вина — столько жизней стали другими, даже если никто из них этого не помнит, она вмешалась в их судьбу, как рука Рока, и все перемешала. Из-за ее ошибки. Почему она не послушала Тикки? Маринетт сжимает зубы до боли. Повторяет себе, что в этом нет никакого смысла, лучше от этого не станет, ничего не изменится, но продолжает. Она разогналась, забросила ментальное йо-йо и больше уже не может остановиться. — Маринетт? Она приподнимается на локтях, встречая потерянный взгляд матери, поднявшей крышку люка, и пытается выдавить из себя улыбку, но почти сразу бросает это дело, провалившись на первых же мгновениях. Она не хочет улыбаться, когда ей так больно. И матери лгать не хочет. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Сабина, и Маринетт неопределенно ведет плечом, ложась обратно на кровать и отворачиваясь к стене. Она чувствует себя ужасно, просто отвратительно. Даже жить не хочется — вот, как она себя чувствует. Лучше бы Кот Блан все-таки убил ее. — Алья беспокоится, хочет знать, пойдешь ли ты сегодня с ней в лицей? Лицей? Но зачем? Маринетт касается холодными пальцами лба и вздыхает. Не пойдет она никуда, ничего она не хочет, ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, ни думать. Стоит ей только встать, и ощущение неправильности этой реальности наваливается на нее такой тяжестью, что она не может вдохнуть. Она и так не может, но хотя бы не чувствует этого. Она чужая в этом мире, посторонняя. Здесь не те люди, которых она любит, и они любят другую Маринетт. С другой историей, другим характером, другими исходными данными. Эта Маринетт никогда не спасала Париж, у этой Маринетт никогда не было выбора между одним ужасным вариантом и другим, не менее ужасным. Ей не приходилось принимать настолько сложные решения, у нее была обычная жизнь, и самое сложное, что ее волновало, было: посмотрит ли на нее мальчик, который ей нравится, и какой средний балл она получит в году. Маринетт трясет головой, пытаясь выбросить из головы эти мысли, и жмурится, потому что мама вздыхает. Она не хочет причинять ей боль, но и притворяться у нее тоже не очень-то выходит. Маринетт хочет быть настоящей хотя бы в чем-то, раз в остальном она потеряна. Она очень хочет быть этой Маринетт, о которой думает, но еще больше она хочет быть собой, хочет вернуться в тот день, когда они собирались с подругами обсудить ее влюбленность в Адриана, а она пошла дарить ему подарок — и даже хочет в очередной раз услышать очередное «пробуй еще раз» от Кота Блана, раз за разом протягивающего ей талисман Кроликс. Пробуй еще раз. Только вот талисман ей был нужен не тот, который он давал. — Маринетт? — снова зовет Сабина, и Маринетт чувствует, как по щекам у нее бегут слезы. Она так сильно скучает, так сильно хочет, чтобы этой реальности не было, чтобы все было так, как она помнит, но знает, что этого не случится — знает, потому что Тикки предупреждала ее. Она говорила, что с силой Ледибаг приходит большая ответственность, говорила неоднократно, что придется принимать трудные решения, что нельзя раскрывать личность, что между собой и миром придётся выбирать мир. Маринетт выбрала. Вот только почему-то счастья от этого совсем не испытывает, даже облегчения. Ей так плохо, что она почти ненавидит ту себя, которая была Ледибаг. Она всего лишь маленькая девочка, которой пришлось очень быстро повзрослеть, маленькая, разбитая девочка, которой пришлось пытаться так много раз, что она уже ни во что не верит. Интересно, если сложить все ею прожитые попытки, сколько ей сейчас будет лет? Кажется, будто она пыталась целую вечность. Пробуй еще раз, талисман, жесткий взгляд, хватка крепких рук, портал, и все по новой. Разговоры, признания, расставания и новые встречи, а исход всегда один. Пробуй еще раз, Маринетт. Она больше не может пробовать. И тогда не смогла. Это выше ее сил — каждый раз возвращаться к одному и тому же, к разрушениям — ей и самой порой казалось в те дни, что она вся изнутри затоплена водой, а теперь это ее реальность. Ей так невообразимо жаль… Попробуй еще раз. Маринетт делает глубокий вдох, стирает пальцами слезы и приподнимается на локте, не поворачиваясь к матери. — Прости, мам, я еще плохо себя чувствую, — почти спокойно говорит Маринетт, стараясь не всхлипнуть. — Скажешь Алье, чтобы шла без меня? Она делает новый глоток воздуха, растрачивая последние силы. Маринетт жалеет, что нельзя стереть себе память и вернуть ту, что должна была быть в этом мире. Она бы с удовольствием поменялась, она бы начала новую жизнь, закончив с сожалениями в первые несколько секунд, пока ее память не стерлась бы подчистую. Но это тоже ее наказание за то, что она сделала, плата за самое логичное желание во вселенной — спасти мир, который ей дорог. В чем смысл желать завладеть талисманами, если они приносили только боль. Мир действительно цел. Вот только в нем ей не место. Что бы сказал Блан? Пробуй еще раз? Заведенная, заезженная пластинка, окончательная, бесконечная, ее личная, полная меланхолии и страдания. Все Ледибаг в итоге это получают? Маринетт переворачивается на спину. Как же ей не хватает Тикки. С окна вдруг доносятся крики и звуки борьбы, и Маринетт, как внезапно воскресшая, подскакивает на ноги так быстро и резко, что кружится голова и болят мышцы, но ей все равно, она игнорирует это чувство, распахивая окно на полную, открывая себя ночному миру, выскакивая через раму на балкон и хватаясь ледяными, дрожащими пальцами за покрытые снегом перила. Кожу жжет холодом. Ей все равно. Она смотрит наверх, на вскинувшегося в небо Кота Нуара, подскочившего со своего шеста, и проскользнувшую на йо-йо — прямо перед ней — Ледибаг, которая даже не оглядывается. — Нуар, справа! — доносится ее крик, незнакомый, чужой, почему-то вызывающий зависть и отвращение, слышатся крики сирен. Они снова патрулируют город, помогают полиции. Маринетт сжимает перила до хруста заледенелой корочки. Это ее жизнь. Она ее отдала, чтобы они все могли спокойно прыгать по Парижу, спасая этот мир раз за разом. Маринетт теперь даже не уверена, что он стоит спасения. Ледибаг это даже не приходит в голову, она просто делает свою работу, она берет на себя ответственность раз за разом, пока ей тоже не попадется такая задача, которая разрушит самые основы ее души. Маринетт смотрит в темноту, на силуэты дерущихся героев, пытаясь унять бешено стучащее, ноющее сердце. Как сильно она завидует. Она почти хочет выпрыгнуть в окно, за ними, хочет помочь и — это такая яркая, резкая мысль, что она пронзает ее болью — забрать Тикки себе. Забрать оба талисмана. Это ей поможет, ей нечего терять. Она медленно садится на корточки, упираясь лбом в обжигающе-ледяное железо, стонет сквозь стиснутые зубы и тут же выпрямляется, боясь упустить что-то важное, желая причинить себе еще больше боли, не позволяя отвернуться. Посмотри, что с тобой стало, раз ты готова уничтожить Париж ради единственного мига счастья. Как же она устала. Ей хочется позвать его по имени. Увидеть его глаза. Убедиться, что хоть они такие же, как и раньше, такие же, какими она их помнит, она надеется, что они такие. Но уверена, что это не так. Он ее больше не любит. И он ее не знает. А ее сердце так больно разрывается на части, что она почти готова отчаяться. Если бы было можно, она бы упала ему в ноги, обняла его, рассказала ему обо всем, своему лучшему другу, своему напарнику, человеку, который ее любил и которого она любила тоже — она бы сделала все что угодно, чтобы он узнал ее, чтобы вспомнил, но знает, что так нельзя. Она отдала слишком много, чтобы мир был таким, какой он есть сейчас. Если бы она не была героиней, выбрала бы себя, ведь все так выбирают, но на ее плечах было слишком много ответственности. И чья она теперь? Что стало с ней? Маринетт смотрит на Ледибаг и с иронией понимает, что она не идеал, что Маринетт справлялась лучше, но это все неправильные мысли, и их слишком много. Если бы Бражник все еще выпускал акум, она бы собрала их все до единой в своем сердце. Маринетт не знала, что будет так. В этом все дело. Она ничего не знала и это не было сложно, потому что она на что-то надеялась — теперь она уже и не помнит, на что, может быть, на вселенскую справедливость. Ей было страшно, она не хотела отпускать свою любовь, такую сильную, что ее ничего не могло разломать, но знай она, к чему это приведет, смогла бы она сделать этот шаг, быть хорошей, правильной героиней? Едва ли. Сейчас она не чувствует в себе ни единого желания повторять тот поступок, и даже не может сказать, что ей слишком стыдно за это. Кто осудил бы ее, зная, как много боли она чувствует, у того нет сердца. Маринетт сжимает пальцы так сильно, что они начинают кровоточить — кожа лопается, а она даже не чувствует этого, продолжая наблюдать. На месте Ледибаг она поступила бы иначе, ушла бы от атаки раньше, воспользовалась бы своими преимуществами. Она думает и думает об этом, закусывая губу, чтобы ничего не крикнуть, и внезапно понимает — может, она и не лучше, но эта Ледибаг остановила Бражника. И земля не треснула пополам. А она не смогла. У нее не получилось. Кот Блан верил в нее, говорил, что все получится, она ведь Ледибаг, говорил пытаться, но проблема в том, что каждый раз у нее ничего не получалось. Убей меня первым. Не смогла. И Бражника победить не смогла. И Адриана не встретила, и потеряла Нуара. Никчемная, никчемная бывшая Ледибаг… Она отворачивается и возвращается назад в комнату. Силы снова оставляют ее, голова раскалывается от боли, она чувствует себя такой слабой, такой неправильной — если бы она была нормальной, если бы от нее был толк, она никогда не допустила такую ошибку, никогда не почувствовала себя почти богиней, которой можно делать все, что угодно, раз у нее есть силы, никогда не взяла бы на себя так много. Если бы она была хорошей Ледибаг, она уберегла бы своего Нуара от боли, она давно нашла бы Бражника, она бы, она… Маринетт хочет вытравить себя из своей же головы. Крики на улице почти затихают, никакая борьба не длится вечно. Она знает, что и ее тоже, просто пока она не сдается. Пробует и пробует еще раз, потому что так просил ее Блан, потому что даже если они с Нуаром больше не увидятся, он верил ей. Она думает о том, как это все происходило. Блан ждал ее раз за разом, вечно один и тот же исход, он помнил и знал, что это должно случиться, и каждый раз говорил ей начинать сначала. Не пытался сам. Даже под акумой. Маринетт ощущает себя потерянной, обхватывает пальцами плечи и гладит предплечья, пытаясь согреть себя. Но как согреться, если холодно было внутри? Маринетт неторопливо передвигает на своем столике рамку с фотографией — на ней она и Алья, а раньше, до исполнения желания, там были и Нино, и Адриан. Она помнит это день. Фотосессия в парке у фонтана, куда ее притащила Алья. В этой реальности этот день совершенно иной, и она даже не знает, какой именно. Удобно, когда можно придумать отмазку, сказать, что дело в шоке, что она эмоционально подавлена этой неудачной автомобильной аварией, и всеми этими навалившимися на нее бесконечными, не подконтрольными ей событиями, значащими слишком много и — одновременно — ничего. Ей почти все равно, если задуматься. Если задуматься, можно абстрагироваться от мыслей. И все же, очень интересно, куда отнесла Ледибаг талисман Бражника? Что с ним сделала? Габриэль Агрест в тюрьме, у Парижа есть свои Ледибаг и Кот Нуар, а она здесь всего лишь чужая девочка, не имеющая значения. За несколько недель этой новой жизни она узнала, что никогда не встречала Адриана. Никогда его не встречала, потому что он никогда не учился в ее коллеже. Не была близка с Нино, а Хлоя относилась лояльно ко всем вокруг, зато со слов Альи оказалось, что они с Натаниэлем когда-то друг другу симпатизировали. Какая ирония судьбы. Она не хотела его любить. Сейчас — вообще никого бы не хотела. На балконе внезапно слышится шум и какое-то движение, а затем в сторону окна движется силуэт — Маринетт привычным движением подгибает ноги, хватает с угла оставленную швабру, неловко сжимает ее в руках и приближается в ответ. Ей не страшно, вовсе нет, это адреналин, а она идет ему навстречу. Маринетт выглядывает в окно, готовая атаковать. — Ох, прошу прощения, — говорит внезапно до боли знакомый голос, и Маринетт роняет свое оружие, не способная унять гулко бьющееся сердце и слезы. — Немного не вписался в поворот, меня задели. Надеюсь, ты простишь меня, а то я тут снес тебе пару горшков… Она простила бы ему что угодно. Маринетт замирает, прижимая дрожащие пальцы к губам, долгие несколько секунд не способна ни дышать, ни двигаться — его голос ровно такой, каким она его помнила, такой же мягкий, чуткий, с той же легкой смешинкой. Она любит его так, что будь у нее сверх-силы как у Блана, ее истерзанное сердце растворило бы Вселенную за пару секунд. Она медлит всего пару мгновений, а когда кидается на балкон, снося все на своём пути, Нуара уже не видно. Но она чувствует его запах. Чувствует его присутствие, мимолетное соприкосновение атомов его кожи с этим воздухом, от свежести которого она задыхается. — Я возмещу ущерб! — доносится почти задорный крик из темноты и снова такие знакомые звуки сражения. Может быть, Бражник и наделял людей суперсилами, но зло было их собственное.***