***
Быть среди людей еще хуже, чем в одиночестве. Шум заполняет ее, пробивает насквозь, оставляет раны там, где еще не срослась плоть. Маринетт хочет спрятаться, сбежать, она не хочет улыбаться, не хочет никого слушать, притворяться, что ей не все равно, снова улыбаться, имитировать жизнь. Вот чем она занимается — имитирует свою жизнь, которую даже не помнит. «Как дела?» «Спасибо, хорошо, а у тебя?» «Что нового?» «Погода сегодня отвратительная, правда?» Ей плохо от этого. Она так устала от нескольких подобных разговоров, что голова раскалывается от бесконечного стресса. Боль заполняет ее всю. Маринетт ей рада — позволяет не думать о том, что она уже не может изменить, даже если попробовала бы снова. Она прислоняется спиной к решетке и дрожащими пальцами подкуривает сигарету. Закрывает глаза. Становится еще больнее, но так ей нравится. Все равно что шагать по раскаленным углям. — Ты говорила, что тебя от них тошнит, — слышит она справа голос Альи, полный упрека, и просто пожимает плечами. Ей нечего сказать, а оправдываться она не собирается. — От людей теперь тошнит больше, — отвечает она устало, стряхивая пальцами пепел себе под ноги. От ее героизма не остается ни следа. Если бы только Алья знала, что когда-то она была Ледибаг. — Так что выбираю меньшее из всех зол. Снова. — А что родители? — спрашивает Алья, прислоняясь к ее плечу и растерянно целуя ее в щеку, и Маринетт находит в себе силы потерянно ей улыбнуться. — Хочешь сходить в кино? Ты такая грустная в последнее время. Позовем на свидания каких-нибудь рандомных парней, хотя бы вон тех, — Алья кивает куда-то в сторону, и Маринетт по наитию следит за этим движением, натыкаясь глазами на стоящих неподалеку двух старшекурсников. — Симпатичные, а? — Нет настроения, если честно, — вяло отнекивается Маринетт, отворачиваясь, и снова прислоняет сигарету к губам. — Чувствую себя такой сломанной. — Тебе нужно немного отвлечься, — мягко произносит Алья. — В кино, и правда, можно сходить, — неохотно соглашается Маринетт, и Алья довольно сияет, обнимая ее за плечи и прижимаясь щекой к ее волосам. Маринетт снова вытягивает губы в улыбке. — Ну и пахнет же от тебя, девочка, — фыркает она и вдруг ловко забирает из ее пальцев сигарету, туша ее о мусорный бачок и почти сразу выкидывая. — Хэй, восемь евро за пачку, — недовольно ворчит Маринетт, подталкивая Алью ладонью в плечо, но подруга ловко уворачивается и смотрит на нее невинными глазами. — Они что, растут на деревьях, по-твоему? — Ну зато ты разозлилась, — довольно говорит Алья и подхватывает немного растерявшуюся Маринетт под руку. Она определённо не злилась, на самом деле ей все равно, она может прожить и без сигарет — ведь может же без половины себя. Она просто пытается вписаться в окружающий ее мир, мимикрировать, чтобы ее никто не трогал, не пытался залезть в душу — она не хочет ни с кем говорить, потому что не может сказать правду. А ложь вызывает в ней такое отвращение, что она ненавидит саму себя всякий раз, когда та срывается с ее губ. — Моя дорогая девочка, на что пойдем? Может, на какую-нибудь сопливую мелодраму? — интересуется Алья, увлекая ее по парижским улочкам, и Маринетт внезапно замирает, поднимая голову и следя за тем, как над ними проносится Кот Нуар. — Знаешь, я… — она провожает Нуара взглядом, пока он не исчезает за крышами. Ее снова настигает чувство бесконечной несправедливости, когда следом за ним мелькает красный костюм Ледибаг. Это должна быть она, она должна нестись следом за Котом, а не стоять здесь, где она совершенно не нужна. — Что-то не так? — спрашивает Алья, вертя головой с телефоном наизготовку. Но тут же отвлекается на Маринетт, опускает телефон и касается ее подбородка кончиками пальцев. — Ты так побледнела, детка, может, нужно присесть? Ей нужно, чтобы все оставили ее в покое, а Нуар снова любил ее. Алья не виновата в том, что не знает, как ей больно. — Нет, — вздыхает Маринетт и трет лоб рукой, потому что боль становится только сильнее от напоминания. Она смотрит снова вверх, вправо, и вдруг срывается с места, игнорируя окрики Альи. В ушах свистит ветер, пока она несется вперед, перепрыгивая через баки — почти как раньше. Ее навыки никуда не делись, она видит цель, он бежит по противоположной улице, которая заканчивается тупиком. Она знает Нуара, он умничка, он будет гнать вора именно туда, но понятия не имеет, что сделает Ледибаг. И не хочет узнавать. Она проскакивает в узкий проход между двумя домами, пугает преступника внезапным появлением и едва не ликует, когда тот заскакивает в нужный переулок. Маринетт давно не чувствовала себя такой живой. Ей все равно на то, что она может пострадать, что ее могут ранить, ей глубоко безразлично на все, кроме этой погони, в которой она, наконец-то, стала свободной. Она еще может. Если закрыть глаза, то можно притвориться, что у них с Нуаром все хорошо. Она выскакивает на узкий пятачок, собираясь сражаться с загнанным в угол и очень злым мужчиной, но внезапно что-то нечеловеческой силой болезненно дергает Маринетт вверх. Она не успевает даже вскрикнуть, как оказывается на крыше. — Посиди здесь, принцесса, — быстро бросает ей Нуар, подмигивает, и снова исчезает из поля зрения, не зная, что от одного этого обращения у неё зазвенело в ушах. Она прислоняется пятками к краю крыши, упираясь в водосток, чтобы не свалиться, и неловко поднимается на ноги, удерживая руками равновесие. Она видит, как внизу Нуар скручивает мужчину, и пытается перескочить на другую крышу, поскальзываясь на покрытой льдом черепице и едва не падая вниз. Маринетт громко выдыхает, выпуская облако пара, еле дышит от напряжения, и страха, и этого забытого, прекрасного ощущения высоты, и, даже не оглянувшись, снова карабкается выше, то и дело поскальзываясь, чтобы выйти на более-менее ровный участок. Несколько неуклюжих шагов возле старой трубы, Маринетт скользит по тёмным перилам чьего-то балкона и, ухватившись пальцами за балку сверху, потягивается, приподнимая себя, и перебирается на другой дом, соседний с тем, на котором ее оставил Нуар. Маринетт быстро смотрит в ту сторону, где должна была происходить их борьба, не видит почти ничего, и потому забирается дальше, ближе к углу, собираясь спуститься через ведущую вниз трубу и другой балкон, тот, что пониже, но не успевает даже приблизиться, как слышит сзади шорох. — Принцесса сама хочет сражать драконов? — игривый голос Нуара простреливает ей виски и сжимает сердце железными тисками. Маринетт замирает, приподнимаясь, и внезапно соскальзывает вниз, не разжимая пальцев — черепица царапает кожу, но она ничего не чувствует. Ей не больно ни внутри, ни снаружи, она будто вся онемела, превратилась в лед — ледяной ветер превращает ее изнутри в ледяное зеркало, в котором она отражается, пытаясь нащупать свою душу. Она не успевает упасть слишком далеко, Нуар обхватывает ее за талию и поднимает, сжимая в кольце своих рук. От него веет теплом, с ним так хорошо, что Маринетт позволяет себе закрыть глаза и притвориться, что ничего не произошло. Она помнит каждый поцелуй, каждое объятие, каждое прикосновение. Она помнит его во всех временных линиях, она чувствует его душу, она знает, что он любит ее везде, но только… Маринетт отстраняется, упираясь ладонями ему в грудь. Везде, только не тут. Потому что она сама этого захотела. — Хэй, кажется, это твои цветочки я вчера снес со столика, верно? — улыбается снова Нуар, так и не дождавшись ответа. — Ты такая молчаливая принцесса, прямо как Несмеяна. Тебя кто-то околдовал? — Отпусти меня, — говорит Маринетт, с трудом разлепляя губы, и делает новый вздох только после того, как Нуар выпускает ее из объятий, кажется, даже растерявшись от её реакции. Она на мгновение прикрывает глаза и хочет сделать шаг назад, но понимает, что снова потеряет равновесие. — Все в порядке? Нет. — Ты обещал возместить ущерб, — говорит Маринетт, приподнимая подбородок, чтобы не заплакать. Она так скучает по Нуару, так хочет быть с ним рядом, что у нее нет никаких сил смотреть на него и держать лицо одновременно. — Я спас тебя! — Нуар возмущенно поджимает губы, но смотрит на Маринетт со странной смесью лукавой ласки и удовольствия. — Этого мало? — Ну, горшки это не восстановило, — говорит Маринетт, пытаясь казаться естественной и задорной, но это выходит из рук вон плохо — она видит это по изменившемуся лицу Нуара, и потому добавляет уже без попыток изобразить эмоции: — Я справлялась сама. — Ну… — начинает было Нуар, и Маринетт торопливо машет руками, закрывая глаза. Боже, как же все сложно. — Просто спусти меня, ладно? И… — она замирает, неловко повиснув на эмоциональной ниточке неверия, которая держала ее в тот момент, когда Нуар посмотрел на нее с интересом. — Не волнуйся обо мне. Дура, тут же думает Маринетт, едва не плача от безысходности. Столько времени и пространства, столько боли и отчаяния, а первое, что ты смогла сказать ему это «отпусти меня». — Я могу в два счета донести тебя до дома, — говорит Нуар и снова протягивает к ней руки. Маринетт делает глубокий вдох и кивает. Пусть донесет, пусть обнимет ее, спрячет в своих руках. Она закроет глаза и представит, что ничего не случилось. Закроет глаза и станет прежней Маринетт. О своем разбитом сердце она подумает потом — она не будет собирать его заново, пусть осколки хрустят под ногами. Сейчас она хочет только чтобы он был с ней, чтобы любил ее как прежде, чтобы у нее было хотя бы несколько минут для этой чудесной фантазии. Нуар обнимает ее, не говоря ни слова, и она склоняет голову на его плечо, закрывая глаза. По щекам текут беззвучные слезы, почти сразу высыхая на ветру, и она не останавливает их. Она устала куда больше, чем думала. Время давно не на ее стороне. Оно кончается так быстро, что она не успевает погрузиться в свои чувства достаточно глубоко — Нуар ставит ее на пол балкона и проводит ладонями по ее плечам. Молчит, глядя в ее блестящие глаза. Маринетт больше не плачет, но чувствует, как изнутри медленной изнуряющей волной поднимаются рыдания, притаившиеся и ожидающие подходящего момента. Глаза у него другие, — понимает совершенно внезапно. В них замерли и тоска, и страх, и боль — Маринетт будто бы смотрит в собственное отражение. Она прижимает ладонь к груди, не переставая смотреть. Она любит его так сильно, что готова забрать его боль себе, готова разгладить пальцами узоры шрамов на его душе, готова вылечить его, даже если у нее у самой нет сил на то, чтобы сделать следующий вдох. Она любит его так сильно, что ради его жизни пожертвовала своей. — Ты так смотришь, — вдруг шепчет Нуар, и по щекам ее снова текут слезы. Конечно, он не узнал ее, не мог узнать, но она все равно какой-то частью своей души на это надеется. Так наивно, но людям свойственна вера — нет ничего естественнее, чем верить. Нуар делает шаг к ней, будто бы хочет коснуться ее лица, но замирает, понимая, что это не к месту. — Как? Он пожимает плечами, неуверенно опуская руку. Наверное, он видит в ее глазах любовь и не понимает, чем ее заслужил. А, может, он разглядывает в ней печать вековой боли и отчаяния. Или замечает что-то, что она сама о себе не понимает. Но, что бы он не увидел, он отступает, не собираясь с этим бороться. Маринетт его не винит — для него она совершенно незнакомый человек. — Хорошего вечера, принцесса, — говорит Нуар, почти шепчет, разбитый за своей маской не меньше, чем она, и едва поклонившись, исчезает в стремительно сереющем зимнем вечере. Изо рта Маринетт вырывается пар, когда она, не выдержав напряжение, стонет, склоняясь и прижимая руки к лицу. Она больше не плачет, не может, невидимые слезы ее сухие и острые, как иней, они царапают ей душу, но не приносят облегчения. Дрожащее, трепещущее сердце Маринетт наполняется ненавистью к себе за то, что она позволила эту слабость, за то, что поверила на мгновение, что ее жизнь не потеряна и за то, что когда-то стала причиной того, что сейчас с ней происходит. Она ничего себе не простит, просто не сможет.***