“Все, что ты можешь вообразить, ― реально,”
― Пабло Пикассо
Всё, что ты только можешь представить себе, ― реально. Так, люди мечтали о крыльях ― и научились летать, хотели гулять по морскому дну ― и создали акваланг. И стоило только одному чудаку подумать: «А что, если бы мы видели чувства друг друга?» ― как жизнь радостно откликнулась, подарив одной десятитысячной людей всего мира странную болезнь. Они стали видеть ауры окружающих ― но с небольшими ограничениями. «Способность» работала только на расстоянии десяти метров, а странное подобие дымки вокруг человека окрашивалось в цвет его чувств к тому, в чьи глаза он смотрел и кому в этот момент посвящал свои мысли. Быстро все поняли, что такую особенность лучше скрывать от окружающих. Редко её доверяли даже самым близким: не хотелось видеть в родных глазах опасение за хранимые в сердце тайны. Для многих эта болезнь стала проклятием, разрушающим отношения со всеми вокруг, ― для них создали специальные очки, скрывающие цветные ауры и дающие глазам отдыхать от радужных переливов. Они выглядели как обычные солнцезащитные, что в большинстве случаев позволяло заболевшим избегать вопросов, оправдываясь проблемами с чувствительностью глаз. Конечно, альтернативой была операция ― но её эффективность была настолько неустойчивой, а цена ― заоблачной, что немногие рисковали. А самое глупое ― никто не знал, отчего появляется эта болезнь. Она не была заразной или генетической ― просто просыпалась в любом возрасте и ставила всю жизнь человека с ног на голову. Артём со своей «особенностью» жить уже привык. Два года в Москве, десятки приёмов у врачей, купленная на крайний случай пара очков и вечный страх рассказать обо всём друзьям. За это время Гаус научился отличать нежно-розовые всполохи симпатии от более насыщенных ― желания; видел, как в облаке чужих чувств путались золотистая забота с изумрудной преданностью и серебряное уважение ― с фиолетовым страхом; замечал удивительные цветные вихри вокруг некоторых знакомых: голубая привязанность, малиновая ревность, неоново-зелёная зависть... Чувств иногда было так много, что они кружились около своих обладателей, будто спиральки из радуг, ― но никогда не смешивались, позволяли с любопытством наблюдать, анализировать и записывать неизвестные оттенки в тетрадь. Жаль только, свои чувства так разобрать по цветам было невозможно. Минские проводили день в офисе, готовя вопросы для нового выпуска «Контактов». Горох сидел за столом, старательно записывая идеи, Макс полулежал на диване, напряжённо смотря в потолок и иногда подкидывая Серёже варианты, а Шевелев вышел за кофе. Такие моменты нравились Артёму больше всего: посвятив себя работе, друзья не думали друг о друге ― ауры растворялись в воздухе, а Гаус мог почувствовать себя нормальным человеком. Он устало потёр глаза, взглянул на задумчивого Зайца. Тот, трогательно-взъерошенный и явно уставший, с таким искренним старанием смотрел в пустоту и выуживал из подсознания самые каверзные вопросы, что невольно вызывал приступ тепла и умиления. Интересно, если бы Артём видел цвет своих чувств, каким бы он был? Золотисто-голубым или уже розово-оранжевым? Его рассуждения прервал Серёжа, вернувшийся с четырьмя бумажными стаканчиками в руках. Забавно пробурчал что-то, поставил два стакана на кофейный столик, а ещё одним слегка пнул в плечо зависшего Зайца. Поблагодарив друга и потянувшись за своим кофе, Артём успел увидеть краем глаза яркий всполох бежево-розового со стороны дивана. Невольно дёрнулся, оборачиваясь, но Макс уже опустил взгляд в телефон ― и его аура растворилась подобно дыму. Только улыбался друг как-то смущённо, являя игривые ямочки на щеках, а Серёжа, подсевший за стол, светил красными ушами сильнее, чем серебристым уважением к стараниям Гороха. ― Ты чего? ― Артём поймал вопросительный взгляд Зайца, хотел отшутиться, но подавился глотком кофе. В привычном нейтрально-светлом облаке вокруг Макса появились бурые разводы. Блять? Они виделись почти ежедневно ― и с каждым днём оттенки между Шевелевым и Зайцем становились всё насыщеннее. Тёпло-жёлтым светился восторг вокруг Серёжи, когда они все вместе пришли поддержать Макса на первом сольном концерте. Нежно-розовым окрашивалась аура Зайца, стоило ему в порыве смеха схватиться за руку Шевелева. Чувства вокруг этих двоих искрили, взрывались, грели своей тёплой цветовой гаммой. Резонировали с тем, что испытывал сам Гаус, и душили обилием эмоций. Но стоило кому-то из друзей попробовать заглянуть в глаза самому Артёму, он отводил взгляд. Не хотел знать, какого цвета чужие чувства к нему. Панически боялся увидеть пятна коричневого. В пятницу они засиделись до глубокой ночи. Скоро стартовали съёмки нового сезона, и нужно было успеть до этого разобраться с работой. Макс с Горохом ушли на «Белорусский стендап», так что в офисе Артём остался наедине с Серёжей. Друг склонился над ворохом заготовок и сценариев, проверял всё, вычитывал, бормотал что-то под нос и бездумно пачкал пальцы чернилами. Он любил всё писать вот так, по старинке, занося в компьютер только итоговые варианты. Артём не спорил. Он устроился на диване, подобрав под себя ноги, редактировал вопросы к «Контактам», списывался с Шастуном и посматривал на Шевелева: не слишком устал? Может, время для перерыва? Серёжа всегда слишком сильно старался, изводил себя, перепроверял всё по тысяче раз. Будто не был главным мозгом команды и профессиональным сценаристом. Вот и сейчас: сидел, сонно щурясь и потирая глаза, ерошил стоящие торчком волосы и уже несколько раз тянулся к давно пустой кружке из-под чая. Очередной тяжёлый вздох со стороны стола отозвался в сердце Артёма тянущей болью. Хватит. ― Серёж, пора отдохнуть, ― безапелляционно заявил Гаус, поднимаясь с нагретого места и шаркая к другу. Тот растерянно поднял взгляд, будто забыл, что он здесь не один: полупрозрачная аура не успела наполниться цветом. Шевелев сейчас был таким домашним и милым, что Артём пару секунд не мог собраться с мыслями, прежде чем продолжить. ― Я проверю это, а ты отдохни хоть немного. В любом случае мы можем закончить завтра. Серёжа хотел что-то возразить, но друг уже собрал листки в одну стопку и подтянул к себе, садясь на соседний стул. Вздохнул, признавая поражение, благодарно коснулся чужого плеча и, прихватив плед с кресла, свернулся клубочком на диване: ― Обязательно разбуди меня, если через полчаса не закончишь! ― Да-да, хорошо. Чувствуя, что спина уже затекла от неудобной позы, Артём потянулся и взглянул на время. Два часа ночи. Удивительно, что к ним ещё не пришли ругаться. Хотя, возможно, Антон договорился: он кого хочешь мог заболтать, будь то упёртый Позов или даже сварливый охранник. Со стороны дивана доносилось тихое сопение. Серёжа лежал, свесив одну руку до пола и сбив плед к ногам. «Горюшко», ― с улыбкой пробормотал Артём, тихо подходя и вновь укрывая друга. Вообще ему стоило разбудить Шевелева, выслушать возмущённо-благодарный бубнёж о том, что Гаус его не поднял раньше, и, вызвав такси, отправиться по домам. Но перехватывающая дыхание нежность мешала, заставляла любоваться: трепещущие ресницы, полуприкрытые губы, трогательный отпечаток подушки на щеке (и как он так ворочаться умудрился на узком диване?). Артём решил, что ничего плохого не будет, переночуй они сегодня здесь: уже делали так перед прошлым дедлайном. Он потушил весь свет, кроме лампы над столом, и тихо вышел из комнаты. В конце коридора неожиданно услышал шаги и через секунду наткнулся на Антона. ― Ты-то чего здесь? ― спросил, пожимая худую кисть с кольцами. Шаст зевнул, забавно дёрнув носом, и заискрил светло-сиреневой заинтересованностью. ― Да мы там ебались с монтажом, хрен знает, чем я мог пригодиться, но пришлось сидеть. А вы ещё сценарии дописывали? ― Да, закончили вот. Только Серёжа уснул, так что я думаю, мы тут останемся до утра, ― Артём от усталости даже не заметил, как откровенно засмотрелся на цветной ореол вокруг коллеги. Сиреневый в чистом виде он давно не видел. ― Понял... И какого же цвета моя аура сейчас? Устало-серый? ― Артём подавился воздухом, распахнул глаза, хотел переспросить, но Антон перебил. Сиреневый разбавился тёмными оттенками беспокойства. ― Ты пару раз очень тупо отвечал «зелёный» вместо «это просто зависть». А ещё в последнее время постоянно отводил глаза. Я, конечно, сомневался и лезть не хотел, но ты сейчас уж очень откровенно пялился на мою предполагаемую ауру ― не мог не спросить, какой цвет тебя так удивил. Артёма пробило на нервный смешок. Кто бы мог подумать, что из всех людей первым догадается Антон. ― У тебя сейчас сиреневый, под цвет толстовки. Заинтересованность. Видимо, от таких мыслей как раз, ― предложения получались рваными, парень сам не понимал, чего в них больше: облегчения или страха. Руки слегка дрожали. ― О-о-о, кайф... Ну ты не волнуйся, я никому не скажу. И за безопасность своих чувств не волнуюсь. И спрашивать не буду. Но если что ― приходи, за пивком обсудим твои цветные проблемы, ― он похлопал Артёма по плечу, устало улыбнувшись, и, пробормотав что-то про перекур, пошёл к пожарному выходу. С души как будто сняли часть груза. Проснулись парни от громкого хлопка двери и весёлого «Ну вы даёте!». Артём разлепил глаза и отшатнулся: на подлокотнике кресла, где он вчера вырубился, сидел Макс и с усмешкой смотрел ему в глаза. Сотней ярких оттенков переливались любопытство, волнение, забота и лёгкое осуждение, но все они пачкались мрачным грязно-коричневым. Гаус почти задохнулся, чувствуя, как облегчение после ночной встречи сейчас снова заменилось старой тревогой. Он поспешил перевести взгляд на чужие плечи и руки. Красивые. Макс весь был таким: красивый и волнующий, настолько живой и искрящий, что его аура никогда не была однотонной, пестрила разными чувствами. А в случае с Артёмом ― тускнела пятнами бурого. Это было слишком нечестно. Парень увернулся от чужих рук, получил лёгкий подзатыльник («Ой ну и пожалуйста, я к Серёге тогда пойду») и успел уловить, как вокруг проснувшегося Шевелева постепенно наливается нежная аура цвета заката. Влюблённость, счастье, благодарность. ― Тём, а ты куда... ― не успевает он закончить вопрос, сталкивается с отрешённым взглядом Гауса. И тоже ― пачкает ауру тёмно-коричневым вперемешку с синим беспокойством. Некрасивое сочетание. Грязное. Артёму хочется отмыться от собственных чувств к этим двоим, санироваться, чтобы больше никогда не вызвать у них страха или презрения ― чем бы эти расплывающиеся коричневые пятна ни были. Артём бы предпочёл никогда не знать об их взаимно закатно-розовом. Никогда не чувствовать, как сердце падает куда-то на первый этаж и бьётся невыносимо загнанно. С каждым днём становилось только хуже. Через неделю ауры друзей (нет, намного больше, чем друзей) уже не меняли цвет при взгляде на Артёма. Висели бурой грозовой тучей, давили на сердце, мешали мыслить и дышать. Артём достал давно купленные очки, скрывающие цвет чужих чувств. Раньше Гаус отказывался ревновать к чужим ярким всполохам, знал, что цвета Макса и Серёжи намного насыщеннее при взгляде на него. Но не теперь. Он не знал, как всего за месяц их чувства могли так сильно измениться. Парни сблизились, проводили больше времени вместе, постоянно куда-то пропадали. И, видимо, тщательно скрывали не только зарождающиеся отношения, но и истинные чувства к Артёму: ведь продолжали обнимать, шутить и обеспокоенно спрашивать, всё ли в порядке. «Всё хорошо, просто глаза болят от работы» «Да ничего. Не выспался вчера» «Всё в порядке, я вот очки купил, обещали снизить нагрузку» Сниматься в очках Артёму запретили: не по правилам. Антон пытался договориться с продюсером, но всё было тщетно. В первый день съёмок все переживали, в крови бурлил азарт. Стоило Гаусу снять очки, как по глазам ударили сотни оттенков: беспокойство, волнение, забота, раздражение, зависть... Всполохи душили и путали. Гримёрка, комната отдыха, коридор ― они все были слишком узкими, чтобы нашлось место отойти достаточно далеко от толпы. Артёма замутило. Шастун поймал его за полчаса до мотора, забрал от «Минских» и отвёл в свою личную гримёрку. Налил чай и, хмуро взглянув в глаза, спросил: ― Что случилось? У тебя такой загнанный вид, будто я тебя на виселицу сейчас поведу, ― Артём стиснул кулаки, уставился в чашку чая. Внутри болело. ― Ауры Макса с Серёжей... Грязные, когда они на меня смотрят. ― И чё? ― не понял Шаст, садясь напротив и заглядывая в глаза. Тревожный синий переливался всполохами золотистой заботы. Артём вздохнул, глотнул чай. ― Грязно-коричневый я очень редко вижу. Чаще ― у всяких неприятных личностей, испытывающих презрение и ненависть буквально ко всем вокруг. Чем грязнее цвет, тем негативнее чувства. А тут он... у них, ― голос невольно дрогнул. Антон всё понял, издал неопределённо-сочувственный звук. Хлопнул Артёма по колену, заставляя поднять взгляд и серьёзно ответил: ― Ты не можешь быть уверен. Вам надо нормально поговорить, без этих цветастых фокусов. Сегодня просто постарайся не встречаться с ними взглядами, а к завтрашнему мотору обязательно всё решите. Я уверен, этому есть другое объяснение. Первый раунд прошёл неплохо: зал заполнила атмосфера веселья и праздника ― это заряжало, концентрировало на юморе, а не цветных всполохах. Тем более, во время «Протестую» можно было не смотреть на сокомандников ― главный плюс для Гауса. Вот, Антон объявляет кинопремию, Артём выходит вперёд, получает две буквы, в задумчивости смотрит на друзей... И сталкивается с грязным, бурым, тяжёлым. Как назло, они смотрят прямо в глаза, напряжены, натянуты подобно струне: «Давай, скажи персонажа, остальное мы сделаем!». Только взволнованно-доверяющая аура Гороха разбавляет эту тьму на краю сцены. Артём давится собственными чувствами, моргает, теряется, бросает взгляд на Антона. У того в глазах и в ауре мешаются тревога и понимание, он смотрит успокаивающе, ещё раз повторяет буквы ― размеренно и громко, будто всё в порядке: Артём просто задумался, растерялся из-за первого дня съёмок, ничего сверхъестественного. Гаус называет первое пришедшее в голову словосочетание ― что-то до боли глупое, сложное для исполнения и абсолютно нечестное по отношению к команде. Видит, как у Серёжи округляются глаза, но тот всё равно выходит, докручивает, разводит зал на хохот, а судей ― на четыре лишних балла в копилку красных. Когда приходит черёд соперника, Артём отступает как можно дальше от своей команды, мимоходом давая "пять". Старается вернуться в реальность, сосредоточиться. Краем глаза видит всполохи жёлто-розового от Макса: тот благодарно обнимает Шевелева, что-то восторженно говоря, прикрыв микрофон. А потом поворачивается к Артёму ― но тот успевает отвести взгляд. Надо всего лишь пережить один съёмочный день. Когда они одерживают победу и уходят со сцены, Гаус не успевает увернуться от объятия Зайца. Тот облегчённо вздыхает прямо Артёму на ухо, вызывая ворох мурашек, ерошит свои уложенные кудряшки и качает головой: «Пиздец, я уж боялся, проиграем». Горох воодушевлённо отвечает что-то о том, что их противники не с теми связались, что проиграть в первый же день они не могли: дело чести прошлых чемпионов. Как они доходят до раздевалки, Артём не помнит. Голова начинает болеть от цветных вспышек, хочется надеть очки и свалиться в кровать ― желательно навсегда. Когда дверь в гримёрку закрывается с обратной стороны, Гаус отряхивается от грустных мыслей и встревоженно бросает взгляд куда-то Шевелеву в ключицы. Потом вспоминает, что уже нацепил очки ― и смотрит в глаза. Если бы не знал, что где-то там, за тонированными стёклами разливается грязно-коричневая аура, он бы даже подумал, что у Серёжи в глазах тревога и любовь. Пока Артём переваривает это странное чувство несоответствия, Макс порывисто подлетает к нему и сажает в ближайшее кресло. У Зайца в глазах та же тревога, а ещё ― кажется ― злость и непонимание. Гаусу даже смешно: неужели, эти чувства так просто сыграть? Он же буквально видит правду. ― Ничего не хочешь нам рассказать? ― тихо спрашивает Максим, облокачиваясь о подлокотники кресла и закрывая все пути отступления. Будто они ещё были после того, как Горох их втроём тут запер. Артём молчит. Ему тошно, и страшно, и больно. И кричать немного хочется. Интонации Макса нечитаемые, и Артём бы снял очки, чтобы проверить ― но слишком уверен в том, что увидит. ― Тём, если у тебя с этим проблемы... Мы поймём. Но не отстраняйся так, ― хрипло тянет Серёжа. У него голос слегка дрожит, а взгляд становится грустным-грустным. У Артёма сердце куда-то падает и разбивается: нельзя Шевелеву такую боль чувствовать. Пусть всегда радостно улыбается, сияет нежностью, шутит — Артём может ради этого потерпеть грязно-бурый. Но потом он спохватывается, переводит взгляд с одного друга на другого. В плане, у него с "этим" проблемы? ― Проблема с тем, что вы изменили ко мне отношение? Определённо, ― на этих словах Макс дёргается, заламывает брови, делает два шага назад к Серёже, не глядя цепляясь пальцами за чужую толстовку. ― Ну прости, что влюбились так глупо. Ты слишком очаровательный зануда, чтобы этого не произошло, ― кривит улыбкой Шевелев, перехватывая ладонь Макса и сжимая в своей. Тёмные стёкла очков не скрывают чужую дрожь и не прячут болезненно закусанную губу Зайца. Гаус замирает. Минута тянется, звуча сбитыми сердцебиениями и рваными вздохами. Артём ― и Макс с Серёжей напротив. Немая сцена ― прямо по Гоголю. Наконец Гаус медленно тянется к очкам, приспускает их на кончик носа. Нет, всё такой же грязно-коричневый. Ничего не изменилось. ― БЛЯТЬ, ТАК ВОТ В ЧЁМ ДЕЛО, ― шокированно восклицает Заяц, притягивает Серёжу к креслу, срывает с Артёма очки. Рассматривает их, крутит и так и эдак, даже надевает, хочет проверить догадку ― но не видит разницы с обычными. И всё же чувствует: нашёл правильный путь. Он вдруг приближается к Артёму впритык, нависает сверху, касается кончиком носа. У Гауса сердце срывается в бешеный танец, воздух комом замирает в горле. ― А теперь посмотри на мою ауру, ― шепчет почти в самые губы разрядом тока. Артём смотрит. И видит, что едва заметные частицы ауры все ― разные. Микроскопические, как молекулы воды, они кружат вокруг: золотые и красные, розовые и голубые, изумрудные и фиолетовые ― сотни оттенков от страха и дружеского соперничества до страстного желания наслаиваются один цвет на другой, рождая ненавистный бурый. ― Но обычно они не смешиваются... ― растерянно бормочет Артём, переводя взгляд на Серёжу. ― У нормальных людей редко в сердце ужас перед осуждением за шальную идею граничит с невыраженными чувствами... ― поднимает уголок губ Шевелев. В его ауре постепенно всё больше проступает тревожно-золотистая забота, отливая розовой влюблённостью и чем-то волшебно-перламутровым. Макс отстраняется, утыкается лбом Артёму в подбородок, тепло дышит прямо в шею, вызывая новую волну мурашек. Его аура приобретает цвет спокойствия и любви ― и постепенно растворяется с прикрытием век. Серёжа подходит ближе, проводит ладонью Зайцу по спине, а другую умещает на плече Гауса. Смотрит открыто, искрит оттенками чувств и, смутившись своих же действий, отводит взгляд, поджимает губы в улыбке и, стоит ауре раствориться, говорит: ― Ты, кажется, напридумывал себе чего-то не того. А мы месяц думали, как бы тебе объяснить, что ты нам обоим нравишься ― так же, как мы друг другу. Но ты так сбегал постоянно, что... Ну ты видел по цвету. Макс, сидя у Артёма на коленях ― и когда успел? ― фырчит: «Дурак потому что». Гаус на это нервно усмехается, чувствует, как собственные эмоции вырываются ― не цветом, но призрачной влагой на ресницах. Закрывает глаза, обещая себе больше не судить по молекулам чувств, и целует сначала Макса, а затем, притянув за руку, и Серёжу. За дверями гримёрки звучит очередной «Мотор!».