Иди на мой голос

Олег молчит — скорее из принципа, чем по какой-то другой причине, а Вадику просто нечего сказать. Он всё своё уже отговорил: когда пытался убедить не срываться в Питер, не проверив всё как следует, когда просил вернуться обратно, стоило начаться взрывам, когда потом выхаживал этого идиота и костерил на чём свет стоит — ненапряжный заказ в Венеции ему тогда подкинула хвалёная волковская везучесть, не иначе. Олег обещал вернуться как только так сразу, потом просил подождать и скидывал звонки, потом смотрел исподлобья виновато и морщился даже под обезболом — чтобы снова исчезнуть посреди ночи, в очередной раз кинувшись за своим рыжим психом. Так что да, Вадик наговорился — хватит и того, что выплеснул, сорвавшись, в самом начале. Ну да это больше от неожиданности, вот уж где не ждёшь. Не то чтобы отболело, но тут приходилось себя одёргивать: они ничего друг другу даже не обещали. То, что Вадик подпустил к себе так близко, сбросил все маски и доверился однажды, лишь отчасти прикрываясь привычным стебом, только его проблема — но уж этот урок он выучил. Больше никакой искренности, никакой откровенности, а шутовской прикид отлично скрывал всё, что другим знать не положено — мудрый парень был этот Арлекино, знал, что делал. Было даже искренне весело лицедействовать — пока судьба, словно в насмешку, вновь не свела с чёртовым Поварёшкиным (Вадик бы скорее и свою тату срезал, чем признался бы, что надеялся на такой исход). Видела бы его сейчас Джесс — издевалась бы до скончания времён, не иначе. Она и так знатно повеселилась, когда они виделись в последний раз — когда он помогал ей скрыться от глаз Хольта, а она, забыв о своих проблемах, хохотала до слёз, узнав про Олега. Так и сказала тогда — никакой он не волк, а жалкая псина. Может, Вадик поэтому тату и перечеркнул, чтобы не думать, как парный волк прикрывал его собственное сердце — а может просто от обиды, что дурацкая собачья преданность досталась не ему. Между ними всё ещё вязкая тишина, напряжение — хоть ножом режь, но Вадик садится рядом и, плюнув на всё, вытягивается на тонком мате, устроившись головой на крепком бедре, как привык делать ещё несколько жизней назад в Сирии. Глупо вот так подставлять шею, глупо вообще было снимать Олега с крюка — но у Поварёшкина ведь плечо убитое, это Вадик забыть не может, как бы ни пытался, — ещё глупее было устраивать эту ловлю на живца: надо было или отпустить, или сразу добить, не мучая обоих. И всё же Вадик здесь: в пародии на близость, в ожидании нахрен ему не сдавшейся пятихатки от спора с глупой змейкой, в бесплотной надежде, что рыжий псих не явится и можно будет насмешливо протянуть, мол, видишь, Поварёшкин, никому ты кроме меня так и не нужен. Олег, словно прочитав его мысли, закидывает на него скованные наручниками руки, неприятно упираясь в шею — похоже на попытку захвата, но Вадик точно знает, что это попытка объятий. Олег всё так же молчит, и Вадик закрывает глаза — он своё уже всё сказал, хватит. До приезда Разумовского остаётся ещё два часа.