О доверии

Рюсуй встряхивает льняную ткань в своих руках, осматривает, пару раз поворачивает, выворачивает с изнанки и вешает на импровизированную вешалку. Веревка под тяжестью ткани немного прогибается, но не лопается и остаётся висеть: Рюсуй благодарит всех богов за это (на самом деле, только одного — своего). Он устал переделывать эту веревку, рвущуюся от каждого вздоха пространства, поэтому более чем благодарен, что она, наконец, может дать пожить спокойно. — Хм, так я же не жилец, — удивленно почесывает затылок Рюсуй и берет новую рубашку. Еще не привык. — Устал? — сзади к нему подходит Ген, тот самый Ген, который первый стал оружием хозяина — и Рюсуй оборачивается, не особо напуганный неожиданным появлением. Он улыбается и мотает головой из стороны в сторону. — Я рад служить своему хозяину. Да и к тому же, — по какому-то мановению Рюсуй щелкает пальцами, — мне теперь жить и жить. — Ты часто щелкаешь пальцами, — Ген слегка передразнивает привычку Рюсуя, но без злобы: он лишь заинтересован, — за те пару месяцев, что ты у нас, ты сделал это больше тысячи раз, около десяти раз на дню. Что это означает? — Я не знаю, — почесывая затылок, Рюсуй смотрит на свои пальцы, тоже удивленный странной привычкой, — я даже не задумываюсь об этом. Это странно? — Нет, не то чтобы, — Ген улыбается, берет рубашку из корзины и осторожно встряхивает, — у всех разные привычки. Правда, они должны откуда-то брать начало… — Какое-то время назад некоторые рабочие матросы выработали привычку щелкать пальцами, проверяя их на наличие заноз — иногда так они проверяли чистоту дерева, иногда контролировали обработку, а иногда просто очищали таким способом рабочие пальцы, — Сенку, проговоривший этот маленький факт, подошёл к Рюсую и положил свою руку тому на голову, — и, хоть это ушло из обихода, во многих семьях деды всё еще так делают. Возможно, если ты проводил много времени со своим дедушкой, то мог бы и набраться от него. — Сенку-сан, — Рюсуй снисходительно смотрит на хозяина, и спустя пару мгновений поправляет себя, — Сенку. Ты рассказываешь мне мое прошлое? — Кто знает, — Сенку игриво высовывает язык и скачет прочь, не добавляя и не убавляя от сказанного. — У него хорошее настроение, — комментирует Ген и возвращается к одежде, — а вот тебя ничего не беспокоит? — М? — Рюсуй заинтересованно оборачивается на друга и смотрит вопросительно. — А должно? — Желательно, чтобы нет, — Ген вздыхает и поглаживает рубашку в руках, — но ты знаешь, как это бывает. Хочешь — не хочешь, но всякие мысли могут… преследовать. Если тебе что-то захочется сообщить, не стесняйся. Мы с Сенку всегда здесь, чтобы выслушать тебя. — Ген, а тебя преследовали такие мысли? — В нашем случае я опираюсь на опыт, так что да. Мне интересно, почему я продолжил жить даже после смерти — а достоин ли я, Сенку мог бы спасти гораздо более полезного человека, чем маленького недо-психолога. Чем я должен заниматься ближайшие столетия, тысячи лет? Ну и все подобное. За перевод темы я ставлю тебе балл, но в следующий раз не отвертишься! — Да что ты, Ген, я не собирался… Но Рюсуя всё-таки что-то преследовало. Тогда он только образовался как душа, как сосуд, поэтому ничего заметить было нельзя — вокруг всё всё еще было новым. Но спустя год, два года, вещи вокруг начали надоедать. Ген замечал, что Рюсуй словно хочет отдохнуть, но просит всё больше дел — причём однотипных — сходить в магазин, принести то, это, и так далее, и поэтому первое оружие Бога Науки часто отправляло второе на заслуженный отдых. Но это не приносило успехов. Наоборот, становилось хуже — и Ген был уже не уверен, что все было бы по-другому, если бы он дал Рюсую нагрузить себя работой. Он пытался поговорить с ним, но Рюсуй, этот противный, упрямый Рюсуй никак не желал открываться — и, в буквальном смысле, жадно съедал все свои заботы сам. Рюсуй увядал на глазах. Как цветок, который оставили на подоконнике и уехали из квартиры — даже забыли полить. С каждым днем, даже часом, он откликался на свое имя все меньше и меньше, да и ходил все меньше и меньше, а если и поднимался, то был похож больше на зомби, чем на предположительно живого человека. — Сенку-чан, Рюсуй чем-то болен? — Ген расхаживает по комнате и кусает ухоженные ногти. Он злится на себя за то, что ничего не может сделать, ничем не может помочь, Рюсуй не открывается — а может и сам не знает, что ему открывать. — Нет, не думаю, — Сенку был не лучше. Он знает, что должен помочь, что может помочь, но какая-то тонкая, важная нить информации не желает хвататься — и Сенку не знает, что он должен делать. Он тоже, как Ген, пытается найти подход к Рюсую — но сталкивается лишь со стеной угрюмой молчаливости. Задняя часть шеи несчадно печёт, и Сенку притрагивается к ней — на руке не остается скверны. Это странно, и Сенку заострил бы на этом больше внимания, если бы Ген снова не подал голос. — Может, он где-нибудь грешок совершил? — Ген предполагал самые нереальные варианты. Он видел Сенку, и видел тех, чьи оружия совершали грехи. Сенку ни на долю процента не был похож на них. Он даже не дождался ответа — знал его уже — и продолжил. — Или нам стоит у кого-нибудь спросить? Сенку, мы никогда с таким не сталкивались, что, если он умрет? Сенку даже не пошутил, ощущая всю серьезность ситуации. Но на предложение он на удивление отрицательно помотал головой. — Нельзя. С проблемами оружий должны бороться хозяины. Это негласное правило. Не факт, что нам кто-то поможет. — Но мы же даже не попытались, Сенку-чан! — Ген в недовольстве вскинул руки и скрестил их на груди, постукивая указательным по руке. — Давай пойдем к ним только в крайнем случае. — А сейчас, разве, не крайний случай? — Я думаю, что если мы разберёмся сами, то это будет лучше, чем если бы мы пошли к кому-то, — задумчиво проговаривает Сенку и смотрит на недовольного Гена. — Неожиданно для тебя надеяться на интуицию, — Ген картинно вздохнул и присел на пол. Сенку повторил его действие, неопределенно пожимая плечами. — Я просто чувствую, что с этой проблемой только мы можем справиться. К тому же — вдруг кто-то найдет шанс приблизиться ко мне через мое болеющее оружие, и это принесет нам кучу неприятностей? — Я понял, — серьёзно кивнул Ген, — но, тогда, что с ним может происходить? Может, это как-то связано с его прошлым? — Я думаю да. Но я не мог чувствовать эмоций Рюсуя тогда, я видел только воспоминания, так что это усложняет задачу. Эмоции рассказывают гораздо больше, но… Я считаю, что мы должны разобраться с этим вместе. — Я помогу, чем смогу, — Ген кивнул, но через пару секунд удивленно посмотрел на Бога Науки, — ты имеешь в виду… — Да. Я расскажу тебе о Рюсуе. — Но… Я… Ты! Блин, — Ген прикрыл рукой лоб и посмеялся над абсурдностью его Бога, — ты настолько мне доверяешь? — Больше, чем себе. {Ветер забивался в уши и тревожил нежные барабанные перепонки. Маленький мальчик в восхищении смотрел на морскую гладь. Пена, поднимаемая волнами, прижималась к ногам. Он заботливо поправил бандану на голове, данную ему одним из сокомандников, и грустно вздохнул: нужно было возвращаться к работе. Мальчик вышел из воды и отряхнул мокрые штаны — на улице морозило. Он зябко поежился и выдохнул воздух из легких: белый дымок окрасил пустоту сегодняшнего дня. Все уже были на своих местах, поэтому он должен был торопиться: запинаясь и чуть не падая, мальчик бежал вперед. Он забежал в одну из будок, и, как только закрыл за собой дверь и присел, делая вид упорной работы, в его будку зашёл его надзиратель. Оглянувшись по комнате скучающим взглядом, он зевнул, кивнул мальчику и вышел. Тот напряженно выдохнул и вынул свои чертежи из-под чертежей организации. Осмотрел их, и принялся чертить. Маленькие капельки пота выступали на лбу мальчика, а язык был высунут, показывая серьезную работу: он очень старался и что-то вырисовывал. Линии плохо складывались в целый рисунок, но мальчик не сдавался. Он провел около получаса над этим, вытер пот со лба и отложил незаконченные чертежи в сторону. Дневную норму никто не отменял: и он, взяв чертежи организации, вышел на улицу. Полчаса будочного времени прошли, поэтому мальчик проходил мимо повсюду разбросанных рабочих: кто-то полировал доски, иногда отвлекаясь на отогрев пальцев, кто-то руководил чем-то, а кто-то рубил бревна. — Эй, ты! — подозвал мальчика один из надзирателей, надмено окинул взглядом низкорослую малявку и наклонился к нему, изымая из рук чертежи. — Почему без дела бегаешь? — Я на пути к делу, — без особых эмоций заявил мальчик. Он привык к тому, что должен работать каждый день и встречаться с верзилами-наблюдателями, которые не давали никому ни минутки отдыха. А поэтому факт того, что тот его устрашал, на него никак не влиял. Бояться — это в будку напротив. А он, еще небольшой Нанами, должен уплыть в море — а потому его ничего не должно пугать, кроме цинги и парочки больших волн. А вот бескрайность океана всё ещё завораживает. Именно ради этого он заставил самого главного принять себя в рабочие. Конечно, он не ожидал, что так быстро столкнется с взрослой жестокостью непрерывного труда, но сбегать он не собирается — и обязательно окажется в открытом море. Хоть на лодке, хоть на плоте, но он покорит это существо — не может не покорить. Он научится строгать лодки, забивать все аккуратные гвозди, распиливать все непослушные бревна, и покорит его. А пока что, пока ему поручают лишь тонкую, свойственную детским маленьким пальцам работу, он все равно намерен взять как можно больше. — Нанами, да, — мужчина-надзиратель над ним посмотрел на чертежи и хмыкнул, возвращая тому его работу, — проходи. Ничего против тебя не имею. — Благодарю, — выплюнул Нанами и, поправив бандану, пошел дальше. Каждый раз говорить благодарности за возможность поработать ему надоедало. Мальчик подошел к огромному, по сравнению с ним, деревянному кругу. В обиход совсем недавно вошел новый способ обработки дерева, и Нанами собирался изучить его вдоль и поперёк. Он провел рукой по кругу, щелкнул пальцами и посмотрел на них. Никаких заноз — дерево было обстругано хорошо, на славу. Нанами ухмыльнулся, положил чертежи на круг и взял в руку уже лежащий на нем уголь. Делал пару штрихов, отдалялся, прикрывал один глаз и что-то мерял: иногда, нахмуренный, возвращался, стирал линию, щелкал пальцами, отряхая, и рисовал новую, на пару миллиметров правее или левее, а иногда, довольный, продолжал работу без исправлений. Совсем не связанные с работой корабля чертежи лежали под кипами других бумаг в его собственной будке. Они опережали свое время на пару веков: но никому не суждено было их увидеть, так же как и маленькому, трудолюбивому пареньку не суждено было покорить море. В будущем изобретут оружие: но могли бы и получить его гораздо раньше. Нанами было около 17 лет, он имел много врагов, мало друзей и бесконечное море под рукой, когда он почувствовал, что готов отправиться покорять неподвластную стихию. Враги образовались сами, без интереса или даже понимания подростка: чаще всего это были обычные завистники, интуитивно ощущающие превосходство Нанами. Друзья образовывались постепенно, иногда сменялись, но никогда не исчезали просто так: оставались приятными воспоминаниями, и даже поджидающая на каждом шагу матушка смерть не могла разлучить Нанами с этими мыслями об уже потерянных друзьях. Морская гладь оставалась такой же постоянной, как и всегда. И это удивляло Нанами больше, чем все оставшиеся друзья, чем все уходящие враги. Не жалела никого, но всем давала приют: поистине могущественная. Одним днём в морской городок Нанами соизволил приехать важный тип. Он не был королевских кровей, но вроде как был дворянином, и того приказывали принимать так, как важную особу. То был надменный мальчик, всю свою жизнь сосавший мамин палец — ни в чем не нуждавшийся, во всем видивший лишь бесконечную неизгладимую скуку. Нанами таких недолюбливал, но никогда не показывал никаких противных эмоций: не имел права. Вышел пацан со своей свитой с корабля неторопливо, надменно кивая каждому плотнику, стоявшему в рядах вокруг него. Нанами был в числе толпы, и стоял, прижав правую руку к груди и наклонив тело на сорок пять градусов. Это была неизменная вежливость, прописанная во всех законах. Толпа не гудела, не билась, а лишь стояла, прикрыв глаза. Сумка с чертежами Нанами так же наклонилась в вежливом, но ненужном поклоне. Из-за этого из нее высыпались некоторые рисунки и упали на морозную землю. Та все еще была покрыта небольшой корочкой льда, сохранившейся с ночи: ночью на улице всегда стоял дикий мороз, но днем всё таяло и согревалось. Дворянин шел осторожно, не показывая того, как сложно ему было величественно проходить мимо простых людей: ноги стремились разъехаться во все стороны, но он не мог себе этого позволить. Поэтому то, что его нога наступила не на лед, а на бумагу, было неожиданно: она, потеряв устойчивую опору, полетела в правую сторону, а за ней и все тело повалилось влево. Один из прислужников смог его придержать, но дворянин уже густо покраснел от стыда. — Чье это? — подняв бумагу и посмотрев на рисунок, громко и зло спросил он. Каждый из плотников закрывал глаза на то время, и никто ничего не видел, поэтому сейчас они стояли и рассеянно осматривались по сторонам, не находясь с ответом. Пацан разозлился еще больше и уже готов был в разочаровании бросить чертёж на землю и затоптать его, как внезапно до чего-то додумался и хитро улыбнулся. Он не собирался идти дальше, и вместо этого остановился напротив толпы, попросив перегнать всех напротив него, и выставил вперед злосчастную бумагу. — Если никто не признается, я прикажу лишить вас десяти дней еды и воды. — Но без воды мы не сможем работать, кто-то может умереть! — сказал Нанами. Он не боялся дворянина, но тот мог повлиять на их организацию, и они и правда заставят их голодать. Он знал, что такие рабочие, как они — лишь одни из многих. На смену им придут другие — и никто ничего не лишится. А он помирать раньше времени не собирается. Конечно, уходить было некуда, но кто сказал, что он не сможет разобраться с этой проблемой сейчас? Это всего-лишь какой-то подросток его возраста, а его ждет целое море! Он не должен умереть здесь. Он просто не может себе этого позволить. Поэтому Нанами немного нервно постукивает по толстой ткани штанины, твердо решивший доказать надменному дворянину, что то, что он подскользнулся, не стоит ни грамма его внимания. Сказать прямо он, конечно, не может, но окольные пути всегда существуют. Он же не отправит на виселицу за один выброшенный листок? — Попьете из лужи рядом, вон, какая большая! — дворянин показывает на океан и в его глазах настолько много искренней злости и настолько мало сарказма, что Нанами начинает бояться, что он не шутит. А потом понимает, что и правда верит в то, что говорит. Старается говорить как можно более вежливо, не наседая. Мало ли, что этот персонаж может выкинуть. — Её нельзя пить. — Это же тоже вода! Или вы совсем оборзели в своих морских делишках? — Нанами не совсем понял, при чем тут это, но решил не заострять внимание. Да впринципе любое заострение внимания на словах этого пацана может сказаться плохо на настроении того. — Единственное, что я требую, это указать на того, кто бросил листок и выставил меня на посмешише. Иначе я приглашу папу. «Иначе я приглашу папу, ага, зови, мамин подсосник», — мысленно передразнил его Нанами и испугался своих мыслей. Почему он оскорбляет малознакомого человека? Это какой-то защитный рефлекс? Он еще раз осмотрел чертеж в руках у дворянина и задумался. Выглядел очень знакомо, но многие чертежи были похожи друг на друга. Руки неосознанно нащупали сумку. — Это чертеж Нанами, — раздалось позади. Задумавшийся мальчик оторвал руки от сумки и обернулся на говорившего. Это был старичок, который подарил ему бандану и много рассказывал о том, как рассекал море на пиратском корабле. Нанами знал, что несмотря на эти его добрые поступки и рассказы, этот старичок уже давно подворовывал по будкам и докладывал на отдыхающих дозорным. Но он никогда не испытывал к нему плохих эмоций — он был благодарен. Почему сейчас тот его обвиняет? Он закрывал сумку. Оттуда ничего не могло выпасть. — Нанами это кто? — удовлетворенно спросил дворянин, чувствуя близкую победу. Мальчик перед ним ничего больше не говорил, и это улучшало настроение. — Тот, с кем Вы говорили только что, мальчик, — продолжил старичок и низко поклонился, — я видел, как он вынул листок и бросил его к Вам в ноги. — Что? — шокированно уставился на старичка Нанами и дотронулся до завязанной на все веревки сумки… или? Он повернулся к ней и не поверил глазам. Все веревки, которые должны были закрывать сумку, были развязаны, а чертежи в беспорядке торчали из сумки. Нанами осмотрел сумку со всех сторон и пересчитал чертежи — парочки не хватало. Сердце в страхе затрепетало. — Да, я видела, — подтвердила какая-то женщина рядом, и Нанами обратил внимание на нее. Она всегда накладывала им ежедневые порции и мило улыбалась, когда получала благодарности, — может, мне показалось, но он даже усмехнулся, когда бросал его. — Да что ты… — с тревогой в голосе проговорил Нанами и снял бандану с головы. Он не делал этого! Почему его обвиняют? Неужели все так хотят есть и пить? Тогда зачем врать? — Я ничего такого не делал! — Я тоже видел, кажется, — тихо произнёс кто-то сзади и толпа закивала. Кто-то неуверенно, кто-то уж слишком переигрывая, кто-то вполне реалистично, но Нанами, озиравшийся по сторонам, никак не мог понять, что происходит. — Так это было умышленное покушение за сохранность высокопоставленной личности, — переформулировал на свой лад дворянин и получил частые кивки плотников около него. Усмехнулся и указал своей свите на Нанами, — уведите его. — Стойте, — Нанами прыгнул и запихал чертежи в сумке как можно дальше, — это было не умышленно! Я давал одной маленькой девчонке поиграть с корабликом, видимо, забыл закрыть сумку, и чертеж нечаянно вывалился! — Ага, — а вот теперь ирония и сарказм сквозили в каждой букве дворянина. «Почему именно сейчас», — мысленно убивался Нанами, но вырываться из хватки схватившей его стражи не стал. Это показывало бы, что он что-то делал, но он ничего не делал! Он хотел это доказать. Он должен был доказать. Неужели из-за такой маленькой оплошности и вранья людей, желающих жить даже ценой свободы или жизни другого человека, он должен потерять возможность выйти в бескрайний, жестокий океан? Ни за что! Он не сдастся. Но от него ничего не зависело. Через пару дней шокированного Нанами вели к ближайшей виселице. Почему? Потому что жизнь бездомного сироты никогда ничего не стоила. Казнить по маленькой прихоти дворянина амбициозного мальчика, возможно гения — проще простого. А Нанами не переставал говорить, что он ни в чем не виноват. И до самого конца надеялся, что происходящее — абсурд, это не его ведут на площадку, не на него вешают мешок с петлёй и не у него горят легкие без возможности вздохнуть. Что он сейчас проснётся на корабле, вдохнет полной грудью свежий, океанский воздух, и увидит перед собой бескрайнюю синеву. Но он не просыпался.} — Они… Серьёзно это сделали? — Ген слегка вздрагивал и обнимал себя руками. — Зачем? Почему… — Мне не понять, — Сенку зарылся рукой в растрепанные волосы и привел их в еще больший беспорядок, — никогда не думал, что такое может твориться. Но когда-то давно за один взгляд на своего хозяина холопов казнили. — Рюсуй… — Ген закрыл руками лицо и быстро отстранился от них, зная, что если так сделает, то заплачет, и еще долго не сможет успокоиться. — Рассказ помог мне уложить все по полочкам в хронологическом порядке, в голове всегда все смешивается, — Сенку сложил руки на груди и закрыл глаза, слегка жалея, что рассказал Гену такую историю. Но если это ради Рюсуя, то он готов рассказать еще раз. Лишь бы его оружия не страдали, — и я примерно понимаю, что творится с ним. — Он тоскует, — подтверждает догадки Сенку Ген и упирается взглядом в потолок, продолжая упорно гнать любую влагу внутрь, — тоскует по морю. Но сам не знает почему, а лишь чувствует, что ему не хватает чего-то. — Теперь я тоже это понял, как и то, почему скверна не возникает. Он ничего плохого не делает, потому что ничего не знает. А лишь скучает. Ген не выдерживает и шмыгает носом, и Сенку видит, как его щеки становятся влажными, глаза — красными, а губы дрожат от переполняющих эмоций. Первым делом они отводят Рюсуя к океану. Тот сначала не понимает, что в головах у его друзей, а потом вдыхает свежий морской воздух и не может надышаться. Рюсуй смотрит на волны, на бесконечный голубой край, на песок под ногами и так же, как Ген несколько часов назад, начинает плакать. Не так надрывно и отчаянно, словно узнал что-то страшное, а просто с облегчением, как будто залатал ту дыру, которая осталась после смерти. Сенку позволяет ему делать корабли. Точнее, предлагает, отслеживает процесс работы, удивляется мастерству рук этого юноши: про таких в будущем будут говорить, что у них «золотые руки». И Рюсуй осторожно, шаг за шагом создает небольшой корабль. Осматривает со всех сторон, довольный работой, и снова вдыхает полной грудью. И Сенку предлагает ему отправиться втроем в путешествие. Никто не видит ничего, любовно созданного душами, им никто не помешает, а Рюсуй снова плачет, на этот раз благодарно. Он, наконец, выходит в море. Ловит каждую волну или облачко в небе, и чувствует себя свободным. И мечта наконец исполнена. Может, на покорение стихии потребуется время, но теперь Рюсуй готов ждать. Бескрайние воды от него уже никуда не уйдут.