а ты знал

кудри ломаными сушками в чае размокают. снег мерзкий по Москве бьет ядерным ударом и немецким войском в четыре утра. Сергиевский морщится, когда опирается о маленький заборик коленом. курит медленно, пока руки отмерзают напрочь. ушанка греет больную голову. у него отросли волосы. уже до плеч. ломкие и темные, напоминают материнские. где-то в глубине души Анатолий скучает, но уже никогда не приедет. старики так и умрут, увидев своего сына по треснувшему экрану коробки телевизора в последний раз. иногда ему пишет мать – он получает каждое письмо и со злостью комкает край. « дорогой Толя, как у тебя дела? в газетах пишут, что ты стал чемпионом мира. мы с папой очень тобой гордимся, даже представить трудно, через что ты прошел! но все равно ты дошел до того, чего и хотел. поздравляю, сынок, пиши нам иногда. отец твой все так же работает, дома появляется редко, даже не общаемся. говорила ему, что уже уходить на покой надо...а он, что он! возмущается и ругается, что оставить не может...ты в него пошел, тоже очень упорный мальчик. Светочка иногда пишет нам ответные письма. рассказывает про маленького вашего. даже сумела отправить нам его фотографию. храню ее в семейном фотоальбоме. каждый раз, когда просматриваю его, то плачу очень. скучаем по тебе, Анатоленька. и я, и отец твой. очень увидеть хотим нашего чемпиона. что бы не случилось, сын, мы с папой тебя любим. не забывай нас. твоя мама, Е.С. » Сергиевский тушит о подпись сигарету и поджимает губы. ему бы бросить все и сбежать: от семьи, от близких, от ответственности. волосы лезут в лицо и прячут усталые глаза. по горлу скребет неприятный привкус крови. стылой и гадкой, такая вытекает из раны вместе с сукровицей и гноем, стоит на рану больше положенного надавить. и он давит. каждый божий час он забивает гвозди в собственный гроб. когда Толик закрывает глаза, то на краю век мелькает вечный огонь – Флоренс мерещится ему так явно, но в сером Союзе он может встретить только ярко-оранжевый закат. Анатолий ненавидит любые цвета, схожие с красным. он давится кровавой кашицей флага собственной страны и петляет по заснеженным дорогам. когда он добирается до дома, его нещадно рвет желчью последних воспоминаний. он не хочет думать о ядовитом языке Трампера, о кислотности волос Васси. он не хочет думать ни о чем, кроме старого письма родителей, которое хранится в нагрудном кармане его пиджака. он не хочет думать о том, что Молоков вернётся через полчаса. уставший и злой. готовый рвать, метать и терзать. но Сергиевский думает и теряется в показаниях: Молоков шумит ключами через двадцать четыре минуты. Анатолий смотрит на убитую ванну, потирает красные пальцы и пялится на голые ноги. мозоли проходятся по бокам и чуть давят на пятку при ходьбе. мизинцы слегка загибаются – он сжимает пальцы ног и притягивает колени к груди. голову запрокидывает на бортик. свет в ванной держится на теплой лампочке. ограненное пластиком зеркало запотевает от горячей воды. струя с крана бьется о покрытие и брызгами доходит до Анатолия. замёрзшему после мороза улицы и холода мыслей пару раз обжечься было не страшно. Толик рассматривает потолок и поджимает губы. кудрявая челка спадает на влажный лоб. его терзает вопрос: все это ребенок внутри него или сам он – взрослый ребенок? что заставляет его страдательно корчиться в конвульсиях от собственных решений? что заставляет его думать о позорной псовой кости, брошенной ему в пасть? что скрывается за его проигрышем: Молоков, ненависть, любовь или кроваво-алый? он думает о Молокове с презрением, пока живет с ним бок о бок. они оба пострадали в этой игре – кто-то потерял целую жизнь, а кто-то искалечил ее остатки. проваленное задание убило лучшего сотрудника кгб. ему остается довольствоваться малым и выполнять мелочные поручения. как-то Саша пьяно смеялся: это хуже, лучше бы меня расстреляли на месте. он Сергиевского ненавидит больше, чем что-либо в этой жизни. из-за него он потерял все. стал ничем. но когда он смотрит в его зеленые глаза с серебряной каемкой, видит в них детскую потерянность и обиду, он забывает обо всем. это проблема исключительно его, думает Александр, он не виноват, что его ранний подопечный сошел с ума из-за черно-белого поля и фигур. его вина только в том, что он не может выгнать этот ужас из чердака головы. Молоков заходит в ванную без стука, смеряет серыми глазами и не ведет даже бровью. только выключает кран, дотянувший воду до половины ванны, и перетаскивает его к раковине. Сергиевский все так же молчит. мурашки бьют по плечам и спине от прохлады извне. язык режется о зубы, когда Толик думает, что стоит что-то сказать. Саша высматривает себя в мутном зеркале и тщательно моет руки. мыло скрежещет на его сухих ладонях. — ты сегодня раньше. – выпадает комом изо рта. Сергиевский готов отрезать себе язык прямо сейчас. — меня там никто не ждет. работаю меньше – прихожу раньше. – однотонно произносит Александр и морщит нос. всё-таки оборачивается. Толик впервые напоминает ему того мальчишку семнадцати лет, который горел жизнью и любовью. сейчас от этой мысли его тянет на дно. сердце болезненно сокращается. желание дотронуться до мокрых волос исчезает так же быстро, как и появилось. Толя отводит взгляд первым и поджимает губы. его гложет не стыд или совесть. его гложет ненависть. этим же вечером Молоков получает письмо от Б.С. ему хочется сдохнуть на месте, но он заваривает чай и на шатком стуле на кухне под зуд радио распечатывает конверт. « товарищ Молоков, пишет тебе твой старый друг и бывший коллега Борис. уверен, ты меня не забыл, пусть с последней встречи прошла целая вечность. хотел узнать, что произошло между тобой и комитетом. письма наши не читаются и не просматриваются – я проверял. от имени Толика ничего не отправляй даже под предлогом прикрытия. Ленка на каждый сверток реагирует рыданьем, ждет ответа от Тольки. как он там у тебя? знаю, что не гладко все проходило, когда он в Англии жил. ты не подумай, сына я люблю, но вот уже не уважаю. предал себя и родину. этого ему не прощу. матери его вру, как могу, знаю, что сердце женское такое не перенесет. пускай лучше думает, что это все из-за того американца он, как туча, смурной и молчит. хочу знать правду, сам понимаешь. приезжай к нам как-нибудь, выпьем, былое вспомним. и Тольку тащи. ты для него всегда авторитетом был повыше отцовского. ну, будь здоров. Борис. » они с отцом Анатолия не виделись больше девяти лет. сослуживец ему нравился, был хорошим человеком, но в глаза теперь он ему смотреть не мог. и даже не хотел. в этом желании они с Анатолием были схожи – избавиться от цепких оков четы Сергиевских. пусть мотивы и были разные. Анатолий выходит из ванной через полчаса. он дожидался, пока вода остынет и действовать просто придется. он одет в шерстяной свитер и потрёпанные старые штаны. босой по полу шлепает и ловит неодобрительный взгляд Александра. грудь рвется напополам. ( чего босиком ходишь? тапки хоть надень, вон. ) но тапки теперь вряд ли он достанет именно те, да и не услышит больше той теплой интонации Молокова. тот только хмурится и сербает чай. — твой отец пишет. — не отвечай. — прекратил бы себя жалеть уже. — разве это не жестоко? — ты всех предал, а они тебя любят. ни на что не смотря любят. — потому что они меня никогда не знали. а ты знал. и злишься правильно. все правильно. Молоков кривится и его усталое, потрескавшееся морщинами лицо теряет последние эмоции. — я тебя не просто знал. я тебя любил. — главная проблема, что я тебя тоже. снежная зима пробирается в щели квартир. они молчат. письма издалека кажутся только сном. Советский Союз постепенно рушится. и они – вместе с ним.