Она надеется, что я навечно проклят
И буду спать на одноместном матрасе
На чьём-нибудь чердаке или в подвале,
И моё спальное место никогда не расширится для ещё одного.
матрас двойного размера, the front bottoms.
Как в черно-белом немом фильме, когда вот-вот появится чёрный экран с пояснением дальнейшей реплики артиста, быстро и рывком Джотаро Куджо повернулся против всходящего июньского солнца и увидел на том берегу прудика своего недавнего юного знакомого. После диалога с дедом, он ушёл из дому гулять, и провёл всю ночь, меряя шагами улочки Хакодате, заходя в буддистские, синтоистские и даже один христианский храм, проходя мимо школ, магазинов и университета, наблюдая за волнением крон вековых деревьев на горе и считая огоньки барж в море. Он не курил, не читал и не листал ничего в телефоне, только ходил и думал, а мысли его занимал Джоске — причём целиком и полностью, будто находясь рядом, поддерживая диалог и отвечая колкостями на важные взрослые вопросы. Поэтому, как стало рассветать, Джотаро, с ногами, стертыми почти в кровь не приспособленными к таким прогулкам ботинками, оказался в парке у башни. Он некоторое время изучал шестиконечный пруд, лодочки, похожие на лепестки магнолии, гравий и скамейки, а когда стоял на мостике и раздумывал пойти уже, наконец, спать, судьба вновь подбросила ему роковую встречу. Когда встреча происходит несколько раз подряд, она перестаёт быть роковой. Из неожиданной становится попросту предначертанной, естественной, ведь влюблённых, как известно, тянет друг к другу… А пытаться доказать себе, что он не влюблён, Джотаро Куджо перестал ещё часов восемь назад. Лучше бы он вовсе не встречал Джоске этим утром. Как и что привело парня ему навстречу, Джотаро не хотел знать. Все, чего он хотел — поговорить с ним в последний раз, потому что чувствовал так, как держа на руках дочь, как глядя жене в глаза, как стоя на пороге дедовой квартиры — что это последний раз. Джоске уставился на него круглыми глазами, но, по видимости, все прошедшие встречи: на скамейке, в шиномонтаже, в баре и больнице также перестали удивлять его своей внезапностью. На лице у него образовалось странное облегчение, будто он должен что-то непременно Джотаро отдать, и вот предоставился шанс. Молодой человек взлетел на мостик тремя огромными шагами и, захватив ртом слишком много воздуха, порывисто сказал: —…Вы! Джотаро поправил кепку, спрятал улыбку: — Я. Опять я. — Как же может… Нет, — Джоске сам себя перебил, смутился и засунул руки в карманы по локоть. — Нет, я уже даже не удивляюсь. Вы словно по пятам за мной следуете, а все равно вечно впереди оказываетесь! — Случайностей не бывает, но, поверь мне, я за тобой не следил. Парень хмыкнул: — Конечно, не следили. Вы слишком благородный для такого. Куда логичней было бы, если б я сталкерил за Вами — такой себе влюблённый школьник, но я ещё не до такой степени себя не уважаю. Джотаро поправил рукава летнего белого плаща. За ночь они потемнели от грязи и стали почти серыми. — Пройдёмся? Они двинулись вдоль пруда. Поначалу повисла тишина, разбавленная щелканьем зажигалки Джоске, в которой некстати кончился бензин. Пошарив по карманам брюк, мужчина достал зажигалку и протянул ему. — Вы же не курите. — Это дедова. — Спасибо. — Почему ты приехал в Хакодате, Джоске? Как-то скорбно исказились черты лица, моментально смазавшись выражением никотинового блаженства. Джотаро внимательно наблюдал, как серьезное выражение стало дурашливым и беззаботным. Он поймал себя на том, что его бесит, когда Джоске притворяется дурачком. — Просто так. Я байкер, путешествую, подрабатываю, ищу приключений. Никакого подтекста не было, не думайте. — Ты врешь? — Так хотите поймать меня на лжи? У Джоске была та же черта, что у него — он, порой, отвечал чересчур резко, его эмоции часто были не к месту и чрезмерны, что не сочеталось с явно японским его происхождением. Такое часто бывает у закрытых людей, людей, которые много врут. Они не смотрят в глаза. И они много смеются. — Я не пытаюсь изображать твоего отца, — неожиданно сам для себя сказал Джотаро, вспомнив разговор с дедом. — Мне интересно говорить с тобой. И я… —…хочу спасти тебя? — с издевкой закончил фразу Джоске, затягиваясь. Спутники свернули вглубь парка, по известковой тропинке минуя густые зелёные липы. — Вечно вы, взрослые, пытаетесь всем, блядь, помочь. Включая тех, кто об этом, на секунду, не просил! — Конечно, ты не просил, — невозмутимо парировал Куджо. — Ты лежал в отключке. В мотеле. Бухой. — Подумаешь, грипп!.. — Дело не в том, чем ты болел, а в том, что тебе было некому помочь. И не надо, — он предупреждающе взбросил кисть, останавливая протесты Джоске. — Не надо говорить, что помощь не нужна. Ни одна живая тварь не хочет умереть нарочно. — Давайте не будем!.. Джоске тормозит. Вокруг — полутемно, зелено и проливается солнцем через щели в листе. Холодно и пахнет землей. Джотаро уже открывает рот, как видит тонкую, почти незаметную сверкающую слюду паутинки, которую Джоске нечаянно задевает головой. Он автоматически протягивает руку и убирает паутину, на конце ниточки кто-то извивается, потревоженный, живой. Джоске смотрит на него внимательно, немного вздрагивает от этой неожиданной заботы. Видны его колебания — мы же ещё незнакомы… Мы же ещё совсем никто… Мы… — Я хочу только поблагодарить тебя, — тихо говорит Хигашиката. Куджо наклоняет голову набок. — Не стоило тебя посылать, я иногда чрезмерно агрессивен. Ты… помог. А я — малолетний дебил. Не сердись, а? Куджо вздыхает. — Не сержусь. Джоске пинает камушек с дорожки так, будто ему семь лет. — Ты ведь тогда меня в парке нашёл, да? Я на скамейке валялся. Бухой в говно. А ты остановился. Зачем? — Не знаю. Не было никакого мотива, — пожимает плечами. — Просто чуйка. Будто я тебя где-то видел и должен был остановиться. — Как во сне это все, — неопределённо говорит Джоске. — Дурацком, долгом сне. Впереди маячит конец аллеи, светлое пятно окончания парка и запах прилетевшего с моря бриза. В такие дни вовсе не хочется верить, что есть где-то гниение, страх или смерть. Кажется, что весь мир такой — зелёный, ароматный и свежий. И все люди исчезают, остаётся только один, тот, что рядом. И даже несмотря на то, что ты трезв, тебе хочется сделать глупость. Или, если она повторяется уже столько раз, это уже не глупость?.. — Джотаро.., — бурчит Джоске себе под нос, шагая рядом, засунув руки в карманы почти по локоть. Прихрамывающий спутник его поворачивается. Шелковый шрам, невыносимые глаза, щетина пробирается на скулах. На лице — вопрос: чего ты хочешь? Зачем позвал? — Спасибо тебе. За все спасибо. В следующие три секунды произошло очень много всего в масштабе короткой жизни Джоске и очень мало всего в масштабе всей человеческой истории. Вселенная сжалась лишь до крепкой руки, взявшей его под подбородок волевым, сильной рукой. Так мог бы взять учитель или отец. А взял — он. Джотаро Куджо серьезно говорит: — Прекрати благодарить судьбу за самый минимум. Джоске уже хочет отшутиться по типу: «Что же, вы — моя судьба теперь?», но тут Джотаро быстро и очень крепко целует его в лоб. Приближается — губами к коже, теплом к теплу, — и целует. И отстраняется. У Джоске челюсть отпадает примерно до земли.*
— Вот же… Я, право, не знаю, что на меня нашло, извини, я… Куджо теряется. Собственный порыв кажется ему чем-то настолько неуместным и глупым, что он даже с дыхания сбивается. Джоске смотрит на него в абсолютном шоке. А потом начинает смеяться. Большой рот с красивыми зубами и пирсингом на языке искривляется в улыбке, он покатывается и покатывается, ухватив себя за живот. Джотаро смотрит на него, и сам, неожиданно, начинает улыбаться. И чем больше он смотрит, тем больше видит. Видит мальчика, юношу, ребёнка. Видит длинные рукава, широкие плечи, морщину на лбу. Видит покрасневший нос и слышит хриплый кашель заядлого курильщика, подавившегося слюной, но все равно продолжающего смеяться. Прямо передо ним — тепло чужого тела. По теплу он скучал, это чистая правда, но сейчас лето. Сейчас жарко. Джоске не может быть «бойфрендом», «парнем», «женихом» или «мужем». Эти слова привязывают человека к человеку. Или к месту, или к городу, к стране, планете, чему-то существующему. А Джоске убегает. Он убегает и убегает, от времени, юности, людей, потому что он не может «быть». «Быть» — это слишком взрослое слово. Джотаро понимает — он не может сделать этого с Джоске. Он не может взять его себе. Потому что Джоске никому не принадлежит. Отсмеявшись, тот говорит: — Я давно так не веселился… Хотите, я вас по-настоящему поцелую? Хотите? — Нет, — кротко отвечает Джотаро, пряча улыбку в самый дальний угол своего сердца. — Не хочу. И это был конец.*
Хотя закончилось все, конечно, не так. Ведь, если все началось вечером, то должно закончится утром, верно? Если у нас вообще что-то начиналось. Если наша история это не отрезок, уходящий далеко за пределы тетрадного листа, если бы я не был мной, а ты — тобой, если бы у меня не было его, а у тебя — ее, если бы мы тогда… В тот вечер, в квартире твоего дедушки… Честно говоря, мне иногда казалось, что я готов был бы изменить своё решение. Но никогда не был готов остаться. Все произошедшее: парк, чай, машинное масло, жирноватый рамен, травка, больница, звонок моей подруги, — все это лишь короткий миг на орбите моей жизни, и все это вело к нашему расставанию. Чуть больше чем друзья, и чуть меньше, чем родня. Встречаешь иногда таких людей, да, я уже говорил об этом. Они будто утерянные братья или сестры, нечто, роднее родственников и все равно исчезающее, как роса на листьях поутру. Я умею терять. Лучше, чем что-либо другое, я умею терять. Он стоял у моего байка, холодный, высокий, взрослый (слишком взрослый) и бесконечно невыспавшийся. Сколько дней он не спал, пока я был в этом городе? Может, я — божество, лишающее людей сна и желания есть, пить и думать о ком-то кроме меня? В таком случае, мне точно пора уезжать. Даже не уезжать. Убегать. Он переминается с ноги на ногу, будто тоже готовится к забегу. Он тоже убегает. Не от меня — от самого себя. А я слишком боюсь, что в нем станет слишком много слов и боли, и что он скажет мне что-то убийственное, что-то страшнее, чем пальцы на моих бёдрах, и я совершу ошибку. Поэтому я начинаю говорить первым: — Знаешь… Я приеду зимой. Да, не перебивай, я знаю, знаю, что тебя здесь не будет, что ты там, а я тут, и про жену твою знаю, но все же… Я приеду. Он немного наклоняет голову. Я жалею, что не взял его номера, ведь написать подобное было бы куда проще, чем говорить. — И я буду вспоминать тебя и наши встречи, наше море, твои глаза. У тебя удивительные глаза — ты знал?.. — он знает. — И я приеду. Тут очень красиво зимой. Все дороги засыпаны снегом, байк еле как едет, а я все равно приеду. И потом убегу. Убегу так же, как убегаю сейчас. И я прошу тебя… Прошу убежать тоже. Джоске улыбнулся, крепко сжав пальцами руль. Теми самыми пальцами, которые теплились на коже шеи незнакомого человека. Незнакомый человек уже стал знакомым, только вот пальцы достались не ему. У Джоске что-то заблестело в глазу, скатившись вдоль пряди волос по щербатой щеке. «Это дождик», — не сказал Джоске вслух. «Я тебе не верю», — не ответил ему Джотаро. А над уезжающим мотоциклом светило полуденное солнце. Небо оставалось ясным. До сезона дождей в Хакодате было ещё далеко.