В лесном краю-3. Саблезубый, Росомаха и Повелительница Ос

      В конце лета осы любят пировать на гниющих плодах, на той же кислой лесной дичке, но никогда ещё Виктор не видал их в таком количестве. И кожей не ощущал, как жалят сразу, должно быть, сотней обжигающих игл. Будь он обычным человеком, уж наверняка попрощался бы с этим миром, потому как одна из бестий исхитрилась залететь к нему в рот и вонзить жало в нёбо.       Да, на какой-то миг поплохело от удушья, но всерьёз Виктор, привыкший раз за разом показывать кукиш невидимой старухе с косой, не испугался. Вот только не знал, что делать. Осиная армия и железные зубы капкана, крепкой цепью прикованного к стволу дерева, лишали всякой возможности спастись, и приходилось только что извиваться, отмахиваться и пытаться встать. Но…       Невозможно было открыть глаза, сквозь осиное гудение почти не пробивались звуки. Лишь по резкой и сильной боли в ноге он в какой-то момент понял, что брат пытается освободить его. Однако нога так и осталась в капкане — наверняка и Джейми не избежал трёпки от противных летучих тварей.       Крид про себя отчаянно костерил на все лады мелких жалящих чудовищ, но это на них, как того и следовало ожидать, не действовало. Здесь ему, грозе всех канадских лесов, не в силах были помочь ни верные когти, ни зубы, и мучениям, казалось, не будет конца.       Бедный Крид, не видя никакого спасения, готов был уже в отчаянии взвыть по-звериному, как вдруг гудение стихло, и он, едва приподняв изжаленные, распухшие веки, сумел увидеть лишь два смутных человеческих силуэта.       — Ты кто такая? — раздался едва слышный звук вбираемых когтей и охрипший, удивлённый голос Джейми.       — Это вы кто тут такие — умники с капканами?! — Вик разглядел довольно высокую, крепко взбитую женскую фигуру и ощутил запах — какой-то странный, как будто ему знакомый. — А, я догадалась! — продолжала девица, явно злясь и оттого смелея. — Один — Росомаха, потому что лохмат, а другой, по всему видать, Саблезубый. Такому бы в пещеру — в ту, где кости валяются от допотопных чудовищ.       Вик, задохнувшись от вскипевшей тут же ярости, шумно и резко выдохнул, приподнялся и попробовал разглядеть наглую безмозглую дуру получше. На помощь к нему поспешил брат — освободил, наконец, из капкана. И лишь когда дело было закончено, а Крид, хромая, смог подковылять к девке ближе, то неожиданно встал как вкопанный, не веря ни глазам своим, ни чуткому носу.       Перед ним стояла та самая девица, что месяц назад он вытащил из короба под повозкой. Он мог бы поклясться в том, да усомнился в здравии своего рассудка.       Она умерла, и Джейми помогал Вику заваливать её тело ветками и дерниной. Не дышала она тогда, и сердце её не билось. Она провалялась мёртвой не меньше чем полночи, и во время «похорон» Виктор явственно ощущал пока ещё слабый на тот момент, но несомненный запах разложения.       А посему… Она не могла сейчас стоять перед ним и братом, не могла говорить с ними. И пахнуть не могла так вот… Так же точно, как тогда, когда Вик…       Свою постыдную слабость, явленную перед незнакомой девчонкой, Криду даже вспоминать не хотелось, и всё это время он в определённом смысле радовался, что тайна сия останется между ним и навсегда замолчавшим мёртвым телом.       Виктор забыл, как дышать, боясь впустить в чуткие ноздри то, что не укладывалось в голове. Но длилось это не долго — здравый смысл, которому молодой когтистый человек так привык доверять в своей нелёгкой жизни, возобладал, а всё нутро точно обратилось в одно сплошное обоняние. Воздух, наполненный всеми ароматами летнего леса, неумолимо проникал в него, а вместе с ним врывался и непрошенный запах чего-то… казалось, давно утерянного.       Девка, одетая ярко, по простонародному, как когда-то Ивон, стояла и смотрела на Вика, точно заворожённая. Ещё мгновение назад она высоко задирала нос, властно поджимала губы, и глядела мстительно-строго. Сейчас же… отчего-то вдруг оторопела, глупо раскрыла рот, во все свои светло-карие глаза уставилась на Виктора и… в непонятном, случайном, казалось, неожиданном жесте потянулась к нему руками. Виктор ощутимо вздрогнул от этого, хотя и не понял тогда, в чём дело, да девушка и не дала ни о чём толком поразмыслить.       Словно очнувшись, сбросив с себя наваждение, она вновь дерзко, бесстрашно вскинулась, гордо и по-хозяйски обвела взглядом обоих молодых людей и выпалила чуть более взволнованно, чем, наверное, хотела бы:       — Вы! Если ещё раз поставите в моём лесу капканы, велю осам зажалить вас до смерти!       В тот миг, когда она с особым нажимом произносила слова «в моём лесу», голос девушки дрогнул. Но не от страха или неуверенности, нет — Виктор чуял это, — но от чего-то другого. А потом она убежала, хотя, по всему видать, намеревалась развернуться и уйти со всем достоинством лесной хозяйки.       Догонять её Виктор не стал — слишком уж был ошарашен такой неожиданной, до неверия, встречей.

***

      Игрейн, совсем запыхавшаяся не столько от бега, сколько от волнения в груди, над которым была не властна, вбежала в свой дом и порадовалась, что сейчас в нём никого не было: Хант вчера ещё ушёл охотиться, а бабка Бетс искала в лесу травы для своих больных локтей и коленей.       Чуть больше месяца жила у них безымянная, сама себе неизвестная девушка, но уже готова была поклясться, что бирюк-охотник и его старая травница-мать всегда и были ей самой настоящей роднёй, а лес этот — любимой и единственной обителью. Хант дал найдёнке имя Игрейн, говорил: так звали его сестру, давно погибшую от рук какого-то негодяя. И девушка была не против — ей нравилось это имя, было в нём что-то таинственное, завораживающее и даже чуточку пугающее. Не то чтоб ей так хотелось пугать людей, но иной раз это было необходимо — некоторых пока не встряхнёшь как следует, они так и будут злодействовать. Не любила Игрейн, когда в лесу творилось непотребство — даже Ханту она уже недели с две как запретила убивать животных с излишком. Он сперва на это лишь презрительно хмыкнул, но когда в следующие два дня вдруг перестал получать от леса даже самую малость его даров, смекнул о том, что не прав, и согласился. И не пожалел — охотничья удача, пусть и невеликая, впредь от него не отворачивалась. Мужчина стал поглядывать на девушку и с уважением, и с опаской, а его старуха-мать сказала как-то, что через неё, по всему видать, заговорили духи леса.       Игрейн сама дивилась этому и не очень-то верила. Она ведь и знать не знала, кто такая и откуда взялась, ничего необыкновенного за собой не числила и просто пыталась жить в мире, о котором не имела воспоминаний. В мире, от которого остались лишь обрывки ночных видений: непонятных, тревожных, а иной раз и вовсе страшных. И в них всегда рядом был некто, кому она то и дело зачем-то расстёгивала пуговицы, кто иногда ласкался к неё, будто несчастный одинокий ребёнок, а то вдруг начинал, скаля хищные зубы, кричать ей в лицо ужасные, обидные и до смерти пугающие слова.       А теперь девушка и поверить не могла в то, что встретила его наяву, и отделаться была не в силах от этой правды.       Видит бог — не хотела она его обижать и потом от него скрываться: он же мог поведать ей о чём-то, что спряталось за пеленой забвения, он ведь так странно смотрел на неё, точно узнал, но…       Но Игрейн была в тот миг сама не своя — разозлилась на молодых охотников за их капканы, подумала: «Вот бы осы вас сейчас всех изжалили!» — и насекомые вдруг послушались. Неподалёку на суку находилось большое гнездо, и ровно до тех пор мучили осы парней, пока с девчонки не схлынула злость.       Её не напугали звериные когти этих людей, не удивили даже — Игрейн видела их во снах. А убежала она потому…       А она того и сама не знала.       Где ж их, окаянных, теперь искать? И надо ли?