Инквизитор

Мелкий снег продолжал вяло сыпать с гнетуще тяжелых облаков. Слабый осенний ветер подбрасывал снежные крупицы чуть выше и затихал, позволяя им несколько секунд лавировать в тишине, прежде чем их не уносило снова ввысь. Делла наблюдала за этим, стоя во все том же небольшом переулке. Прислонившись спиной к внешней стене какого-то дома, устало смотрела в темное, чуть мутное из-за усеявших его осадков небо. В этом снеге, на самом деле, мало общего с тем, что создавала она. Этот больше напоминал пепел, или, может, это уже через призму её надломленного восприятия всё виделось таким уныло безрадостным, но, правда, будь он потемнее, не отличить — кружился и опускался с такой же завораживающей, мрачноватой плавностью. Пепел по её прошлой жизни буквально. Та жизнь сожжена и похоронена здесь, в Британии, вместе с прежней Деллой и любыми её принципами, гордостью. Страхами. Новая Делла живет в Ренне, учит французский вместо латыни, от скуки практикуется в создании не самых легких заклинаний и порционно выдает маме самую безобидную информацию из прошлого их существования. И всё так же много курит. Уже по обыкновению Делла нашарила в кармане мантии пачку и начинающими замерзать пальцами достала сигарету. Благо, в Ренне удалось найти отдаленно те же, что курила она всегда, разве что новые были тоньше, длиннее и с чуть другой ноткой привкуса, но всё те же — мятные. Проверив, нет ли неподалеку маглов, достала палочку и зажгла на её конце огонек. Пока прикуривала, думала. Думала и думала — как удачно всё в итоге сегодня сложилось, просто невообразимо. Acta est fabula. Наконец-то позади. Последние несколько дней она жила безвылазно в тревоге, как всё пройдет. Поселилась в этом напряжении и даже и не пыталась выкарабкаться, пока этот день не наступил, а после и всё утро, весь день вплоть до вечера, — туда же, во все ту же тревожность. Пока не ступила наконец на порог поттеровского дома и не выдала всё то, что прокручивала до дыр в голове. До помешательства опасаясь, не засыпят ли её лишними вопросами. И ведь не засыпали. То происшествие в конце июля, наверное, уже затерялось в их памяти на фоне любых других событий, дело по нападению на её дом ни к чему не привело, очевидно, сплошной тупик. Её могли бы основательно расспросить сейчас. Как она так вовремя сбежала из страны и почему никак не связалась с авроратом. Что произошло с Краучем, хотя, в теории, раз уж её «не было дома», она и знать не могла. Что вообще могло произойти в тех стенах и из-за чего выпущена в небо Метка, если семья маглорожденной не погибла. Миллион вопросов. Делла пыталась набросить примерные, очень размытые ответы, если её станут спрашивать, но по итогу, надо же, вовсе не пришлось. Когда к тебе в дом приходит невесть каким образом выжившая маглорожденная и заявляет, что у неё с собой кусок души Темного Лорда, тебя всё-таки больше интересует вторая часть этого феномена. Господи, какое облегчение избавиться от этого долбанного медальона… Не верилось. Медленно поглощая никотин, откинув голову к стене, Делла всё никак поверить не могла. Что этот чугунный груз наконец спал с плеч и перевалился на чужие, тех, кто и так в этом всём варится и, по сути, рискует не больше, чем обычно при своей героической орденовской деятельности. Не то чтобы она сама особо пыталась что-то с крестражем сотворить, но сам факт его существования в стенах дома немного так омрачал все-таки атмосферу. Отягощал, наливал каленым свинцом. Стал по-настоящему отвратительной цепью. Чего не скажешь о других её «оковах». Уже давно опустевших. Делла подцепила пальцами цепочку на шее и вытянула кулон из-под мантии, взглянуть, хотя вид этого фиала и так уже был прочно запечатлен в памяти. Его можно было не носить. Теперь, когда весь мир и так всё знает, клятва разрушилась сама по себе. Разломилась, потому что одна из двух её составляющих потеряла достаточный вес, чтобы скрепляться с другой. Серебристое свечение клятвы давным-давно исчезло, оставляя фиал пустым, бессмысленным кулоном. Да, Делла могла бы не носить. Носила. Можно, наверное, считать это сентиментальщиной. Кулон, безразлично выпущенный из пальцев, небрежно лег обратно на грудную клетку поверх мантии. Ещё одна глубокая затяжка. Тонкая дымка соскальзывает с губ и отравляет ледяной воздух удивительно спокойного вечера. — Не напомнишь, сколько времени прошло с момента, как ты обещала себе бросить? — не ядовитый, но привычно насмешливый голос режет терпко-сладостную тишину. — Почти год? Делла утомленно повернула голову, к фигуре, возникшей в полумраке безлюдного переулка. И ни тени страха в груди — отсырел, выдохся уже за все эти долгие месяцы. Честно, она уже неоднократно пожалела о том, что когда-то рассказала ему о конкретной причине своей отключки в декабре и о том своем «надо бы бросать с курением к чертям». Он теперь язвит по этому поводу почти всякий раз, как видит ее с сигаретой, а это, безусловно, нередко. У Деллы, безусловно, нашлось что ответить. — Не напомнишь, сколько времени прошло с момента, как ты обещал, что я никогда тебя больше не увижу? Они оба просто ужасны в обещаниях, но его несдержанное обещание здесь явно перевешивает. Когда он неторопливо преодолел между ними небольшое расстояние, Делла снова взглянула на эти невозмутимые черты. Не его лицо. Не его голос. Только тон и взгляд, только манера держаться и эта усмешка — говорило, кричало о том, кто крылся под очередной маской чужого лика. Делла терпеть не могла, когда он использовал оборотное. Каждый раз это всё равно что брало её за гланды и выбрасывало куда-то в начало года, в тот запертый кабинет, в ощущение безнадеги и считанные часы до своей смерти. Припечатывало гвоздями мысль, которая наравне с тысячей таких же мыслей забыта быть не должна: Блэк пытался когда-то отправить Итана в Азкабан. Убить её руками её же друга. Это и так не забыть, но использование оборотного слегка прибавляло этому красок. Ему теперь нельзя иначе. Ему нельзя появляться в Британии в своем облике. Ему вовсе не стоило бы здесь появляться, но Делла всё ещё не рисковала самостоятельно трансгрессировать через целый пролив. Он не был таким уж объемным, это почти то же самое, что трансгрессировать из Дорчестера в Лондон, но сама суть перемещения над морем… Расслабленно прислонившись плечом к стене рядом с Деллой, он продолжал эти пустые, но так нужно и уже привычно заполняющие тишину пререкания: — О, приношу глубочайшие извинения за то, что мне не дали элементарно убиться. — Что поделать. — Делла пожала плечами, очередной затяжкой впитывая в легкие дым вместе с морозностью вечера. — Ты знаешь, просто обожаю рушить всю драму. В её словах, на самом деле, не было и крупицы смысла, они оба это понимали, но Делла не любила оставлять любые его язвительные выпады без какого-никакого ответа. Ни крупицы смысла. Начиная с того, что вины Деллы в этом всём вовсе не было — просто пожизненная жертва обстоятельств, — и заканчивая тем, что драму она не разрушила. Может, эта драма и лишилась какой-то своей тонкой мрачной поэтичности, но по сути своей она удвоилась. Утроилась. Возвелась в абсолют. Потому что он, в общем-то, жить и не хотел. Всё ещё — не хочет. Потому что ей пришлось пройти через очередной, наихудший для неё ад — из-за него, снова из-за него, — и лучше бы он, наверное, и впрямь просто погиб. Проще для всех. Лучше — для всех. Поразительно, на самом деле, с какой небрежностью Делла вообще вспоминала о том дне и как спокойно о нем говорила, хотя первое время не желала даже просто принимать факт случившегося, невзирая на прямое напоминание в лице человека, с которым она делит дом уже который месяц. Не желала вспоминать то чувство отчаяния — уже такое ей знакомое, что почти родное, вплетенное корнями в вены, — и жуткие образы, преследовавшие её потом ещё несколько суток, но, благо, быстро сгинувшие, потому что её психика новой фобии бы уже просто не выдержала. Всё-таки, пускай в стенах дома Поттеров сегодня прозвучало немало лжи, как минимум, в одном Делла не солгала. Мерлин упаси побывать в подобном месте. Ещё хоть раз. *** Делла даже не могла сформулировать вопрос, наблюдая за безрезультатными попытками домовика объясниться. Озеро? Мертвые? О чем он?.. Все мысли тянулись бурлящей, не пропускающей света массой, расщепляющей в себе любые попытки понять, и тот факт, что Кикимер вдруг в крайность зашелся рыданиями, упал на пол и принялся с силой биться головой о пол, никак не помогал. — Кикимер не должен был… — продиралось хоть что-то связное через спутанный ворох других, куда более смазанных слов. — Кикимеру запрещено говорить, где… И внезапно. Внезапно — прекратил. Замер, как если бы Делла бросила в него петрификусом, но на деле её собственное оцепенение достигало таких размеров, словно это её прокляли парализующим заклятьем сотню раз подряд. Расширившиеся отчего-то — будто от удивления — глаза домовика застыли на одной точке. Жуткое, непонятное зрелище, и Делла совершенно не представляла, что вообще… — Кикимеру запрещено говорить достопочтенным хозяевам Блэкам, где хозяин Регулус… про грязнокровку хозяин Регулус не… Бормотание даже не окончилось, осталось обрубком висеть в секундах напряженной тишины. Когда домовик вдруг резко подскочил, оставив медальон на полу. Делла не понимала, почему тут же вырвалась из оцепенения и отшатнулась. То ли стегануло паршивым предчувствием, то ли это резкое движение испугало, но она отпрянула. Попыталась отпрянуть. Мертвая хватка тощих эльфовых ручонок все равно сцепилась на её руке. Сразу потянуло вперед — как крюком, — и пространство завертелось, вырывая из груди лишь слабый испуганный вскрик. Паника только-только начинала накатывать стремительной лавиной, когда Делла уже почувствовала столкновение с каменистой поверхностью — руки и колени ударились о землю, и палочку лишь чудом не выбило из крепко сжатых пальцев. Ещё не до конца зажившее бедро отозвалось тупой болью, заставив глухо проскулить и сжаться всем телом, припав к гладкой твердой поверхности. Носоглотку прорезал острый запах морской соли, водорослей, чего-то ещё, мерзкого, что Делла различить не могла, да и не пыталась, сконцентрировавшись целиком на звуках. Шуме, который никак не охарактеризовать. Плеск воды, непонятное скобление — как если бы ногтями, по камням, перемещаясь по земле… Делла пыталась оглядеться — панически, судорожно, шарила перепуганным взглядом по сторонам. Тьма, в которую её окунуло, шевелилась, как густой рой насекомых. Переливалась бледными неразличимыми пятнами. Попытка сфокусировать взгляд сперва провалилась, но после. После. Очередной её вскрик колыхнул сырой воздух, Делла дернулась назад, опрокидываясь на спину, лишь бы отползти, дальше, дальше от отвратных созданий, почти скелетов, обтянутых гниющей кожей, протягивающих к ней свои руки. Глаза продолжали метаться из стороны в сторону, выцепляя теперь и других. Их десятки. Сотни. Делла молила, лишь бы не тысячи, но знать не могла. Эти создания попросту повсюду, создания, лишенные любых человеческих черт, в ободранных выцветших лохмотьях, с изодранными хлипкими ошметками вместо кожи, с впалыми, белыми, без намека на сознательность глазами. И вокруг — ни куска света, если не считать мутноватый зеленый проблеск посреди крохотного островка, на который её выбросило. Густой мрак и голые каменные стены. Гладь воды, черная, беспросветная, пенилась и будто пузырилась, от количества бледных полуживых тварей, тянущихся до этого куда-то вглубь, но теперь — разбредались, подтягивались к островку. Учуяв новую жертву. — Инсендио, — дыхание сбитое, тяжелое, но заклинание сквозь зубы прозвучало странным образом четко, опаляя ближайшие протянутые к Делле руки огнем. Инферии тут же зашипели, одернувшись от огня, наваливались один на другого, скидывая этим других и себя обратно в воду, лишь бы скрыться от света. Ещё несколько пламенных вспышек. Каменный островок абсолютно голый, и гореть нечему, пламени не за что схватиться, растворялось почти сразу после произнесения. Её сил не хватало, чтобы самостоятельно его поддерживать. Паника всё ломает её, выбивает в груди бешеным сердцебиением ужас, со всех сторон, давит, давит на виски, вместе с этой непроницаемой мглой. — Люмос Максима. Люмос-Максима, — не с первого раза, но свет разлился в стороны, достигая стен, распугивая мертвецов, уползающих обратно в спасительную черноту. Дало возможность хоть бы подняться на ноги. Сердце колотило, подстегивая адреналин бежать по венам, и Делла была уверена, что трансгрессировать отсюда к чертям подальше точно не составит труда, но. Громадное «но». Не получалось. У неё не получалось. Паника и до этого была сносящей рассудок напрочь, но теперь — раздирало, и мозг, и грудную клетку, сотрясало всю дрожью, и взгляд — всё ещё мечется. На этот раз в поисках. Но домовик не заставил себя искать — отыскал её сам, Делла даже не успела его увидеть, как уже снова почувствовала его чертовы скрюченные пальцы на своей руке — сперва испуганно дернулась, посчитав это костлявой рукой мертвеца, но вовремя вгляделась, — и он тянул её, куда-то. К самому краю островка. Делла не сопротивлялась, не получалось, уровень потерянности попросту разносил разум на части, не давая вдуматься, понять, придумать, что делать. Домовик потянул так резко и сверхъестественно сильно, что Делла снова упала на четвереньки, едва не окунувшись головой в черную воду. — Там… там… — бормотал Кикимер, указывая трясущейся ручонкой куда-то в воду. И Делла видела. Продолжая светить усиленным люмосом — видела: особо плотное скопление мертвых тварей, все они двигались куда-то в одну точку, скапливались в воде сплошным комком разлагающихся тел. Сложно не догадаться, что там. Кто. Что Кикимер от нее хочет? Он же не думает, что она?.. Он свихнулся? Боже. Боже, он свихнулся. Делла с трудом вылавливала куски из его очередного неразборчивого потока фраз. Чокнутое чучело, кажется, твердило, что грязнокровка отсюда не выберется. «Кикимер не уйдет отсюда без хозяина Регулуса». — Кикимер, очнись, он уже мертв! — взвыла она, и тут же пришлось отпрянуть от воды, когда, вопреки свету, вынырнула рука, попытавшаяся вцепиться во что-то живое и теплое, но Делла вовремя полоснула новым заклятием, после этого судорожно возобновляя люмос. Кикимер её не слушал. Качал головой, заходился в рыданиях, твердил, что Делла не выберется, если не поможет, если не достанет Блэка, то есть, господибоже, тело, со дна, блядство, да Блэк уже труп, он не мог выжить. Сколько он там уже? Сколько он без воздуха, в озере? Кикимер в своем уме? Он был непреклонен, и её злило, штормило в сплошном паническом сумасшествии, нервы лопались один за одним, злость шипела в венах, всё толкая и толкая адреналин по клапанам. Люмос мутнел. Мертвецы набирались смелости. — Конфринго, — ударила она по кучке мертвых неподалеку, вынудив их разорваться, сбивая ошметками гниющих тел других тварей обратно в воду. От мерзкого зрелища тошнота комом подступала к горлу. Существа всё сгущались и сгущались, им не было конца, образовывали плотное пятно мертвой массы вокруг с трудом возобновляемого вечно люмоса. Некоторые рисковали приблизиться. Получали пламенным или взрывающим, одергивались, уползали. Ярость выжигала, давая топливо для стихийной магии. Кровь в жилах закипала. От несправедливости, просто уму непостижимой. От страха, адреналина и непонимания. Что делать и как спастись. Мозг упрямо игнорировал мысль, что никак, что этим всё и кончится. Кикимер просто не может быть серьезно, господи, как он себе это представляет? Что Делла сделает? Нырнет в гущу мертвецов и достанет его драгоценного, уже стопроцентно мертвого хозяина? Домовик так и рыдал, рыдал около самого края, продолжал что-то твердить, всё укрепляя её уверенность в том, что Делла не выберется. Не выберется. Это конец. Делла ударила Инсендио по воде, надеясь разредить обилие тварей, но, очевидно, вода лишь зашипела и в долю секунды проглотила пламя, не давая добраться до сплетения трупов. Вода не горит. Не горит?.. — Агуардентум. Это просто какие-то малосвязанные обрывки латинских слов, наскоро склеенные во что-то лишь отдаленно звучное. Воздух прямо перед ней от этого хаотичного выброса магии просто взорвался, отбросив её густой волной взрывного удара назад, дальше от воды, так, что земля напрочь ушла из-под ног, опрокидывая ее на камни, и воздух вышибло. В ушах шумело, грудь сдавило путами, выжимая из легких кашель. Делла поднялась, снова, игнорируя это давление в груди, эту острую боль в ноге и висках. Не то. Заклинание не то, формулировка не та, движение не то. У Деллы не было времени думать. У неё физически не получалось думать. — Агуардентум, — твердо, упрямо повторила она, на этот раз вовремя отпрянув от последствий неудачного заклинания. Пламя возникало, подрывало мертвых, но не там, где следовало. На суше их и без этого до нелепого немного, нужно в воде, в воде, но магия категорически не внимала этому факту, игнорировала долбанное «агуа» в формулировке, и Делла так невовремя, неуместно, так зло подумала о том, что чертов Блэк был, черт возьми, прав. Дело не в формуле. Формула вообще не имеет значения. Делла отчаянно визуализировала, лепила из подсознания нужное намерение. Пыталась. Образы метались перед глазами, мысли текли сплошным кипящим ручьем. Воздух продолжал взрываться от неудачного заклинания, и Делла уже была стопроцентно уверена, что её кожа покрыта местами поверхностными ожогами, потому что болело, всё тело чертовски болело, и она уже была вся мокрой от жара и сырости воздуха, и дышала через раз, и кожа полыхает, и сердце выбивало в груди бешеный ритм до вмятин в ребрах, но ужас не давал ей окунуться в боль. Упрямо продолжала. Мертвецы всё не иссякали, напротив, смелели всё больше. Даже подожженные, заваливались в воду, где тут же с шипением остывали и тянулись обратно. — Агуардентум, — сквозь зубы, почти неразличимо, с размашистым движением палочкой, выталкивая из груди всё, что копилось бесконечными немагическими месяцами, всю ту скотски своенравную магию, которая будто ждала своего часа. Чтобы покинуть наконец решетку слабого тела и высвободиться в полной мере. Поверхность воды рассекла широкая полоса пламени. Делла вмиг оторопела, наблюдая за мечущимися в панике телами. Этот отвратительный, мерзкий звук остро резал слух. Будто льешь кипяток на полчище насекомых, и те с пронзительным писком бросаются в стороны. И фоном — громкий плеск воды, фоном — громоподобно гремящее в горле и висках собственное сердце. Но полоса пламени исчезла, задержалась лишь на пару длительных мгновений. Вода не горела долго, будто противилась, пожирала магию, любой свет, топила все в своей черноте. Делла попробовала снова. Снова вспыхнуло пламя, отгоняя мертвецов, и снова вода всего через одно долгое мгновение затянула на себе рану. Ноги сами понесли ближе к краю. Туда, где было наибольшее скопление чудищ, туда, где мертвецы, пускай до них и доходил слабый жар от полыхавшей неподалеку воды, продолжали. Утягивать жертву на дно. Делла полоснула новосозданным проклятьем прямо в самую гущу, надеясь, что, если Блэк жив, в чем не было ни капли уверенности, он ближе ко дну, чем к поверхности. Иначе его убьет Делла, сожжет всё равно что заживо. Ещё пара проклятий, и в воде образовалась прореха: мертвые, находившиеся на поверхности, заметались по сторонам. Расчищая путь. Несколько бесконечных секунд Делла вглядывалась в черноту, будто надеясь, что Блэк, частично освобожденный от своего капкана, просто появится на поверхности. Но он не мог быть в сознании. А бессознательно всплывают только если трупы, притом давно уже разложившиеся. Если он жив… Он не мог быть жив. Делла уверена, и сердце вопило в груди — то ли согласно, то ли протестующе, этот вопль под ребрами не различить. Кикимер, чертово бесполезное создание, продолжал что-то бормотать, заливаясь слезами. Он не вытащит Деллу, что бы она ни делала. Не вытащит без Блэка. Не делай этого, — истошно кричал ей внутренний голос, раздалбывая череп в щепки. — Не смей. Подумай. У неё не было времени думать. Уходящие, ускользающие сквозь пальцы секунды с каждым мигом промедления продирались острой резью между позвонками. У тебя уже нет времени. Блэк слишком давно под водой. Это ведь было бы просто самоубийством, да? Абсолютным, какое-же-блядство, самоубийством. Жалкие остатки рассудка, испуганные, заведомо бьющиеся в клокочущем ужасе оттого, что сейчас произойдет, готовы были умолять, встать перед ней на колени, но у Деллы не было выбора. Не отдавая себе в этом никакого отчета, она стиснула зубы и отточено взмахнула палочкой, создавая у лица прослойку воздуха, как делала не раз в Дорчестере. Это бессмысленно. Это откровенно глупо. И это частично — лишь частично, потому что спасала Делла исключительно себя — по-гриффиндорски. Прореха в черной глади уже успела зарасти обратно полчищем возвращающихся к своей жертве мертвецов. — Агуардентум, — полоснула она в очередной раз по водному пространству, отпугивая существ пламенем. Прежде чем нагрести полные воздуха легкие. Проклясть себя за это бредовое, но единственно приходящее на ум решение. Проклясть рехнувшегося Кикимера. Проклясть Блэка. И нырнуть. С отвратительным плеском черная вода поглотила ещё одну свою жертву. Сомкнулась над головой, погружая Деллу в почти лишенный всяких звуков вакуум. Тут же ошпарило, обожгло, разом. То ли вода успела вскипеть от количества пламенных проклятий, то ли, напротив, была ледяной, прогрызающей холодом до костей, впивающейся иглами в плоть. То ли жгло изнутри. Делла была уверена, что после пыток никогда и ни за что не сравнит ни одну боль с Круциатусом, но сейчас. Казалось, душа — в агонии. Сдирали слой за слоем. Плавили, испепеляли, выжигали из легких воздух. Нечем дышать. Одежда вся вмиг отяжелела, стала бесполезным грузом, увлекающим ко дну. Такая кромешная темнота, что Делла уверилась, будто лишилась зрения. Из звуков — лишь всё тот же чертов плеск воды от неутихающего движения вокруг. Делла прохрипела «Люмос», но не вышло. Легкие лихорадочно качали кислород, пытаясь насытиться, как дозой, но не получали и крупицы, вопреки целому пространству воздуха прямо вокруг дыхательных путей. Как будто вода всё же проникала в легкие, давя на стенки, заставляя те трещать от давления, от жутчайшей боли, словно внутренности взрывало. Пламя, позволившее ей нырнуть, уже давно погасло без следа, и мертвые сгущались. Сгущались, сгущались, сгущались… Она не могла даже просто пошевелиться. Страх объял ледяными путами. Дыши. Склизкая ладонь легла на ногу и потянула Деллу вниз, выбив из легких задушенный вскрик. Дыши. Рой мертвых густел вокруг неё, и палочка совсем не слушалась, все мысли крошились под натиском паники, под натиском воспоминаний, рвущих рассудок на убогие ошметки. Дыши, долбанная ты самоубийца. Нырнуть за трупом. Помереть в окружении мертвецов ради другого мертвеца. Какая ирония! Спустя девять лет всё-таки утонуть. — Агуардентум, — снова малоразличимый хрип, но заклинание с палочки сорвалось, разрезая жаром воду и отталкивая мертвых. Распространилось пламенем вокруг неё и сразу стало постепенно гаснуть, но подарило всё же несколько мгновений света и тепла, отпугивающих инферий. Таяло в воде плавно, и в любой другой ситуации Делла бы удивилась тому, насколько это завораживающее зрелище, но сейчас? Господибоже. Дышать легче не стало. Всё так же ублюдски давило на грудную клетку. Вода будто отторгала её, или тело всё так же упрямо отторгало воду, как главного своего врага, и внутренности подвергались дичайшей пытке, как если бы раздирали когтями стаи зверей. Дыши, дыши, дыши. Если уж решилась, дыши. Потом выкричит себе легкие. Потом убьет, блять, Блэка, если он ещё жив. Убьет чертового домовика. Лишь бы выплыть. Достать тело и выплыть самой. Вода становилась горячей, почти кипятком, и Деллу всю обнимало острой режущей иглами болью. Задевали языки её же пламени, и она даже не могла кричать. Едва ли справлялась хотя бы с дыханием. Мертвые всё расступались, пока она наконец не разглядела эпицентр этого полчища. Всю уже давно стеснило паникой и болью, сковало по рукам и ногам, и пришлось воспользоваться магией, чтобы подплыть чуть ближе, глубже. Всмотреться сквозь мутную воду. Его глаза плотно закрыты. Лицо… лицо пугающе умиротворенное, в разглаженных чертах залег такой вселенский покой, который Делла никогда в жизни у него на лице не видела. Даже просто представить не могла. В груди что-то с хрустом надломилось. Он буквально труп. Всё бессмысленно. Блэк всё опускался мерно вниз, дальше от неё, его волосы и черная мантия расплывалась мягким размытым пятном, и со всех сторон — инферии, облепили его своими бледными руками, утаскивая ко дну, которого будто и не существовало — просто бездонная преисподняя. — Люмос Максима, — произнесла она, опасаясь использовать пламя, чтобы не задеть его. Вода озарилась светом, но не все мертвые отцепились. Зашипели, всколыхнули воду. Не отцепились от него. Кто-то цеплялся и за неё, тоже, Делла едва ли чувствовала, ощущался только контраст их склизких ледяных рук с разгоряченной, будто плавящейся кожей. Пришлось бормотать целый ряд оглушающих, выжимая из себя до капли все силы, которых становилось всё меньше, и меньше, и меньше… словно всё то, что было заперто и норовило выплеснуться, уже вырвалось тем пламенем многочисленных взрывов, и всё, пусто. Теперь пусто. Простые оглушающие давались через раз, испивали из неё остатки всех сил. Грудная клетка горела, всё ещё нерегулярно пропуская клочки воздуха. Пока отцеплялась одна тварь, прилипала другая. И по кругу. Снова, и снова, и снова… — Агуардентум, — процедила, ощущая это потрескивание неугасающей злости. Бросая пламя в ноги. Мертвецы отпрянули в стороны, но досталось. Ей. Тоже. Задело. Надрывный стон боли не прошел через стиснутые зубы, но взрезал грудную клетку — её же пламя обожгло сквозь одежду щиколотки. Дернулась, но через силу замерла затем. Пропихивая по дыхательным путям хотя бы глоток кислорода. Терпи. Последний рывок. Осталось совсем немного. Ну же. Делла погрузилась глубже. Всё ещё приходилось использовать магию, потому что вода будто выталкивала её, не давала опуститься, крепко сковывала цепями проржавевшего, но не исчезнувшего прошлого. И боль. Боль мешала. Но удалось, прильнуть к телу — боже, он совсем неживой, — протянуть руки под его собственными, совершенно неподвижными, будто обнимая его. Вцепиться в него как можно крепче. Пожалуйста, пожалуйста, пусть её на это хватит… пожалуйста. — Асцендио. Потянуло наверх так резко, сильно, больно, пальцы намертво впились в уже насквозь проледеневшее тело. Делла даже не сразу обнаружила, когда разорвалась по швам черная поверхность, выплевывая два продрогших тела. Секундное прикосновение чьей-то крохотной скрюченной руки к её, и, не давая времени на опомниться, дернуло опять в кружащуюся темноту. Пальцы продолжали цепляться в Блэка так сильно, что чудом не послышался хруст в костяшках. Делла не видела толком, куда их выбросило — расцепляя и разбрасывая в паре ярдов друг от друга. Какой-то лес. Очередная густая темнота. Вода стекала ручьем на темную траву. Капли дождя барабанили по коже, как будто им и так мало воды. Нужно больше — холода, мук, сырости. Делла конвульсивно махнула палочкой, убирая с себя чары головного пузыря, и твердо направила на Блэка. — Анапнео. Безжизненное тело дернулось, и из его рта хлынула вода. Делла подалась вперед, переворачивая его набок, чтобы он не захлебнулся водой из своих же легких. Но он не кашлял. Он вовсе не дышал. И пульс… конечно, пульса нет. Блядство. Господи, господибоже. Она нырнула на самое дно ради мертвеца. По её телу прошлась судорога, и из глотки едва не вырвался жалобный скулеж. Делла откинула палочку и придвинулась к нему. Ни черта не помнила. Как и что именно… Просто по наитию. Запрокинула ему голову, глубоко вздохнула, зажала нос и прижалась губами к губам, выдыхая воздух, насколько могла. И еще раз. Голову кружило, но Делла выпрямилась, оледеневшие ладони сложив на его грудную клетку. Надавила, молясь, чтобы веса ее слабого тела не хватило, чтобы проломить ему ребра, но хватило, чтобы дать хоть что-то. Ещё раз. Целая череда надавливаний, прежде чем она снова припала к его обескровленным, посиневшим губам, вдыхая ему в легкие свой воздух. Снова. Снова. Снова. Делла проделывала одни и те же движения, проклиная саму себя, бормоча себе что-то под нос, сама того не разбирая, и в голове целый шторм бессвязных мыслей, закручивающихся смерчем и пускающих по телу всё новые порции чистейшего отчаяния. Непонятно, верны ли действия. До крайности безумны и хаотичны, потому что она не врач. Её не учили. Она не знает. Она ни черта не знает. Кикимер бормотал нечто на фоне, нечто ещё более мерзкое и отчаянное, чем её собственные мрачные мысли. Кожа Блэка совсем серая, на ощупь — как лед. Неживой. Уже просто мертвец, наконец обрекший долгожданный покой, а Делла всё продолжала, как будто просто не было другого сценария, как будто нельзя по-другому, как будто, если она остановится, мир вдруг рухнет под тяжестью эмоций, мыслей, физической боли, осознания. Она уже сбилась со счета, сколько надавливаний делала, и понимала, что этим только губит его, но не могла прекратить, как будто стоит ей замереть, и на неё хлынет всё, что она только что пережила, раздавит, размажет по траве. Продолжала. Всхлипывала в отчаянии, не в силах дать ему нужную порцию воздуха из горящей уже огнем грудной клетки. Когда наконец. Наконец — задышал. Вдруг. Сам. Тяжело, с придыханием, жутким хрипом, но дышал. Это не было похоже на типичное киношное пробуждение, не было никакого резкого вздоха, моментального оживания. Делла даже не сразу обнаружила. Просто проявилось слабое дыхание. Просто слабый пульс. Как будто всего пара тончайших нитей отделяет его оттого, чтобы всё же сдаться и пустить всё, на что пришлось пойти, в прах. Делла вновь перевернула его набок, теперь уже с трудом: адреналин стремительно отступал, за ненадобностью покидал покоцанное уже в сотый раз тело. Обессиленно отпрянула, откинувшись назад на траву. Секунды безмолвия, нарушаемого только бормотанием домовика и стуком дождя по лесным кронам. И хлынуло наконец. Осознание того, что она сделала. Где была. Что произошло и могло произойти. На что пошла только что. Всё тело вновь прошило сильной болезненной судорогой ужаса, опрокидывая на землю. Делла вцепилась дрожащими, онемевшими руками в траву, согнувшись, задыхалась, по-прежнему ощущая, словно вода со всех сторон обволакивает, а вокруг, в темноте, — мертвые, кишат, ползут, как все те же насекомые, шипят и протягивают свои бледные руки. Всё тело полыхало. Душило. Легкие скручивало. Делла сжалась, словно в попытке спрятаться от летящих перед глазами тошнотворных образов. И сотряслась вновь всем телом. И закричала во всю силу легких. Делла так глубоко погрузилась в непроглядный омут раздирающих эмоций, в этот выброс жалких остатков адреналина, от которого колотило всё тело, в осознание того, что произошло — что даже не заметила, как домовик уже забрал полуживого Блэка. Трансгрессировал. Оставляя её. Хах… Либо сделал это специально, из острой к ней неприязни, либо полагал, что Делла — все-таки волшебница — трансгрессирует сама. И она должна бы. Встать и трансгрессировать, куда-то в тепло, сухость, безопасность. Не могла. Сумела только отползти к одному из деревьев, прислониться к нему ссутуленной спиной и сидеть, крепко обняв ноги руками. Ливень продолжался, но он казался лишь малозначимым фоном — Делла и так вся мокрая насквозь, одежда липнет ледяными слоями к коже, казалось, даже внутренности всесторонне пропитались черной водой. Холод всё пожирал, доводя конечности до онемения, цементировал мышцы, не давая сдвинуться, только дрожь — мучительная, лихорадочная, так, что зубы едва не крошились друг о друга. Делла не могла наколдовать согревающие чары. Не могла наколдовать защиту от дождя. Не могла трансгрессировать. Палочка лежала рядом, но всё, что Делла могла, это с перебоями дышать, пытаясь насытиться воздухом. Пытаясь принять. То, что случилось. Уложить в голове. Не укладывалось. Её жизнь когда-нибудь пойдет по более ровной тропе? Когда-нибудь? Почему её жизнь — сплошная, беспрерывная череда выживания? За что? Почему? Почему она? Ещё полнедели не прошло с момента, как её буквально пытали!.. И всё опять из-за Блэка. Опять. Из-за Блэка. Боги, он даже умереть нормально не может, это уже просто невозможно, даже не по своей воле, но снова втянул её в круговорот ужаса. Весь ужас последний год исходил исключительно от него. Всё из-за него. Всегда. Если бы его просто не было в её жизни, если бы он не выбрал её своей перманентной мишенью, если бы не было этой проклятой одержимости… Делла, вероятно, умерла бы ещё в школе. Блэк убил бы её и глазом не моргнув. Как других. Ладно. Если бы его вовсе не существовало… Лорд отдал бы приказ кому-нибудь другому. Краучу или любому другому подобному ему ублюдку. И снова — Делла умерла бы ещё в школе. Какого хрена? Почему мозг вдруг внезапно решил переломиться и изменить позицию? Оправдывать Блэка? Какого хрена? Это какой-то предсмертный воспаленный бред? Да боже, в её положении вечно-выжившей ведь и нет никакого толка. Может, было бы намного, намного лучше, если бы она давным-давно умерла, там, в школе, и больше бы ничего не было. Ничего. Из того, что она пережила затем. Из того, что переживает сейчас. Все сосуды будто покрывались инеем, который трескался, царапал плоть, впивался ещё большим холодом в угасающую теплоту тела. Дышать уже невозможно, грудная клетка горит, и все мышцы сжимают ледяные щупальца. Делла уверена на девяносто процентов, что она просто умрет здесь сейчас от холода. И тогда к чему это всё? Зачем было?.. Умрет, если только не появится снова Кикимер, но ожидать этого не приходилось. Эту сволочь волновала только шкура его драгоценного хозяина, он ведь только что буквально использовал Деллу как расходный материал для спасения человека, которого она ненавидела, и это же просто верх ублюдства. Зверства и дикости. Её просто использовали, прожевали и выплюнули на отшибе, бракованную и уже больше ненужную. Злость заново начала расползаться по содрогающемуся от холода телу, оплетать током оледеневшие нервы. Нет, Делла не собирается никого ждать, ждать, что спасение вдруг обрушится на голову. Не собирается здесь умирать — как минимум, чтобы прикончить домовика. Вставай. Вставай и трансгрессируй к чертям отсюда. Сколько раз она поддавалась панике, отдавала себя в объятия губительных эмоций, вместо того чтобы сохранять рассудок незамутненным? Сколько раз она выживала не благодаря кому-то? Только сегодня. Справилась с целым полчищем мертвецов, чтобы теперь сидеть посреди леса и трястись от холода и страха перед уже оставленным позади. Ещё несколько глубоких, но мелко изорванных дрожью вдохов. Грудную клетку будто раскалывало, вся трескалась под натиском чугунного пресса. Лишь отчасти выровненное дыхание… и… Палочка нашлась в траве неподалеку. Встать затребовало немыслимых усилий — пришлось опираться о дерево, вцепляясь до боли озябшими пальцами в кору. Всё тело ломило, резало, на руках и особенно на ногах полыхали ожоги, раненая кожа щипала от воды, от капель, продолжающих падать с неба и пробираться даже через преграду в виде густой кроны деревьев. Память не сразу откликнулась на попытку вспомнить формулу высушивающих и согревающих чар, но затем — смилостивилась. От перепада температур после этих чар потемнело на несколько долгих мгновений в глазах, но Делла упрямо сморгнула пелену, упрямо огляделась, освещая пространство Люмосом. Она могла быть в Британии. Она могла быть во Франции. Она могла быть совсем рядом с тем домом и могла быть на другом континенте. Крепко зажмурилась, почти до цветных пятен под веками. В её состоянии её сейчас просто расщепит на куски, особенно если ей нужно преодолевать громадное расстояние, но и оставаться здесь, в ожидании непонятно чего… что хуже? Подсознание под плотно закрытыми веками стало вырисовывать ей, штрих за штрихом, очертания дома, всё, что она успела запомнить, пока часами бродила по коридорам. И да, слава всем богам, да — её потянуло, всё тем же острым заржавелым крюком, во вращающуюся темноту. С грохотом выкинуло куда-то на веранду, ударило гладью пола по коленям и ладоням. Чудо, как не хрустнула палочка. Или кости. Больно, просто катастрофически, и голова тошнотворно кружится, но Делла встала. Вдох и выдох. Вдох. Выдох. Грудная клетка мучительно вздымалась. Яркий свет в окнах дома резал глаза. Взмахом палочки Делла распахнула двери, заходя внутрь. Миновала одну комнату, другую. Шла по коридору, магией открывая двери. В поисках. — Делла? — испуганный голос мамы где-то через толщу прострации. — Делла, где ты была? Что с Регулусом?.. Почему он?.. — кажется, только после этого мама вгляделась: — О, боже, что с тобой случилось? Значит, он здесь… Кикимер перенес его сюда. — Где эльф? — сухой бесцветный вопрос, удивительно как произнесенный: челюсть сводило от боли, Делла слишком долго её сжимала, спасаясь от холода. Мама что-то ответила, что-то про какого-то врача и про комнату на втором этаже… Делла нашла довольно быстро. Двери открылись не бесшумно, и мужчина около постели подскочил от внезапности, резко обернулся. Судя по диагностирующим чарам над постелью полуживого Блэка — да, колдомедик. Он что-то спросил. Что-то по-французски. Выходит, Кикимер, за время её посиделок в лесу, успел отыскать и притащить для Блэка целителя, притом благоразумно здешнего, а не лондонского. Её взгляд, игнорируя оторопевшего целителя, упрямо метался по пространству и замер на эльфе, тревожно мнущемся у постели больного. Увидев на пороге Деллу, его затянутые морщинами глаза округлились. Делла сказала что-то целителю, что-то банальное по-французски — память бессознательно, будто механически вышвырнула на поверхность базовое извинение или что-то вроде того, — пересекла комнату, схватила за шкирку Кикимера, уже начавшего пятиться, и грубо вытащила его за двери. Кикимер что-то тут же забормотал, затравленно отступая назад по коридору. Когда Делла направила на него палочку, дернулся в сторону, но в тот же миг в этой стороне с грохотом взорвалась ваза, вынудив его подпрыгнуть, оцепенеть, смотреть на неё округленными глазищами. — Кикимер хотел вернуться за грязнокровкой… — бормотал он, Делла перебила сквозь зубы: — Ещё одно «грязнокровка», и я вырву тебе язык. — Кикимер хотел вернуться… убедиться, что хозяин Регулус в порядке, и вернуться… Когда он попытался уйти, Делла снова схватила его за шкирку и с силой оттолкнула к стене, мгновенно наставив на него обратно палочку, чтобы он не ринулся в сторону. Такой крохотный, сгорбленный, слабый, да Делла могла бы голыми руками переломить ему эту худощавую шею, и она хотела, хотела уже просто разодрать это маленькое злобное создание на куски. Пускай совсем дряхлый на вид, немощный, такой, будто держишь на прицеле ребенка, будто невинное существо, нельзя было отпускать бьющую в висках мысль, что эта немощная-невинная сволочь закинула её в самое гнездо инферий без единого шанса выбраться самой. — Мне вот что интересно, чертово ты чучело, — говорила она, и сама не полностью вникала в свои слова: мозг плавился, тлел в каком-то полубезумии, прожженный гневом и болью от ожогов, от недавнего холода, от расщепляющего рассудок недавнего страха. — Твой драгоценный хозяин же определенно должен был оставить тебе наставления. Присматривать за нами, ха? Что-нибудь в этом роде? Хоть раз прозвучало «подвергать жизнь опасности»? Хоть что-нибудь про гребаную пещеру и мертвецов? Не думаешь, что твой хозяин будет тобой очень, очень разочарован? На его глазах выступили слезы, заливая зрачки ещё большей мутностью, как будто он и вовсе больше был не здесь, падал куда-то в свои мысли, в свое просто невозможное, невыносимое бормотание: — Кикимер не жалеет… Кикимер делает всё ради хозяина Регулуса… Для Кикимера важно только, что грязн… — на этом слове он споткнулся, осекся и пробурчал какое-то малосвязное скопление букв, — …спасла хозяина… Кикимер не жалеет… — «Спасла»?! — голос прозвучал слишком громко, больно резанул по сорванному горлу и щемящим вискам. Делла едва не зарычала от злости. — Скажи, что меня должно останавливать от того, чтобы прямо сейчас содрать с тебя шкуру? Домовик дрогнул, но продолжал прямо смотреть на Деллу. Моргнул, ещё раз, смаргивая пелену слез, и вот уже к упрямству присоединилась идиотская надменность. Он серьезно? Он будет выпендриваться? Он не понимает, что Делла правда, без всякого драматичного преувеличения, в шаге от того, чтобы просто убить его? — Кикимер не боится грязнокровку. Кончик её палочки приставился к его измятому морщинами лбу. Магия в венах пульсировала, скапливалась в древке, приятно и искушающе вибрирующем от напряжения, готовым выпустить любое заклинание в любую секунду, пока мозг хаотично и в то же время скрупулезно перебирал все известные проклятья, самые отвратительные и жуткие, способные в считанные секунды его просто… — Делла?.. Что ты делаешь? Сердце казалось камнем с острыми краями, драло горло оглушительным пульсом, и Делла почти почувствовала кровавый привкус заклинания на языке, когда, после этих слов, — всё замерло. И в груди, и в горле, и в голове. Опустилась истрепанная тишина. Глаза на секунду прикрылись, и механизмы мозга заскрежетали, с неохотой возвращаясь на место. Возвращая её в себя. Швыряя в лицо факт, что она только что… Палочка медленно опустилась. Делла не сразу отпустила домовика. Наклонилась к нему, и шепотом: — Тебе попросту повезло, что я не убийца, как твой долбанный хозяин. — С трудом погасила новую вспышку раздражения, когда домовик лишь едко фыркнул. Бросила: — Проваливай. Кикимер тут же засеменил по коридору, обратно в комнату с целителем и Блэком. Делла не сразу повернулась к матери, долго настраивалась, но в итоге пришлось. В светло-карих глазах — недоумение, переплетенное с недоверием. Плотная, явственная тень испуга. Все внутренности настолько поистрепались за эту безмерно долгую ночь, что даже не сжались от этого тягостного вида, хотя должны бы. Исследуя маму ноющими глазами в попытке прийти в себя, Делла вдруг поймала себя на неуместной, несвоевременной мысли, как мама вписывается. Сюда. В эти коридоры с картинами и свечами. В эти стены, Делле кажущиеся чужими, в пышущий изяществом дом. Волосы идеально-аккуратно собраны назад, и эта безупречная опрятность, манера держать себя… И Делла. Стоит сейчас в изодранной, грязной одежде. Снова. Всё тело саднит, щиплет каждый дюйм кожи от бесчисленного множества ссадин. Ладони и колени ободраны, местами горят ожоги — толком не видны, но чувствуются, ещё как. Да она едва держится на ногах сейчас, на самом-то деле. Едва-едва заметно пошатывает. Как будто два параллельных мирка встали друг напротив друга в этих плоских декорациях, и Делла так отчаянно, так невозможно хотела быть частью другого мира, не того, в котором погрязла уже безвылазно — не по своей воле даже. Сколько бы она ни пыталась держаться от войны подальше, её снова и снова берут за шкирку и кидают в эпицентр кроваво-грязных событий, без предупреждения, просто небрежно швыряют и велят барахтаться самой. Как же хотелось сейчас выговориться. Рассказать. Поведать, что только что произошло. Где Делла была. Куда её снова запихнули против её воли. Но мама вот уж точно не заслуживала хотя бы косвенно иметь какое-то к этому всему отношение. И оставалось только стоять. Терпеть это невыносимое недоумение в родных глазах напротив и не иметь даже элементарной возможности объясниться. — Пожалуйста, не смотри на меня, как на… — Делла осеклась, не зная, уместно ли это, но это же мама, даже спустя все эти хреновые события — мама, и она знает. Как попытка протянуть латынью руку к тому далекому прошлому, к той их глубокой связи: — Как на hostis generis humani. Мамин взгляд дрогнул. Делла ещё не успела ей и словом обмолвиться о том, как часто они прежде перекидывались фразами на латыни. Для мамы латынь всегда была страстью, но для Деллы? Только с одиннадцати лет. Мама не помнит её одиннадцать. — Я бы ничего ему не сделала, — обессиленно выдохнула Делла, не выдержав последовавшей паузы. — Он заслужил, но я бы не сделала. Наверное, это ложь. Да, абсолютно точно — ложь. Мама смотрела на неё, одолеваемая неприкрытыми сомнениями. Качнула головой, вздохнула, чтобы что-то сказать, и так и не нашла слов. Но взгляд. Такой знакомый, всегда прежде, где-то в другой жизни, теплый взгляд сейчас протяжно кричал: она совсем не знает эту новую Деллу. Превосходно. Её знакомство со своей повзрослевшей дочерью продвигается просто превосходно. Самое паршивое, что, даже не лишись мама памяти, всё было ровно то же. Застань та мама эту необъяснимую коридорную сцену, в её глазах было бы то же недоверие. Неузнавание. Эта мысль финальным, наиболее жестоким ударом выбила из Деллы эту застоявшуюся, тлеющую злобу, оставляя только поскрипывать внутри, как слои грязи, простую горечь, такую, что Делла только поморщилась, будто чувствовала её на языке, и молча прошла мимо мамы. Так и не нашедшей, что сказать. Когда целитель закончил с Блэком, пришла очередь Деллы. На самом деле, она хотела лишь как-то попросить его бодроперцовое зелье, чтобы сбросить зарождающийся полу-лихорадочный жар — у неё здорово поднялась температура, — но вместе с этим ей излечили ожоги и многочисленные ссадины. К комнате, где лежал Блэк, Делла так больше и не приближалась, знала только, что тот всё ещё пребывает в бессознательности. И это так странно — поменяться вдруг резко ролями. Сколько времени прошло с момента, как Делла сама лежала в отключке? Тысяча лет, по меньшей мере. Целитель сперва что-то ей говорил, но изъяснялся он, очевидно, по-французски, и Делла ни черта не понимала, разве что в общем потоке незнакомых звуков улавливала местоимения и редкие глаголы, основа которых походила на латинские, но и те были слишком видоизмененные, чтобы различать суть. Её максимум — это какие-нибудь excusez-moi и merci beaucoup, либо, может, ещё какая-нибудь скудная пара-тройка слов, всяких банальных устойчивых выражений. Делла вообще не представляла, как будет выживать теперь в Ренне. Учить французский и как-то пытаться понимать этот непривычный набор звуков. Просто выбросило разом в незнакомую среду, и нужно теперь наскоро разгребать. Мама изредка мелькала на фоне молчаливым призраком. Никаких вопросов и требований объясниться, и Делла была за это благодарна. Она бы не смогла. Ответить ни ей, ни тем более себе. Её мысли и так превратились в отдельную персональную пыточную. Не угасли ещё образы гниющих полуживых тел, не пропало ощущение ледяной воды, но уже присоединились размышления — неповторимые в своей отвратительности. Делла правда могла убить домовика? Не припугнуть, не проклясть — убить? Он не только выбросил её в полчище инферий со своими дебильными требованиями, он буквально столкнул её лицом к лицу с её главнейшим страхом, от которого у неё едва не расслоился рассудок. Делла могла умереть сегодня. Утонуть. Что, если бы Делла не выплыла? Что, если бы не справилась с мертвецами? Что, если бы её магии — которая вернулась к ней лишь в прошлом месяце, притом просто по огромнейшему стечению обстоятельств, — на всё это не хватило? Кикимер едва не убил её. И за это уже — да. Делла могла бы. Без сомнений и дальнейших угрызений совести. Можно бы оправдать себя тем, что это… ну, это всего лишь домовик. Как прихлопнуть насекомое. Но Делла не из тех снобов, что разделяют ценность жизни человеческой и любых других разумных видов. Для неё убить домового эльфа — всё равно что убить человека. И эти мысли жалили. Кусались, как плотоядные. Ужасали неутешительной сутью. Ведь уже не в первый раз. Делла скверно помнила последние свои минуты перед потерей сознания в Дорчестере, но она отчетливо помнила осколок в своей руке и то ворочающееся в груди темное чувство. Желание. Вытекал вопрос. Паршивый, скребущий, въедливый. Чем Делла лучше Блэка, который убивал вынужденно и без собственного желания? Тем, что все-таки не убила? Убила бы, не останови её оба раза кто-то извне. Тем, что оба раза это было, в общем-то, вполне себе справедливо? Но в таких паршивых, гниловатых случаях справедливость вообще редко когда идет в ногу с человечностью, и это пугающе. Что хуже: убить хладнокровно, при выполнении приказа, или в порыве эмоций, в качестве отмщения, которое всё равно никогда никакого удовлетворения по итогу не приносит? Её мысленную полемику вовремя прервала мама. Без единого слова. Просто села рядом на диван в гостиной и этим выдернула дочь в реальность. Делла повернула голову, взглянув на неё и мельком заметив, что её волосы сзади собраны, оказывается, заколкой. Той самой, что она, та маленькая ещё-не-волшебница Делла, когда-то дарила маме в детстве. Та всегда её носила, и Делла была уверена, что этот древний подарок потерялся в развалинах, забылся в полуразрушенном доме, но в итоге… Делла тяжело вздохнула, невольно отметив также, как мама чуть замялась, будто пытаясь что-то начать. Как-то подступиться к теме. Да. Отлично. Стоило заведомо готовиться к расспросам, либо сразу, сходу, к нотациям. — Ты, должно быть, и так это обо мне знаешь, но я все равно скажу: я правда очень не люблю судить о том, чего не знаю. Делать выводы, не зная всех обстоятельств, — начала она, даже не смотря на Деллу. Та лишь устало откинула голову к спинке дивана, глядя на потрескивающие в камине поленья. — И я вижу, что ты многое пережила и, очевидно, всё ещё переживаешь. Правда, мне больно даже просто представить. И твой гнев понятен. — Наконец, она повернула голову, но Делла этот взгляд не встретила. Внутри что-то сжалось, вынуждая трусливо продолжать смотреть на огонь. Только бы не в родные глаза, знакомо пытающиеся зачерпнуть что-то на глубине. — Я лишь хочу, чтобы это не застилало тебе глаза. Не делало тебя тем, кем ты не являешься. Делла хотела бы многое на это ответить. Начиная с того, что мама попросту не знает её, чтобы говорить, кем Делла является, а кем нет. Промолчала. И благоразумно, потому что затем прозвучало осторожное, мягкое: — Ira initium insaniae est… Крайне неуверенное, будто мама опасалась, что Делла не различит, не переведет. Но Делла перевела. И Делла помнила. Кажется, эта фраза однажды мельком прозвучала на летних каникулах, где-то на её курсе четвертом, они с мамой обсуждали древние классические произведения. «Илиаду», вроде бы. Обсуждали гнев, обсуждали пагубность силы и то, как губит она в первую очередь её обладателя. Будто открылась нараспашку форточка в тот светлый мирок. В безмятежные утренние часы перед маминой работой. Совместное приготовление завтрака с претенциозно философскими рассуждениями и латинской болтовней. И немыслимый уровень понимания друг друга — как у настоящих родственных душ. А единственные возможные трудности — это грядущие через год первые экзамены, СОВ, или перипетии в отношениях с однокурсниками. Ничего от того мирка уже не осталось, и ребра от этого, казалось, попросту гнулись, сдвигались, не в силах удержать внутри беспредельно мучительную тоску. Мама неправа. Как бы ни хотелось обмануться и прислушаться к родному голосу — неправа. У Деллы началось с безумия. С неоднократно покорёженной психики, с разбитого вдребезги рассудка. Только затем уже проявился через копоть её существования весь этот странный, чуждый ей гнев. Нередко они беседовали о том, что насилие обращает обладателя этой силы в вещь, парализует его душу, но что делать, если от души и так мало что осталось? Поистрепалась уже за все эти нескончаемые месяцы кромешного ужаса. Никогда Делла не делила мир на черное и белое и уж тем более не смотрела на него через розовые очки. Но сейчас, сейчас эта серость и вовсе достигала какого-то ужасающего абсолюта. Всё затянулось ей, как туманом, плотным, непроглядным, потонуло во всевозможных оттенках серого цвета. И Делла уже не понимала. Ничего. Делает ли её поистине отвратительным человеком то, что она так спокойно готова была убить Крауча, который упивался её пытками. Но на тот момент уже лежал без сознания. Кикимера, который едва не убил её наиболее жестоким для неё способом. Делая всё, чтобы спасти своего хозяина. Что вообще является критериями при оценке чудовищности человека? Если однозначности не существует. Ни в чем. У всего можно отыскать тысячу граней. Делла так ничего и не ответила маме, только рассеянно кивнула. Понимая, что, чтобы рассуждать с ней полноценно на эту тему, придется рассказывать. Много. О случившемся сегодня, о произошедшем недавно. Об этих паршивых месяцах. Наверное, она и не хотела об этом рассуждать вовсе. Всё, чего она в эту секунду хотела — чтобы форточка в тот светлый, далекий, полный теперь уже нереалистичной беззаботности мир не закрывалась. Хотелось остаться в нем или задержаться хотя бы на пару мгновений. Губы слегка задрожали, как если бы она хотела заплакать, но до плача так и не дошло — так и не удавалось выплеснуть всё боязливо спрятавшееся внутри, — и Делла только неуверенно переместила тело — вымотанное в крайность, всё ещё откликающееся тупой болью в каждой мышце — горизонтально, разместив голову на маминых коленях. Понимала, что это жестоко по отношению к ней. Понимала, что для мамы Делла всё ещё остается почти-никем. Но это единственное, чего она сейчас так сильно, так остро желала. Немного тепла. И удивилась. Ощутимо — когда ей на голову легла теплая ладонь. Нерешительно и почти невесомо, но так щемяще ласково провела по её волосам. Беззвучный всхлип скреб горло. Делла закрыла глаза, глуша рьяно дерущие её эмоции. Мама продолжила успокаивающе поглаживать её по голове, крайне неуверенно и робко, и Делла понимала, что так мама успокаивала бы любую нуждающуюся в этом малознакомую девушку, может, даже абсолютную незнакомку, ведь таков мамин характер — помочь и поддержать, если видит, что это нужно. Но Делла принимала это тепло, пусть и признавая это действие все равно что подачкой, рожденной лишь из маминого бесконечного добросердечия. Принимала. Ей было нужно — катастрофически. В таком положении, на маминых коленях, Делла едва не погрузилась в глубокую желанную дрему. Но в какой-то момент дрогнула, насильно вырвала себя из сна, как будто интуитивно почувствовав, что сейчас засыпать нельзя. Не зря. Блэк очнулся. Представить сложно, как он продирался обратно в жизнь, и не понять, тяжелее или проще Деллы, которая так же, ещё совсем недавно, пыталась выбраться из этой темноты. Уверенность была только в одном: в отличие от неё, он делал это неохотно. Вынужденно. Пока Делла снова и снова борется за свою жизнь, ему его жизнь, кажется, ну никуда не уперлась. И оттого ещё ироничнее, в какие обстоятельства их сегодня выкинуло. К счастью или сожалению, момент его пробуждения Делла не застала. Всё так же оставалась в гостиной, лишь слышала отдаленные голоса за стенами. Затем, через безмерно много времени, увидела — лишь частично, потому что отсюда срезались весомые куски обозрения, — как Блэк уже был на ногах. Уже. Сколько времени прошло с момента, как у него буквально не билось сердце? В магловском мирке он бы, наверное, еще несколько недель лежал после этого под разными пищащими приборами и капельницами, да и то не факт что сумел бы по итогу полноценно оправиться. Но магический мир иной. Вот, посмотрите, уже очнулся. Уже ходит. Говорит о чем-то по-французски с целителем — провожает его до дверей. И когда двери открылись, впуская в дом краешек сырости, чтобы взамен выпустить колдомедика, отчетливо послышалось «Обливиэйт». В этом, наверное, не было острой необходимости, но сложно винить Блэка за желание любыми способами стереть следы своего пребывания где бы то ни было. Когда дверь за целителем закрылась, дом окунулся в стылую, пасмурную, потрескивающую напряжением тишину. Как будто материальную, ложащуюся на плечи и гнущую кости к полу. Тишина. Тишина. Ещё несколько долгих мгновений. Полноценного осознания, полноценно абсурдной картины в голове ещё больного и слабого. Стоящего в коридоре и по кускам собирающего всё, что принесла ему эта ночь. И ещё. Ещё немного. Прежде чем наконец — Блэк взорвался. Кикимер жалобно оправдывался, пытался объяснить, что он действовал из благой цели, что всё ради дорогого господина… Серьезно, Делла никогда Блэка таким не видела. Не ожидала. Пребывала в глубочайшей растерянности, отрешенно наблюдая. Всегда ведь носивший маску хладнокровия, всегда так прочно, немыслимо стойко держащий себя в руках… Это была чистейшая, как лед, ярость, и даже у Деллы внутри всё тревожно сжималось, хотя злость была направлена далеко не на неё — её он будто и не замечал. В какой-то момент и вовсе показалось, что Блэк на грани того, чтобы просто убить домовика, таким дьявольски злым был его взгляд, и мама, совсем потерянная в этом круговороте событий, хотела уже вмешаться, но Делла её осекла. Блэк, конечно, все равно ничего ему не сделал. Напротив — когда Кикимер стал самовольно биться головой о стену в качестве своего наказания, Блэк моментально приказал ему остановиться. К сожалению. И только затем. Затем он переключил внимание на Деллу. Пытаясь прийти в себя, бегло пробежал по пространству глазами, потемневшими до тревожно грозового цвета, и споткнулся этим мглистым взглядом о Деллу. Сердце в эту секунду садануло по ребрам ощутимо сильнее, чем прежде. Ярость в его глазах не исчезла по щелчку, но стремительно сходила на нет, заменяясь чем-то другим, едва ли объяснимым, какой-то безумной смесью из потерянности, сожаления и черт знает чего ещё. Это было выше её сил, обсуждать сейчас произошедшее. Может, это сверх меры глупо или трусливо, но она — неожиданно для себя же — ушла из гостиной, будто спрятаться, укрыться подальше от этого взгляда и любых вопросов. Поднялась с дивана и миновала гостиную, затем и коридор, опасалась, что Блэк её остановит, что-то скажет, но, видимо, ему горло сжимало собственное опустошение, и Делла беспрепятственно поднялась по ступеням, чтобы в итоге оказаться в неестественной тишине своей комнаты. Закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, делая рваный вдох. Как будто впервые за всю эту бесконечную ночь. Всё та же комната, в которой она впервые очнулась, вроде бы, не так уж давно. В которой попрощалась с Блэком. Всё то же — и казалось, что совсем ничего не произошло. Так тихо. Спокойно. Уголок долгожданного покоя. А в груди — гребаное пекло, уже оттуда, видимо, невыводимое. Впечатанное намертво. И всё ещё никаких слёз. Пока через время не пришел он, чтобы снова вывернуть её наизнанку, не прилагая для этого совершенно никаких усилий. Единственный прозвучавший вопрос: — Зачем? Дверь комнаты уже была открыта — своего рода приглашение. Намек, что, если ему вдруг хотелось бы поговорить, Делла теперь вроде бы на это уже относительно способна, но сама первый шаг к этому точно не сделает. Блэк не заставил себя слишком долго ждать. С вопросом, который грыз ей самой голову последний час, но ответ она так и не отыскала. — Что «зачем»? — безразлично переспросила Делла, сперва к нему, стоящему в дверном проеме, даже не повернувшись. — Твое чудище поставило мне условие. Излечил тебя потом целитель. Что «зачем»? — Айвз. — Как будто набираясь терпения. Долгая, тянущаяся дегтем пауза. — Я знаю, что реанимировала меня, спасла… — Я тебя не спасала. Делла сама оторопела от того, с какой злостью оборвала его, — связки сперва лишь резко задрожали, затем фраза надломилась, срывая ноту разбитого голоса, повышая тон, не до крика, но на опасной грани того. Не ожидала. Не контролировала. Какой-то уже триггер, неадекватный, клинический, — на одно только несчастное слово, почему-то ввергающее её в неподдельный ужас. Спасти Блэка? О, нет. Она не спасала. Это не спасение. Она не спасала. Нет, кажется, Делла совершенно не способна сейчас говорить. Зря. Зря открыла эту дверь, зря понадеялась, что уже очнулась от всего этого откровенного пиздеца. Нет. Абсолютно нет. Выбросило обратно куда-то в ту темноту, в эмоции, из которых ей не удавалось выкарабкаться, всё те же чувства, вязкие, зыбучие, тянущие на дно её рассудка. До этого запертые, как спрятанные плотной оболочкой прострации, всё то, что накопилось, просто рвалось с треском, шло по швам, освобождая. Скопление эмоций от того дня пыток, от маминой амнезии, от сегодняшнего. Всё, что скомкалось и надежно спряталось, затаилось, теперь разбухало вместе с отвратным комом в горле. И на глазах — слезы. Почему сейчас? Почему именно при нем? Господи. Делла мелко задрожала от захлестывающий эмоций, как опасно переполненный сосуд. И всё из-за чего? Из-за одного короткого вопроса? Так сильно надрезал её самообладание? «Зачем?» Там, в лесу, она и на секунду не задумывалась, прежде чем начать его откачивать, этому попросту не было ни единого разумного объяснения, но сейчас Делла пустилась в совершенно бессмысленное: — Быть может я… ты не думал, что я, может, решила, что ты не заслуживаешь героической смерти? Что это слишком просто? Простое избавление от мук? — связки так позорно колебались, и слезы продолжали размывать пространство, так, что Делла даже не видела его лица, и слава богу. Но дальше, чуть тише, чуть ровнее и спокойнее: — Я тебя не спасала. Считай, только продлила твои страдания. Поздравляю — совесть достала тебя даже с того света. Правда так уж рад этому спасению? Откуда столько яда в дрожащем голосе? Кислота заливалась в скомканные легкие, жгла язык и нёбо, срывалась с сухих губ, и она хотела, так сильно, господи, хотела, всё это вылить на него, и всё, что прозвучало — меньшее, что она могла бы сказать, но воздуха не хватало, и она только тяжело дышала, и слезы всё заполняли глаза, стекая по щекам. Размазывая попутно очертания Блэка, но Делла видела. Видела, как он все еще мертвенно бледен — его кожа была пугающего, почти что пепельного оттенка, — видела, как он слаб и что едва держится на ногах. Эта смертельная усталость, казалось, теперь уже навечно выгравирована в его строгих холодных чертах. И такой удивительно спокойный, пока Деллу кромсали все эмоции, которые вообще только могли существовать — безграничная палитра всего, что она когда-либо заглушала. Его голос — такой же непринужденный, как и его вид, лишь слегка хрипловатый: — Кикимер не сказал тебе, что он должен был после моей смерти передать мое письмо аврорату? Как очередной удар по её уже убитой напрочь выдержке. Как попытка пощечиной привести в чувства, но в итоге только больше подвело за ручку к пропасти. — Какое письмо? Это даже толком и не прозвучало вопросом. Делла понимала. — С признанием. Да. Конечно. Конечно, понимала. С признанием, о котором она грезила — нет, грезы обычно нечто возвышенное, чистое и светлое, а то было нечто острое, кроваво истрепанное, зудящее, как омерзительная и жуткая ломка, — месяцами. То, о чем она только и могла думать, когда впервые его увидела в мае, когда мечтала убить его, но понимала, что тогда клятва так и останется в ней замурована навсегда. А теперь?.. Теперь? Всё, что ей нужно было сделать — оставить его там. Это бы даже и не было убийство, он и так был уже все равно что мертв. Даже если бы Кикимер мгновенно перенес его к целителю, счет шел уже на секунды. Его бы, вероятно, не спасли. И посмертное письмо дошло бы до аврората. И оковы сняты. Никакой клятвы. Никакой чужой тайны, никакой петли на горле. Тихий всхлип резанул по глотке. Делла закрыла рот рукой, и в глазах всё теснились горячие, жгущие слезы, не желающие прекращать. Это жестоко, боже, это уже просто невыносимо, он мог ведь этого не говорить, не ударять по ней очевидным фактом, как сильно она облажалась. — Зачем… — Делла едва не задыхалась. — Зачем ты мне это говоришь? Её до дрожи выводило, каким безмятежным он выглядел, пока она болталась где-то между дичайшим опустошением и сносящей рассудок в пекло истерикой. Как невозмутимо ей отвечал: — Затем, что всё, очевидно, пошло несколько не по плану. Так, что мне теперь делать? Делла подумала, что ослышалась, подумала, что совершенно неверно распознала интонацию его вопроса. В нем ведь не было иронии. Чистый, без любых других примесей тона, вопрос. Что ему делать. Он просто не может быть серьезно. — Нет, нет, ты не можешь спрашивать меня. Я не собираюсь брать ответственность за твои решения. Через пелену в глазах Делла видела, как сжалась его челюсть, видела желваки на его скулах, но он только отвел на секунду глаза и, почти равнодушно: — Я переформулирую. Чего ты от меня хочешь? Сердце дрогнуло почему-то. Так протяжно и жалобно. Делла не дала себе и секунды, чтобы подумать. — Ты знаешь, чего я хочу. В его глазах мелькнула какая-то тень, терпкая, сумрачная, но Блэк серьезно, понимающе кивнул, и только затем какой-то клапан — как целая плотина — внутри неё открылся, потому что нет, Блэк ни черта не понимал. Делла сама не понимала. Её швыряло из крайности в крайность, метало по жутчайшим полярностям. Мысли носило в голове с такой скоростью, что должны бы уже расшибить череп в труху. Делла хотела придушить его, человека, превратившего её жизнь в ад. Хотела, чтобы то, что она нырнула из-за него в проклятое озеро, полное мертвецов, не оказалось по итогу пустым звуком. Хотела выплеснуть на него все, все свои гадкие эмоции и всю клокочущую злость. Хотела, чтобы кто-то рядом её помнил. Хотела, чтобы он получил в полной мере наказание за всё, что сотворил. Хотела снова почувствовать то дичайшее непозволительное тепло, которое чувствовала совсем недавно в этой же комнате. Хотела никогда, никогда в жизни его больше не видеть. Хотела просто уже перелистнуть измятую порванную страницу этого невыносимого существования, которая всё не переворачивалась. Но, как бы она ни шарила в поисках, почему-то, вопреки прежним своим мыслям, не могла отыскать искреннего желания — ярого и кричащего, такого, как прежде, а не блеклые его отголоски, путающие мысли, — чтобы клятва действительно снялась. По сути… если, вот, подумать. С кем ей теперь обсуждать? На кого перекидывать этот груз, с кем делиться своими оковами? С мамой, которая вовсе не знает ни о каком Инквизиторе? С незнакомцами в чужой стране, которые не факт что вообще слышали о той хогвартской резне? Как конкретно на Деллу повлияет то, что в Британии все узнают, если сама она от Британии теперь так бесконечно далека? Делла уже не была уверена, что получит от этого моральное удовлетворение. Её столько раз уже выпотрошили морально, столько раз раздолбили психику на куски, что она ничего, ничего не знала, ни в чем не могла быть уверена. И все эти мысли так испугали её, ввергли в лютейший ужас, так, что мозг просто заработал панически, ища любые причины, почему мир всё ещё должен знать. Потому что дело далеко не в Делле. Не в том, что её удовлетворило бы, а что нет. Делла несколько раз медленно вздохнула, в отчаянии проясняя голову. Чтобы объяснить. В первую очередь — себе. — Не сомневаюсь, маглорожденные все еще… все еще живут в опасении, что однажды Инквизитор вернется. И семьям всех погибших нужно знать, кого винить. И школа… школа так и будет закрыта, пока имя преступника неизвестно. Ты лишаешь не одно поколение нормальной жизни. Блэк, слышишь? Конечно, он слышал. Слушал её, внимательно, но на неё не смотрел, взгляд держался отчужденным, почти остекленевшим в своей задумчивости. Уголок его губ дернуло. — Что ж, полагаю, единственное, что мне остается — отправиться в Азкабан, — это звучало почти усмешкой, и в то же время будто вопросом, в то же время — простой констатацией факта. Он так легко об этом говорит?.. — Нет. Растерянность. Легкая, дымчатая, но ощутимая растерянность, которой Делла в его взгляде ещё ни разу прежде не видела. За сегодняшний день с чем уже только не столкнулась впервые… Воцарившаяся снова свинцовая тишина раскололась абсурдной попыткой объясниться: — Я… да, я хочу, чтобы письмо дошло до аврората, но я не… Ком в горле продолжал с перебоями перекрывать кислород. Делла прикрыла на секунду уже слипающиеся от соленой влаги веки. Набираясь сил. У неё было ощущение — весь этот невозможный разговор, — будто с неё сняли кожу, оголив воспаленные нервы. Выволокли силой из какого-то спасительного панциря отчужденности и непринятия, насильно вынуждая открыть голову и являть то, что хотелось бы похоронить под грудой земли. Каждое слово — как острым сколом по собственному сердцу: — Я хочу, чтобы ты остался. Здесь. Со мной. Стало так тихо. И прежде было тихо, но теперь больше — ни слова. Ни дыхания. Казалось, даже её сердце прекратило свой жалкий скулеж. Это, наверное, можно считать поражением. Делла разгромлена. Разбита и выпотрошена. Всё, занавес. Делла не справилась. Даже не могла посмотреть ему в глаза, и она давно не чувствовала такого острого унижения. Так часто попадает в ситуации, где показывает свою слабость, уязвимость, особенно перед ним, но сейчас — сейчас это апогей её ничтожности. Кому-нибудь это могло вдруг показаться частичной милостью с ее стороны, но это ей не являлось. Не было счастливым исходом — ни для кого из них. Подобный исход — рассказать миру, но остаться — значил бы, что Блэк никогда не вернется в Британию. Если там узнают о личности Инквизитора, даже после окончания войны, даже когда угроза в лице Лорда исчезнет, Блэк не вернется. Не увидит свою семью. Будет вынужден скрываться. Прежний его мир, пусть и неидеальный и жестокий, но привычный ему — не примет его. Все дороги назад наглухо закрыты. Что его здесь ждет? Отшельничество до конца своих лет? — Я не имею права от тебя ничего требовать, — добавила она очевидное и чуть прокашлялась. Во рту совсем пересохло, и даже слезы как-то чуть поутихли. Как будто её собственный мозг тоже объяло плотным коконом растерянности. Неверия, что она правда только что… — Ты волен делать, что хочешь, это твой выбор. Я всего лишь ответила на твой вопрос. То, чего я хочу. И меньше всего на свете Делла хотела сейчас остаться одной. На растерзание неизвестности, прошлого, ответственности за свою жизнь и за мамину. Делла боялась. Этого одиночества — куда более глубокого, чем может показаться, ведь по существу же у Деллы есть все-таки мама… но если царапнуть глубже, если растолочь эту спасительную оболочку, из нутра её потечет отвратная истина. Делла всё равно что одна. И ей страшно, просто до безумия. Этот страх даже надламывал ужас перед Инквизиторм, любой ужас при мысли, каково сосуществовать с ним под одной крышей. Делла подумает об этом потом. Если он согласится. Он мог повести себя как угодно. Не посылать письмо. Уйти. Вскрыть себе вены, раз уж более драматичным способом ему убиться не дали. Самолично явиться в аврорат и отправиться в Азкабан, чтобы заглушить голос совести, всё это время его раздиравшей. Что угодно. Делла настороженно наблюдала за его реакцией. Он молчал. Думал. Так долго, мучительно думал. Затем — шаг, тихий и осторожный, к ней. Ещё один. Делла затаила дыхание, когда он потянул к ней руку, и его пальцы — всё ещё ледяные, так и не согревшиеся после озера, слабые, но ощутимо напряженные в своей неуверенности — коснулись её лица, бережно вытирая слезы с уже исполосованных мокрыми дорожками скул. Её судорожный вздох выдался совсем слабым и почти беззвучным, граничащим с очередным задушенным всхлипом. — Аврорат получит письмо. И я останусь. Только если ты правда этого хочешь. В последней фразе едва различимо проскользнула нотка настороженности, с которой обычно говорят с умалишенными. Делла скривила губы. Да, она понимала. Выглядит совершенно лишенной ума, или, может, не выглядит, является, Делла правда чувствовала себя сейчас просто сгустком из изодранных нервов и кричащих эмоций. Комком бессвязных чувств. Сумасшедше нуждающимся — так же, как пропащую душу ломает по дозе — в ком-то. Ком-то, кто её помнит, кто её знает, кто о ней позаботится, потому что Делла не справляется. Никогда не справлялась и теперь была в ещё большем раздрае, и её просьба остаться эгоистична безмерно, попросту беспринципна и безнравственна, но Делла не хотела строить из себя святую. Сейчас — этой просьбой — всё равно что отдавала себя полноценно в руки чему-то темному, низменному, и Делла бы сказала, что это падение на самое дно, но она не сомневалась: дна нет, она всё будет продолжать падать в эту пропасть, день за днем. Раньше ненавидела себя за то, что позволяет ему даже просто приходить, изредка прикасаться к ней, и, может, однажды она придет в себя и возненавидит снова, стократно пожалеет обо всем, но сейчас всё, что она могла — позорно и жалко плакать, и прижиматься к нему, виском к его груди. Делла не в полной мере понимала, прижалась она сама или притянул он — наверное, все-таки он, вроде одной рукой за талию привлек к себе, позволяя уткнуться ему в рубашку, когда тот внутренний клапан внезапно вновь открылся, возобновляя приглушенный плач, — лишь чувствовала его руки в этом непривычном объятии, чувствовала все еще слабое биение его сердца, тонула в бессилии и тепле его ледяных пальцев, продолжающих осторожно вытирать неиссякающие слезы, мягко очерчивать её залитую этими слезами скулу. И это такая громадная, такая болезненная разница с тем, как пыталась успокоить её мама — она сдержанно, как будто делая одолжение, как успокаивал бы любой другой малознакомый, участливый человек, видя, что она в этом нуждается, а он… То, как он хочет ей помочь, хочет её успокоить, это не просто обычное желание прекратить чьи-то рыдания, это… боже, любые её мысли расщеплялись на полпути к формированию, Делла просто чувствовала, насколько это разнится, насколько это другое, эта чудовищная, аморальная связь, то, что их связывает — всё это, всё чувствовалось иначе. И какая же это всё жестокая шутка. Он разбил её. Он привел её к этому. У неё ничего не осталось, он лишил её всего, раздробил сердце на жалкое крошево, царапающее стенки кровоточащих органов, расшатал психику, завел её в это безвылазное болото. И оказался после этого единственным, кто по-настоящему рядом, кто раз за разом пытается помочь. Безумие, но за последние недели, до всего этого кошмара с лордом, Блэк сделал для неё больше, чем кто бы то ни было. Спасал и губил. Снова спасал. Снова губил. Его забота о ней извращенная, запятнанная копотью и кровью, но такая болезненно искренняя, и Делла нуждалась в этом. — Не считай всё это… прощением… — её голос всё ещё дрожащий, и каждое слово требовало запредельных сил, — не думай, что я вообще… хоть когда-нибудь… — Тихо, тихо… — с легкой хрипотцой, но невозможно мягкий, бархатный, нужно успокаивающий, почти убаюкивающий шепот. — Я знаю, Айвз. — Устало опустил подбородок ей на макушку, и от этого только мучительнее заныло в груди. — Знаю. *** Блэк был тверд в своем убеждении уничтожить крестраж самостоятельно. Делла, когда только узнала, что это, даже прикасаться к этому не хотела и первым же её предложением было просто подкинуть его куда-нибудь в аврорат или к Ордену. Но, конечно, для Блэка это слишком просто. Наверное, это имело для него какое-то свое особое значение. Частичная победа над Лордом. Личная. Весомая. Её же к такой символичности не тянуло, и она старалась держаться подальше. Разве что время от времени вбрасывала возможные варианты, предложения по уничтожению, но они, разумеется, не срабатывали. Ничего не срабатывало. Медальон непробиваем. Худшее — Блэк носил его. Во все те моменты, когда не пытался уничтожить, носил на своей шее, не расставаясь, и Делла не сомневалась: крестраж на него влияет. Будто питается всеми его паршивыми чувствами и преумножает стократно, и это настораживало. В высшей степени. Делла видела его не так часто. Дом был достаточно масштабным, чтобы попросту не пересекаться, если они того не хотели, как если бы они вернулись в школьные времена и жили в слизеринской гостиной. Разве что виделись, когда он помогал ей с французским, или пересекались порой по ночам, на кухне. Их обоих предсказуемо терзали кошмары, и кухня стала той территорией, где можно тихо посидеть, выпить кофе, ни слова не сказать и разойтись по спальням. И это помогало. Делле — просто до безумия помогало, в особенности спасало от приступов жутчайшей ненависти к самой себе, когда на неё обрушивалось цельное понимание того, во что она себя втянула. Когда вспоминала Софи, Дирка, вспоминала те сумасшедшие школьные месяцы. Когда ощущение предательства — предательства всех погибших от его рук, предательства самой себя — охватывало шипастой проволокой рассудок. Её скребла когтями мысль, что не стоило. Поддаваться эгоистичному искушению и существовать после этого под одной крышей с убийцей, с тем вроде как монстром, что жил месяцами в её сознании безликой смертоносной тенью. Доходило ночами едва ли не до новых истерик своего рода, панических атак, Делла часами лежала без сна и глотала немые слезы. А затем спускалась вниз. Видела его — пьющего кофе или читающего что-нибудь. Изможденного, помятого и терзаемого своими демонами. Видела в нем эту кричаще горькую человечность. Напоминала самой себе, что он такая же жертва Лорда, как и весь мир. Да, ей помогало. Подобные молчаливые посиделки бессонными ночами. Блэку поначалу, кажется, тоже. Затем — всё хуже и хуже. Во все те редкие разы, когда они все же виделись и о чем-то говорили, не заметить это трудно. Его убивало. Разъедало изнутри. То, что путь домой теперь для него бесповоротно закрыт. После того загадочного письменного признания взрывная волна обсуждений пролетела по Британии молниеносно. Домыслами, теориями о том, что стало с Регулусом Блэком, самым юным серийным убийцей в истории магической Британии — где он, жив ли, с чего вдруг признал свою вину. И даже когда весь этот безумный ажиотаж стихнет, след останется. Блэк не вернется к семье. Разъедало и всё то, что он совершил. Отсутствие за это какого-либо должного наказания. Факт, что он собственноручно отправил лучшего друга в Азкабан за его преступления и сам при этом не получил ничего, сам остается относительно на свободе, хотя сотворил не меньше… — Послушай, — пыталась она однажды сказать. — И слушай внимательно, потому что, ты знаешь, я не та, кто стал бы тебя оправдывать и утешать, и это не повторится. Но, черт тебя побери, ты же уже получаешь наказание. У тебя же есть совесть, и она справляется со своей задачей вроде отлично. Крауча бы это не терзало, и он бы наказан не был, останься он на свободе. Ты — да. — Никакого ответа, конечно, не последовало. Делла помедлила совсем немного. Продолжила: — Азкабан ведь — не только мера наказания. Это мера сдерживания, предотвращения новых преступлений. Ты сам говорил, что Крауч бы не остановился. А ты — я надеюсь — больше никого не убьешь. Безмолвие после этого, неприятное, колющее, так и не нарушилось его ответом. Он молчал. И так же молча продолжил свою незатейливую, текущую, но невыносимо тревожную и гнетущую мелодию — в этом доме, разумеется, нашлось фортепьяно, и Блэк на нем играл. В наиболее скверные моменты. Чтобы отвлечься. Когда он играет, когда так опасно глубоко погружен в свои мысли, лучше бы его не трогать, но в этот раз Делла решила попробовать. Безуспешно. Как если бы он её попросту не слышал. Она вовсе не была уверена, что убивать он больше не станет, потому что, серьезно, он выглядел совершенно обратным образом. Всё сильнее погружаясь в себя, обрастая слоями мрачной, пугающей отчужденности… казалось, взгляд леденел с каждым днем. Та «маска», которую Делла видела на нем после своего давнего пробуждения, как будто уплотнилась в несколько раз, уподобляя его зловещему образу Инквизитора без всяких прочих атрибутов. Даже просто существовать с ним под одной крышей, зная, на что он способен, жутко, но Делла пыталась отгонять любые жуткие мысли, понимая, что он не станет причинять вред ни ей, ни её матери — уже неоднократно доказывал, насколько он в этом не заинтересован, — и всё же то, как крестраж ожесточал черты его лица, его глаза, то, с какой сдержанной — пока что — злостью он мог отвечать на её совершенно простые реплики… Делла начинала опасаться, что в один день та сила, кроющаяся в проклятом медальоне, всё же отравит окончательно его рассудок, и он убьет её — теперь-то он хотя бы может. Или же пойдет более привлекательным для него путем и убьет себя. Это не могло продолжаться. Стоило, можно сказать… немалых трудов снять с него наконец этот злополучный медальон. В себя это его не то чтобы привело, но голову чуть прояснило, и он наконец взглянул правде в глаза. Скрипя зубами согласился. Сперва на медальон, затем на Карту — это и вовсе отдельная история. Когда Делла где-то в августе разузнала о ней подробнее, узнала, кто её создал, днями настаивала на том, что мародеры должны получить её обратно. Сперва получала в ответ категоричное «нет». Но в итоге у Блэка попросту уже не осталось никаких нервов и сил на все эти нескончаемые споры. Так и вышло, что и крестраж показалось наиболее разумным отдать именно им. Убить двоих — нет, наверное, троих — зайцев сразу. Троих, потому что ещё и донести до Сириуса факт, что его брат не был таким бесчеловечным, психопатичным монстром, каким его считает вся Британия. Быть может, тот одумался не слишком вовремя, но одумался. Разумеется, насчет этого Блэк снова был категорически против. Разумеется, Делла стояла на своем. В конце концов, ему только на руку, если его посчитают мертвым, пускай и так откровенно лгать мародерам в лицо ей, честно, было далеко не просто. Каждая секунда густо пропитывалась напряжением от мыслей, что если. Что если поймут. Зададут вопрос, на который у неё не заготовлен ответ. Прочтут её, как открытую книгу. Покатись всё по более неудачной тропе, её бы, интересно, обвинили по всем соответствующим статьям за то, что она, по сути, покрывает преступника? Дача ложных показаний и все такое? Делла в этом ничего не смыслила. — Как он отреагировал? — спросил Блэк, с усталой внимательностью изучая взглядом её лицо, как если бы мог счесть ответ заранее. — Ну. — Делла стряхнула пепел. — Я бы сказала… ожидаемо. Пускаться в подробности было бы, наверное, бессмысленной пыткой для обоих. «Ожидаемо» — серьезно, наиболее емкий, красноречивый и подходящий ответ. Блэк, разумеется, и не строил никаких пустых надежд, что его брат мог бы отреагировать на всю эту чертовщину как-то хотя бы чуть более благосклонно, но эту густую тень горечи в чужих глазах все равно не скрыть, хотя Блэк справлялся с этим почти удачно. Делла тактично перевела свое внимание с его лица на кулон на своей шее, рассматривая, будто никогда прежде не видела, пока Блэк укладывал это скупое «ожидаемо» в голове и собирался с мыслями. Собрался довольно быстро. Вместе с простым утомленным вздохом и последующим после него безразличным уточнением: — Что решила в итоге насчет Фосетта? Пойдешь навещать? Увидеть Итана значило бы окунуться снова в тот период времени, когда Блэк был сперва просто невыносимо высокомерным мудаком-подозреваемым, затем бесчеловечным ублюдком, вынудившим хранить его чудовищную тайну. Делле и так не давалось обрубить эмоционально любые связи с тем прошлым, которое не позволяло ей в полной мере принять это новое дикое существование бок о бок с тем, кого она презирала, на пару с Итаном, годами. Не стоит. И так хватало эмоций сполна. Делла покачала головой. — Нужно возвращаться. Ненавижу надолго оставлять маму с твоим чудищем. Уже столько времени прошло, а домовик всё продолжает свое долбанное маглоненавистническое ворчание, сколько бы угроз вырвать ему этот желчный язык ни прозвучало. Блэк неоднократно приказывал ему прекратить, но Кикимер все равно продолжает, просто после этого тут же наказывает себя за непослушание. Кажется, он готов был размозжить себе голову о стену, но только не заткнуться насчет маглов и маглорожденных. — Дай ему время. Если хочешь знать, думаю, ты начинаешь ему нравиться. О, она безмерно польщена. — После того, как я — сколько раз?.. миллион?.. — угрожала сделать из него чучело? — Айвз, он годами служил семье Блэков, для него это своего рода рутина. Не удивлюсь, если как раз это и способствует его к тебе благосклонности. Делла фыркнула. Во всяком случае, это до крайней степени невзаимно. У неё всё ещё чесались руки придушить его. А мама, напротив, была к нему вполне снисходительна, и лучше бы он проникся своей идиотской «благосклонностью» именно к ней, но надеяться на это не приходилось. Делла потушила наконец окурок. Отклеилась от стены, оправляя мантию. Блэк протянул ей руку — чтобы трансгрессировать. На самом деле, он мог бы браться за её запястье или локоть, но этот жест уже намертво закрепился ассоциацией с какой-то жестокой властностью — напоминало обо всех тех далеких случаях, о которых вспоминать бы не хотелось вовсе. Честно, за руку не лучше. Делла помнила недели блужданий по коридорам за руку с Итаном, когда она боялась хотя бы просто поднять глаза на каменные стены. Помнила, как Блэк, в его обличии, этим воспользовался, чтобы избавить её от любых подозрений. Когда они перемещались сюда, он тоже взял её за руку, но Делла была слишком поглощена волнением из-за предстоящей встречи с орденовцами, чтобы в это вдуматься. Теперь — вдумалась. И в сердце копился этот промерзлый, гадкий осадок. Делла отвела глаза, задумавшись вдруг о том, что, наверное, если сейчас переместится, больше сюда не вернется. Отчетливо — как никогда прежде — чувствовала, что стоит на пороге. Потому что предыдущие месяцы она ещё жила в неопределенности, хранила в голове мысль, что — вдруг — придется все же вернуться, передать крестраж, если Блэк всё же согласится… и вот он согласился. Крестраж отдан. Эта ноша позади. А впереди? Что ждало её теперь? Больше нет причин вернуться. Никаких нитей, связывающих с этой страной, с этими людьми, с прошлым. Только, вот, прямо перед ней, воплощение её прошлого и теперь — будущего. Протягивающий ей руку. Куда-то в беспросветную неизвестность. Делла осторожно вложила руку в его ладонь. Уже по обыкновению холодную. И попыталась не дрогнуть, когда Блэк задумчиво, мягко провел пальцем по её костяшке, провоцируя скоп мурашек пробежать по коже. Боже. Уже ведь позволяла ему к себе прикасаться. Сама прикасалась к нему. Но каждый раз в груди тянет, ломит, рассыпается на части. Стреляет в голове уже привычной дробью слов: всё это непростительно, мерзко, подло, гадко и низко, попросту унизительно, после всего, что он… Делла подняла голову, встретившись с его внимательным взглядом. Глаза не его, но она уже научилась, в этот кратчайший срок, сквозь обман чужого облика видеть его глаза. Отчетливо прорезались сквозь маску оборотного его черты. Этот взгляд, который чувствовала она месяцами, прогуливаясь по коридорам замка, тенью преследующий её в кошмарах по сей день, уже отпечатавшийся на коже… Заползал плавленым серебром под сплетение вен даже сейчас, когда смотрели на неё совершенно не того цвета глаза. Делла различила бы это отравляюще губительное серебро даже через тысячу масок. Последовал её слабый кивок, и холодная рука сжала её ладонь чуть крепче. Блэк больше не медлил — переместил их. Обратно во Францию. Чтобы больше, видимо, никогда не вернуться домой. Чтобы оставить наконец позади эту гребаную войну, перерубившую их обоих на части просто всеми способами из возможных. Чтобы на окровавленном пепелище хотя бы попытаться выстроить что-то отдаленно сносное из своих проклятых жизней, жутким образом переплетенных уже давным-давно. И теперь — переплетенных надолго. Прежде разведенные по двум полярно разным сторонам, сейчас оказались выброшены на какую-то кардинально другую, третью, свою сторону. Чтобы как-то пытаться существовать. Чтобы как-то справляться. Теперь — вместе.