Великолепная война

      Мерджан не знал, чем и когда он успел выделиться, что попал в школу Эндерун, но учился с особым усердием и прилежанием. Он еще не осознавал того, какие двери ему открывает успешное завершение обучения в дворцовой школе, просто ему было действительно интересно все то, что он изучал, и за знания он хватался с жадностью скитальца в пустыне, получившего, наконец, долгожданный глоток воды. Он о таком мог лишь грезить. Здесь было все, что он мог представить, и даже больше: языки, литература, история, морфология и грамматика, риторика, география, логика, математика, каллиграфия, правовые основы, военное дело, физические нагрузки и многое другое, о чем он ранее даже не подозревал. Его не радовала разве что поэзия и религия. Но в книгах он находил свой интерес, подходя к этому с точки зрения логики и структуры, что к стихам, что к священному писанию, а к обязательным молитвам сразу же стал относиться как к некоторому ритуалу, дани этикету, да и благодарность он возносил вполне искренне и Аллаху, и султану. Если это они подарили ему эту возможность и открыли двери в эту богатую сокровищницу знаний и искусств, он готов возносить им благодарности и пять, и десять раз за день.       Школа Эндерун славилась своей строгой дисциплиной, вниманием к гигиене, уходу, этикету и знанию османских традиций, но Мерджана все это более, чем устраивало, все эти требования не были для него чем-то сложным для соблюдения, это все идеально укладывалось в его мировоззрения и в стремления, поэтому успешно окончив свое обучение, он выходил в мир, переполненный внутренним восторгом, предвкушая, что дальше его ждет что-то не менее интересное и захватывающее. Его отправляли набираться опыта в Конью под начало бейлербея Карамана. Лютфи-паша был старше Мерджана на тридцать семь лет, а кроме того, говорили, что и сам некогда окончил школу Эндерун, и потому Мерджан рассчитывал научиться у него многому. Он не строил амбициозных планов вернуться после в столицу визирем или подобно самому паше однажды выгодно жениться и стать бейлербеем, нет, ничего из этого в его мыслях не было, его манили лишь сами знания и дело. Ему нравилось учиться, но еще больше ему нравилось быть полезным, и очень хотелось применить себя в каком-нибудь деле, поэтому ехал он очень одухотворенным, хотя едва ли кто-то мог заподозрить это, взглянув Мерджану в лицо. Он не отличался эмоциональностью, а Эндерун научил его не снимать маску невозмутимости ни при каких обстоятельствах.       Дворец в Конье не был таким роскошным и величественным, как Топкапы, а потому произвел на Мерджана, ценившего лаконичность во всем, приятное впечатление. Снаружи дворец был совершенно невзрачным, как и полагается правоверным, и внутри он выглядел вполне достойно, не пестрил роскошью и вычурностью, как можно было ожидать. И это было даже несколько странно и необычно, складывалось ощущение, что этот дворец заброшен, однако мельтешившие внутри слуги это ощущение прогоняли. А еще, несмотря на то, что все были заняты какими-то делами, как казалось, при этом хранили какое-то зловещее молчание, лишь время от времени о чем-то переговариваясь едва слышным шепотом, поэтому его собственный голос прозвучал как-то невероятно громко, как казалось, хотя Мерджан и не имел привычки громко говорить.       — Паша пока отсутствует, подожди вон в той комнате слева, — одна из служанок кивнула ему вправо и скрылась из виду, оставив Мерджана в некотором недоумении. Но в Эндеруне учили следовать сказанному, потому что глаза людям лгут, а слово имеет силу, и Мерджан последовал в комнату слева, тем более, что двери в нее были открыты. Здесь было очень светло за счет больших окон, но больше ничего примечательного не было, кроме разве приготовленного дастархана, поэтому, осмотревшись, Мерджан направился к окну, чтобы занять себя в ожидании хоть чем-то. Если дворец навевал некоторое ощущение запустения, то за садам ухаживали очень старательно, даже из окна было видно множество разных клумб, созданных явно с заботой и любовью. У садовника здесь главной заботой был явно именно сад, а не казнь провинившихся рабов. Но долго созерцать вид из окна было не суждено: в какой-то момент Мерджан обернулся, и обомлел, зачаровано глядя на вошедшую госпожу. В том, что это именно госпожа, не было ни малейших сомнений. Гордо вскинутая голова, холодная невозмутимость, да и каждый ее шаг говорил о том, что именно она хозяйка этого дома, о том, что повелевает здесь она. А еще в ней была какая-то необычайная, завораживающая красота, но она выражалась не столько во внешних проявлениях, хотя и этого нельзя было отнять, сколько в той силе, которой от нее веяло. Ничего подобного прежде Мерджан не встречал, поэтому смотрел на госпожу, как завороженный, и лишь, когда госпожа опустилась на мягкие бархатные подушки у столика, потупил взгляд и склонил в поклоне голову.       — Что ты встал столбом? Пошевеливайся, — ее голос звучал очень требовательно и Мерджан с легким недоумением вновь поднял на нее взгляд. Шах-Султан с самого утра была не в настроении, и именно поэтому во дворце все старались едва ли не ходить на цыпочках, переговариваясь очень-очень тихо, да и вообще старались быть занятыми, чтобы ни в коем случае не привлечь к себе случайный взгляд монаршей особы и не навлечь на себя ее гнев. В последнее время приступы скверного настроения у султанши случались часто, и угодить в такие моменты ей было просто невозможно, ее раздражало буквально все: плохо сервирован стол, слишком холодная еда, слишком темно в комнате, слишком холодно или слишком жарко, не достаточно низкий поклон служанки, нерасторопность слуг и много чего еще. Все обитатели дворца понимали, что это придирки на пустом месте, но обсуждалось это лишь тогда, когда это не могла услышать капризная госпожа, да и не в такие скверные дни как этот. Шах действительно сегодня вновь все раздражало. Ей было невыносимо скучно, и она буквально задыхалась в этой провинции. Она была хорошо образована, могла поддержать разговор на любую тему, а еще она была слишком умна, чтобы довольствоваться судьбой обычной женщины Османской империи, посвятив себя дому и семье. Она впадала в отчаянье, понимая, что прозябает в этой глуши, скованная условностями и правилами, как никогда, ощущая себя птицей в клетке, к тому же даже не золотой. Лютфи-паша не был скуп, да и собственные средства у нее были в более, чем достаточном количестве, но все это место настолько ей не подходило, что она даже не пыталась привести его в какой-то порядок. Когда-то ей казалось, что она здесь ненадолго, может быть, на год, а потом она непременно разведется. Валиде говорила, что она это сможет сделать в любой момент, но на деле это оказалось совсем не так, и пришлось примириться с тем, что было, но Шах думала о том, что вскоре Лютфи-пашу переведут если не в столицу, то куда-то в более живое место, где ей не будет так скучно, но время шло, а этого тоже не происходило, и какие-то перемены уже казались невозможными и подобные размышления лишь травили душу. В мыслях об этом, и с ощущением полного бессилия Шах-и-Хубан вошла в комнату, где периодически трапезничала. Обычно дополуденный прием пищи она все же делила с дочерью, но Эсмахан сегодня напросилась с отцом. Впрочем, это ничего не меняло, и не огорчало. Ребенком в основном занималась не она, а няньки. Сама Шах не считала себя ни наседкой, ни хранительницей очага, это была не ее стезя, и если муж был неизбежным злом, с которым она научилась жить и худо-бедно ладить, то дочь была скорее данностью. Не то, чтобы Шах ее не любила, но она не тряслась над этим ребенком и не стремилась проводить с ней все свое время, как это делала в отношении своих детей та же Бейхан. В этом Шах была копией своей матери в отношении младших дочерей, проявляя скорее дежурную заботу.       — Я долго буду ждать? — нерасторопность слуг нервировала особенно сильно, лучше всего напоминая о том, что она живет в убогой провинции, и правила и традиции Манисы, где Шах провела все свое детство, остались далеко позади, и никогда не вернутся в ее жизнь. Но в этот момент она с некоторым удивлением обнаружила, что часть ее платья застелили полотенцем. Она неоднократно ругалась на то, что каждый раз при омовении рук перед едой, на платье попадали брызги, а то его и вовсе изрядно заливали водой так, что после приходилось переодеваться. Конечно, это хоть какое-то развлечение, хоть и сомнительное, но возмущал сам факт безалаберного отношения к своей работе, поэтому, появившееся, наконец полотенце, вызвало внутри какой-то отголосок удовлетворения, но он тут же сменился еще большим удивлением, когда после омовения ей не просто передали в руки полотенце, как бывало всегда, а аккуратно обхватили ладонь разложенной тканью, промокая влагу, и она впервые посмотрела на слугу, который это делал. Она понятия не имела, прислуживал ли он ей раньше, потому что на рабов не смотрела, и в лицо знала разве что двух своих личных служанок, хотя они менялись с такой частотой, что их имен она все равно не запоминала, но она точно знала одно: последний раз, когда ей вот так омывали руки, был в Манисе, пока она еще жила во дворце вместе с матерью, сестрами и братом, и никогда подобного не было здесь, в этом злосчастном дворце.       — Кто тебя этому научил? — предыдущие ноты нетерпения и требовательности испарились из голоса Шах-Султан, и ее впервые за долгое время что-то действительно удивило и заинтересовало.       — В школе Эндерун нас обучали прислуживать в султанских покоях, Госпожа. Я прошу простить, если я что-то сделал не так и этим оскорбил Вас, — когда Мерджан понял, что султанша обращается именно к нему, и чего она ждет, он поспешил исполнить свой долг, выполняя все в точности, как их и обучали, но он впервые находился в присутствии представителя династии и очень нервничал, боясь допустить какую-то ошибку. Его пальцы чудом не дрожали, когда он, развернув полотенце, осторожно вытирал эти хрупкие руки, не касаясь кожи.       — Ты говоришь языком двора, — это было утверждением и произнесено с легкой улыбкой. Изначально с ней в Конью прибыло несколько человек, кто изъяснялся точно так же, но это были люди Хафсы-Султан, и Шах поспешила избавиться от подобных соглядатаев в последующий год своей жизни в Конье, а все прочие слуги были из числа местных, большая часть из которых служила Лютфи-паше еще до их свадьбы, и образованностью, к досаде Шах, они не отличались, поэтому то, что она услышала такие знакомые, хотя казалось уже позабытые обращения, и почувствовала тот уровень прислуживания, что и полагался членам династии, отозвались внутри чем-то очень теплым, настолько, что она позволила себе эту теплую, хоть и короткую, но настоящую улыбку.       — Госпожа, — служанка, которая указала Мерджану, где ему следует дожидаться Лютфи-пашу, появилась как раз, когда Мерджан убрал на прилегающий столик полотенца, таз и кувшин с водой для омовения рук, остановившись там со слегка склоненной головой, чтобы не поднимать взгляда на хозяйку дворца, — этот… ага, он прибыл к паше, и я сказала…       Ее остановил повелительный взмах руки, и от проявившейся было доброжелательности султанши не осталось и следа. Служанку выдворили резкими словами, велев ей лишь оставить на столе поднос с едой.       — Значит, ты прибыл к Лютфи-паше, — интонация была слегка вопросительная, и когда Мерджан украдкой поднял взгляд, чтобы убедиться, что это не утверждение, и от него ждут ответа, он заметил, как помрачнело лицо султанши, и как она недовольно поджимает губы.       — Я только закончил обучение в Эндеруне, и меня направили под начало паши, Госпожа, — резкая перемена в настроении и взгляде несколько обескураживала, и Мерджан подбирал слова осторожно, не очень понимая, в чем причина такой реакции. На несколько очень долгих минут повисла тишина, и было ощущение, что от султанши буквально клубится раздражение, но, когда она заговорила, голос ее звучал очень ровно, но интонация не терпела возражений:       — Теперь ты будешь мне служить.

***

      Шах-Султан, безусловно, была хозяйкой дворца. Именно ее слово имело здесь вес, и условия диктовала она. И слугам и мужу. И если с последним она вынуждена была еще как-то считаться, то слуги для нее были пустым местом. Здесь могли выгнать за малейшую провинность, а тех, кто застал приезд султанши в этот дворец, можно было пересчитать перстами. На посту главного слуги и вовсе никто не задерживался более нескольких месяцев, и ходили слухи, что эту должность проклял Абдула-ага, которого не просто выгнали из дворца, а казнили по приказу Шах-Султан за то, что он посмел ей однажды возразить. Это послужило хорошим уроком всем, и об этом все еще частенько вспоминали, обмениваясь сплетнями во время ужина или за завтраком.       Для Мерджана все происходящее было в новинку. Он хорошо знал все правила и порядки султанского дворца в теории, но практики ему не хватало, а то, что он видел вокруг сейчас, во многом противоречило тому, чему его учили. Он привык к тому, что у каждого есть свои обязанности, а работы во дворце не бывает мало, но большинство из тех, кого он видел здесь, не были заняты ничем, кроме разговоров. И при этом его взгляд то и дело выцеплял пыльные полки, капли воска на полу и подсвечниках, потемневшие, не натертые кувшины и кубки. Позволь кто-то из учеников себе оставить что-то в таком виде в Эндеруне, его бы лишили ужина, высекли, и заставили бы переделывать плохо сделанную работу. Но здесь, кажется, об этом никто не беспокоился, в том числе и Кираз-ага — старший из слуг, который определил Мерджану спальное место в общей мужской комнате и показал основные помещения слуг. На сегодняшний день и вечер Мерджан был свободен. Конья встретила его совсем не так, как он ожидал, и, похоже, что и заниматься он здесь будет совсем не тем, чем думал, и пока он еще не знал, как на это реагировать, и стоит ли ему огорчаться. Госпожа отпустила его после своей трапезы, сообщив о том, что ужин она проведет, как обычно, но за ее завтрак он будет отвечать лично, и звучало это почти угрожающе.       — Добрый вечер, паша, — голос Шах-Хубан не звучал сухо и холодно, как бывало все чаще, когда она приветствовала мужа. Сегодня обычные слова были наполнены дружелюбием и радушием, а на лице султанши сияла очень теплая улыбка, и даже смотрела на супруга она с нежностью, неотличимой от настоящей.       — Добрый вечер, госпожа, — к переменам настроения жены Лютфи уже был привычен, но в последние недели она была особенно резка и раздражительна и очень явно демонстрировала то, как ее коробит его общество, но сейчас, даже когда он подошел к ней и взял за руку, а для надежности проверки даже поцеловал в щеку, ее улыбка не исчезла, и она даже подалась навстречу его жесту, что в последнее время случалось нечасто. В следующее мгновение женская ладонь выскользнула из его руки, но это произошло очень мягко и естественно, потому что султанша присела, раскрывая объятья дочери.       — Эсмахан, сокровище мое, — все с той же нежностью во взгляде, Шах-Хубан заключила свою пятилетнюю дочь в объятья и поцеловала в лоб, — ступай с Ханде переодеваться к ужину.       Возможно, что дочь она отправила слегка поспешно, но ей хотелось поскорей остаться наедине с мужем. Она поднялась обратно на ноги, проводила удаляющуюся Эсмахан взглядом, и, когда двери за ней закрылись, Шах с прежней улыбкой повернулась обратно к паше, переводя на него лукавый взгляд из-под полуопущенных ресниц.       — Рад видеть Вас в добром расположении духа, госпожа, Иншалла, оно Вас не покинет, — фразу он произнес осторожно, потому что каких-то особых причин для такого радушия не видел.       Их брак был очень непростым. Ему в жены досталась сколь прекрасная, столь же и надменная представительница династии. В день своей свадьбы Лютфи и правда ощущал себя так, словно поймал за хвост удачу. Этот брак был ему своего рода наградой за труды, а еще сулил высокий пост и более стремительную карьеру. А когда он впервые увидел свою жену, то ощутил себя настоящим счастливцем, потому что один вид Шах-Султан заставлял кровь внутри закипать, и он очень жаждал ее внимания и расположения, но супруга этих чувств не разделяла и очень его сторонилась. После рождения Эсмахан все стало несколько проще, как ему вначале казалось. По крайней мере султанша перестала целыми днями отсиживаться в своей комнате, изредка выходя разве что в сад. Он стал видеть ее чаще, но в основном издалека. Их разговоры были очень короткими, и каждый раз она обрывала его и просила оставить ее одну. Сначала это были вежливые слова и она ссылалась на усталость, головную боль или желание побыть в одиночестве, но постепенно эти слова звучали все более резко, порой скатываясь в: «меня мутит от Вашего общества, паша». Он пытался ее очаровать или по крайней мере расположить к себе, задаривая подарками, но далеко не все из них она вообще принимала, бросая в лицо: «Как это понимать паша? Вы действительно считаете, что такая безвкусица может хотя бы предстать перед глазами династии?». В такие моменты Лютфи лишь просил Аллаха послать ему терпения. Но бывали и другие дни, когда Шах-и-Хубан сменяла гнев на милость, одаривая своей редкой улыбкой и приближая к себе. И в такие моменты Лютфи чувствовал себя, словно в раю, забывая все те колкости, что он слышал в свой адрес. В последние два года их отношения стали более ровными, хотя напоминали скорее какой-то деловой союз, но его это в целом устраивало. Обычно они вместе ужинали, и он делился с ней своими успехами в работе, она делала вид, что внимательно слушает, хотя порой это внимание казалось неподдельным, но и было непродолжительным. Время от времени они вместе завтракали, зачастую, по выходным, и иногда просыпались в одной постели. Этот брак стал не таким плохим, каким был изначально, но по-прежнему оставался нелегким. А ещё не принес ничего из того, на что рассчитывал Лютфи-паша, беря в жены дочь султана Селима Явуза. Власть перешла к его сыну Сулейману не в самый подходящий для Лютфи момент, и вместо того, чтобы продвинуться по службе стремительным рывком вперёд и занять место в Совете, как и должно было при его статусе и выслуге, он оказался за бортом политического корабля, вдали от столицы.       — Паша, Вы сделали мне такой подарок, что я не могла не оценить его по достоинству, я сразу вспомнила о том, каким внимательным, щедрым и заботливым Вы можете быть, — Шах подошла к своему мужу с самой мягкой искренней улыбкой, на какую только была способна, и опустила обе ладони на плечи супруга, придвигаясь к нему ещё ближе и позволяя обнять себя за талию.       — О каком подарке идёт речь? — он точно ей ничего не дарил, хотя, возможно, и стоило, но угодить ей было так непросто, что иногда просто не хотелось рисковать и навлекать на себя ещё больший гнев. И видимо, речь шла о том, что султанша желала бы получить в подарок, и это явно дорого ему обойдется, потому что, если Шах-Султан что-то нравилось и хотелось, она просто говорила «хочу», и ее тон не терпел возражений, и никакие детали ее не волновали. Лютфи не обманывался на счёт того, что к нему испытывает супруга, он понимал, что никаких пылких чувств там нет, да и едва ли эта султанша вообще на них способна. Впрочем, и сам он не питал к ней любви, но любое ее близкое присутствие разжигало в нем страсть, и чтобы получить ее внимание, он готов был за это дорого платить, особенно если цена действительно исчислялась только в акче. Поэтому, улыбаясь в бороду, он скользнул ладонями по тонкой талии, прижимая жену к себе ближе, готовясь услышать желание своей госпожи.       — Ну как же? — лёгкое удивление, отразившееся на лице султанши было таким настоящим, что на какое-то мгновение паша засомневался в том, что действительно ничего не дарил, — Это ведь Вы прислали ко мне слугу, который, наконец-то, обучен, подобающе тому, чтобы прислуживать династии. Впервые за долгое время я почувствовала себя той, кем и являюсь, забыв о том, что я прозябаю в какой-то глуши. Не думала, что Вы так много придадите значения моим словам, но я так тронута Вашей заботой, паша, это самый лучший подарок, что Вы мне дарили.       С этими словами она поцеловала мужа и одарила его еще одной мягкой улыбкой, а ее глаза заблестели так, словно ее этот поступок очень растрогал. Отчасти так и было. Она, конечно, прекрасно знала, что это никакой не подарок, но намеревалась оставить слугу себе любой ценой, потому что и правда впервые за долгое время почувствовала себя настоящей госпожой, настоящей представительницей великой династии османов. И за это ощущение она была готова биться, если потребуется, и пустить в ход любое оружие.       — Пойдёмте за стол, паша, — она отстранилась от него очень ловко, пользуясь его замешательством. Она и вправду обрушила на него разом все, и это было частью ее плана. Она велела ничего не говорить паше о прибывшем рабе, чтобы муж не был готов к этому разговору заранее. Она прекрасно знала, как легко затмевает его разум своими прикосновениями и проникновенным взглядом, и она не даром помянула прозябание в глуши. Пару недель назад у них был конфликт на эту тему. Лютфи должен был отвезти важные вести о состоянии дел эялета в столицу и предстать для отчета перед султаном. И Шах рассчитывала, что Лютфи сумеет напомнить о себе и получит должность при султанском дворе, и они бы, наконец, выбрались из этой глуши. Но паша вернулся ни с чем, что и обернулось скандалом, потому что это означало одно: они здесь ещё очень надолго, а то и навсегда.       — Мама, я готова, — Эсмахан появилась очень вовремя, кружась и демонстрируя платье, в которое ее переодели. Для нее это был особенный вечер, потому что ужинать вместе с родителями ей случалось очень редко, обычно ее кормили служанки, изредка эту трапезу она делила с матерью, а втроем они собирались за ужином считанные разы и всегда это был какой-то особый случай.       — Красавица моя, садись, — Шах тепло улыбнулась дочери и жестом пригласила ее сесть рядом с собой.       — Мама, ты по мне скучала? — Эсмахан чувствовала, что сегодня мама ей действительно рада, хотя та почти всегда говорила с ней мягко, но сегодня что-то было иначе, сегодня не было ощущения чего-то ненастоящего и того, что нужно поскорее вернуться в свою комнату, чтобы не мешать родительнице.       — Конечно, милая, конечно я скучала, — подобная ложь скатывалась с губ Шах-Хубан так легко и гладко, что она порой забывала о том, что это лишь слова. По-настоящему она скучала по той жизни, что у нее была, по былой свободе и развлечениям, которых ее лишили. Эсмахан же была милым ребенком, но никакого разнообразия в жизнь не вносила и скуку никак не рассеивала, поэтому по-настоящему скучать по ней Шах не могла. На самом деле она даже не заметила ее отсутствия, потому что большую часть времени проводила совсем не с дочерью, но Эсмахан была еще слишком мала, чтобы осознавать истинное положение дел, и Шах продолжала играть свою роль любящей, но занятой матери, с улыбкой слушая рассказы дочери о том, как прошел ее необычный день с отцом. А после ужина она даже решила лично уложить Эсмахан спать. Это, конечно, была в большей степени формальность, и ей всего лишь было нужно дать мужу время узнать детали того, о каком рабе она вела речь ранее.       — Доброй ночи, госпожа, — Лютфи оставался еще за столом, допивая шербет, но его пожелание заставило Шах-Хубан остановиться и полуобернуться к мужу с выражением некоторого удивления на лице.       — Я надеялась, что если Вы не слишком устали, паша, то зайдете пожелать мне доброй ночи лично, — она задержала на нем долгий пристальный взгляд, точно зная, как это будет воспринято, — я буду Вас ждать.       — Принеси мне кедрового масла, — едва прозвучало распоряжение, служанка мигом исчезла из покоев своей госпожи, оставляя ее одну. Маска доброжелательности спала с Шах-Хубан, едва она, уложив дочь спать и поцеловав ее на ночь, переступила порог собственных покоев. День еще не был окончен, а маленькая битва выиграна, но на нее разом навалилась усталость всех этих лет, проведенных в убогом и ненавистном ей дворце. Она вглядывалась в собственное отражение в зеркале, неторопливо снимая с себя украшения и думая о том, что достойна куда большего. Это ей полагалось жить в столице в роскоши Топкапы, это она должна была быть воплощением великолепия династии при султанском гареме. Но любимицей валиде всегда была Хатидже. Ранимая бедняжка Хатидже, которой все доставалось легко и просто так. Плаксивая Хатидже, которую все и всегда жалели и оберегали. Даже сама Шах, хотя это старшие сестры должны заботиться о младших, а не наоборот.       Все еще глядя на свое отражение, но уже готовая к ночи с мужем, Шах напоминала себе мысленно о том, кто она, и что она еще станет хозяйкой своей судьбы, нужно лишь набраться терпения. И когда двери в ее комнату открылись после ее разрешения войти, Лютфи-пашу она встречала уже с прежней нежной улыбкой.