***
Дворец уже давно спал, когда Мерджан только направлялся в хамам. Горячим паром, мылом и водой он тщетно пытался смыть с себя весь прошедший вечер, изменивший его, наверное, больше, чем вся предыдущая жизнь. Для него произошло слишком многое, чтобы хотя бы суметь разобраться сейчас в собственных чувствах. Он сам себе казался глупцом: сунулся в паутину, почувствовав себя расчетливым охотником, но застрял в ней, а в попытке выпутаться только увяз сильнее, превратившись в добычу. Это был ценный урок. И сегодня он получил их такое количество, что усвоить их разом было просто невозможно. Вечер борьбы с собственными убеждениями, полный горьких поражений и разочарований. Но было и кое-что еще, что беспокоило его гораздо сильнее. Франческа показала ему новый путь, наполненный тем, чего он сторонился, тем, что он презирал. Она открыла ему глаза на мир интриг, и теперь он гораздо лучше понимал то, что он увидел в этом дворце, теперь ему понятны были и действия Кираза-аги, как и то, что эта история со старшим слугой просто так не закончится, что у нее непременно будет продолжение. Теперь Мерджан понимал, что если он не примет эти правила игры, то скорее всего проиграет, но еще это был вызов, который ему хотелось принять, усвоить эти правила и вести игру на равных. И это желание научиться было столь же сильным, как и желание оставаться прежним, вот только кажется, шанс на последнее он сегодня уже безвозвратно потерял. После всего, что произошло, разве он может быть прежним? Разве он уже не шагнул на эту тропу, нарушив правила дворца, поступив столько раз наперекор своей совести и убеждениям? Об этом еще стоило подумать, но не сегодня. Сейчас Мерджан ощущал лишь моральную опустошенность и сильную физическую усталость. Хотелось лишь поскорее добраться до комнаты и забыться сном. Покинув хамам, он поднялся по лестнице в отведенную ему комнату, хотя, по совести, ему уже нужно было бы ее оставить и вернуться в общую мужскую комнату слуг. Но об этом он тоже собирался подумать на свежую голову, а сейчас эта привилегия была очень кстати, иначе его появление в такой час вызвало бы если не вопросы, то ненужные толки. Мерджан уже был у дверей своей комнаты, но внезапно остановился, прислушавшись. Ему послышался какой-то странный звук, похожий не то на всхлип, не то на беспокойный вздох. Он сделал несколько шагов в сторону коридора, ведущего к детской комнате и прислушался вновь, после чего все же свернул в пустой коридор. Было уже глубоко за полночь, и все давно спали, но звук послышался снова. Мерджан помедлил и сделал еще несколько шагов, приближаясь к соседствующей с покоями Эсмахан небольшой комнате, предназначенной для Ханде-хатун или любой другой служанкой, присматривающей за ребенком. Постояв несколько минут, внимательно прислушиваясь, Мерджан счел, что ему все же послышалось, и, вздохнув, уже решил было все же возвращаться к себе. Но в этот момент дверь в детскую комнату открылась и оттуда вихрем вылетела Эсмахан. Она неслась прямо на Мерджана, не сбавляя скорости, но, забежав ему за спину, остановилась, схватив его за полы субуна. — Госпожа? — у Мерджана было полное ощущение, что сейчас вслед за ребенком из комнаты выбежит кто-то еще, но за ней никто не гнался, как это казалось вначале, и он все же отвел взгляд от дверей и перевел его на Эсмахан, опускаясь возле нее на корточки, — Что-то случилось? Эсмахан все еще держалась за одежду слуги, судорожно сжимая и притягивая к себе темную ткань. Ее глаза были широко распахнуты, она часто дышала, но от ужаса не могла проронить ни слова, и в конце-концов, просто уткнулась носом в плечо Мерджана и расплакалась. От неожиданности у Мерджана перехватило дыхание, но, рассудив, что за сегодня он нарушил и куда более серьезные правила, а перед ним все же испуганный ребенок, он, немного помедлив, все же аккуратно обнял Эсмахан, прижав к себе, и осторожно гладил по волосам и спине, стараясь успокоить. — Госпожа, Вас кто-то обидел? — когда всхлипы утихли, он немного отстранился от девочки, чтобы взглянуть на нее и все же попытаться выяснить, что произошло. — В моей комнате живет злой джинн, — ее глаза все еще были полны слез, а подбородок предательски дрожал. — Почему Вы так решили? — Так Гевхерхан сказала, — снова всхлипнув, Эсмахан глубоко вздохнула, стараясь успокоиться и говорить понятнее. — Мы сегодня играли в моей комнате, и она сказала, что раньше, давным-давно, ещё когда даже мамы с папой на свете не было, в этом дворце в моей комнате жил колдун Али-бей. Он был очень сильным, и его все боялись. И прислуживали ему совсем не люди, а настоящие ифриты из джиннов. Эсмахан замолчала, переводя дыхание, и Мерджан немного склонил голову набок, ожидая продолжения. Пока слова девочки ничего не объясняли, и Мерджан не торопился с выводами и предположениями. Кроме того, пока Эсмахан говорила, она сама увлекалась этой историей, и уже стала заметно спокойнее, хотя все еще крепко держала Мерджана за одежду. Но голос ее звучал уже гораздо увереннее, а голова уже не была втянута в плечи. — Они исполняли, все, что велел им Али-бей, участвуя во всех злодеяниях, насылая горе на жителей земель и тех, кто мешал или смел перечить их могущественному хозяину. Но был у Али-бея и один особый злой джинн, злее которого свет ещё не видывал. Он был беспощаден и ужасающ, и только Али-бей мог с ним совладать, только он мог ему приказывать. Этот злой-презлой джинн мог принять какой угодно облик, и нес смерть каждому, кто его увидит, каждому, кроме своего хозяина. Этого джинна прозвали Сорок Разбойников или Сорок Несчастий, потому что он он мог принимать облик того, чего человек боится больше всего, и убивал одним из сорока страшных способов, — Эсмахан закусила губу и замолчала, пытаясь вспомнить, что ещё ей рассказала старшая сестра. А историй было предостаточно. Гевхерхан целый день только об этом джинне и рассказывала, и Эсмахан старалась пересказать близко к услышанному тексту, но некоторые из моментов ей совсем не запомнились, потому что она их попросту не поняла, и истории о зверствах Сорока Разбойников оставили неизгладимое впечатление, такое, что у неё по коже бегали мурашки, но сути происходящего с попавшими к нему пленницами и пытками, она не уловила. Было ясно лишь то, что происходило что-то очень жуткое и необъяснимое. Но самое главное было совсем не в этом, поэтому, девочка решила, что остальное можно не пересказывать, и перешла к той сути, которую Мерджан терпеливо ожидал, не торопя ее и не перебивая. — Потом Али-бея казнили за колдовство, а он обещал отпустить злого джинна на свободу, если такое случится, но обещания не сдержал, и старая амфора с джинном была навеки запечатана и спрятана в этом дворце. Но я сегодня случайно и совсем не специально разбила вазу, и Гевхерхан говорит, что этот звон разбудил джинна, и теперь он придет за мной могильным холодом и будет стучаться ко мне, пока я его не впущу. Я думала она врёт все, но он правда пришел ночью, когда я уже спала, и все время стучит за стеной. Вернувшееся было спокойствие ребенка враз улетучилось, и по щекам Эсмахан вновь потекли слезы. Она почти со злостью сама поспешно их стёрла, стараясь придать себе убедительности. — Ты мне не веришь, да? — Я думаю, что мне стоит тоже его послушать. На любого джинна найдется своя управа, — Мерджан не то, чтобы не верил девочке, он верил в то, что ее действительно что-то напугало, но джинны, сглазы, проклятья и прочие мистификации для него были не более, чем сказками и вымыслом. Эсмахан была впечатлительным и доверчивым ребенком, поэтому ничего удивительного не было в том, что каким-то непривычным звукам она приписала пугавшие ее рассказы, которые услышала сегодня. Но в природе этих звуков нужно было разобраться, чтобы они не мешали сну маленькой госпожи, и Мерджан поднялся на ноги, намереваясь пойти в детскую комнату и все выяснить. Но Эсмахан вцепилась в его руку мертвой хваткой, стараясь удержать его на месте. -Нет! Не ходи! Он тебя убьет! Вдруг он выйдет?! Он уничтожает всех, кого видит, — она снова плакала, уже даже не пытаясь этому противиться, — А потом он доберется до папы? И мамы? — Нет, госпожа, конечно, нет, такого не произойдет, — Мерджан вновь присел возле ребенка, чтобы не смотреть на нее сверху вниз, и чтобы она не чувствовала себя беспомощным ребенком, которого никто не слушает. — Во дворце столько охраны, никто не допустит того, чтобы с Вами и Вашими родителями произошло что-то подобное. — Но это же джинн! Он волшебный, бостанжи его не остановят! — Да, но я знаю одну хитрость, которая не позволит джинну использовать волшебство, — вся хитрость заключалась лишь в том, что Мерджан свято верил, что никакого колдовства и волшебных созданий не существует, но об этом он уже говорить не стал. — Какая? — Есть много историй о том, как простым людям удавалось усмирить и перехитрить джиннов, но сейчас стоит со всем разобраться, сам ведь он просто так из Вашей комнаты не уйдет, верно? — он говорил негромко, но уверенно и рассудительно, глядя Эсмахан прямо в глаза, пока не дождался от нее неуверенного кивка, — Я разбужу Ханде-хатун, чтобы она побыла с Вами, а затем осмотрю комнату. — Нет! — она вновь схватила его за руку, — Нет! Не нужно! Она потом все расскажет маме, и будет считать меня глупой и трусихой. Мерджан тяжело выдохнул и задумался. Оставлять Эсмахан одну ему не хотелось, но и личным служанкам Шах-Султан, и Ханде была свойственна впечатлительность, в них странным образом мешались набожность и суеверие. Чего доброго устроят панику, и ещё больше напугают ребенка. — Хорошо, но тогда Вам придется подождать меня здесь одной, — у Мерджана мелькнула ещё и мысль о том, что он мог бы позвать Хакима проверить комнату госпожи, но это казалось напрасным беспокойством, а Эсмахан так уверенно закивала головой, что думать об этом далее он не стал. Детская комната встретила темнотой и холодом, хотя предполагалось, что здесь всегда должно быть тепло, а ночью должны были гореть хотя бы пара свечей или лампа. Камин потух, а помещение было выстужено так, словно здесь открывали настежь окна. Про могильный холод Эсмахан не шутила и не преувеличивала, ощущение было именно таким. От этих ощущений по теплой после хамама коже побежали мурашки, и Мерджан остановился, ожидая, пока привыкнет к этим ощущениям, а глаза — к темноте. В коридоре горела всего пара факелов, поэтому свет в комнату в открытые двери почти не попадал, и главным его источником была луна за окном, время от времени скрывавшаяся в наплывавших тучах, отчего помещение погружалось почти в полную темноту. Откуда-то слева слышался тихий посвист, приглушённый, гулкий и словно очень далёкий. Мерджан сделал несколько шагов, подходя к постели и намереваясь зажечь одну из свечей, стоящих на подсвечнике, силуэт которого он стал различать, но едва он подошёл и поднял руку, со спины раздался громкий стук, прозвучавший так внезапно, что Мерджан невольно вздрогнул и резко обернулся. Его встретил резкий порыв холодного воздуха, словно чье-то дыхание, в немом крике обдавшее его лицо. Таким сквозняком скорее всего и задуло горевшие в комнате свечи. Хотя это не объясняло погасшего камина. Мерджан настороженно ждал, вглядываясь в полумрак, пытаясь более явственно различить обстановку в комнате, но настала тишина, звенящая своим напряжением. Затем вновь послышался тихий свист, нарастающий, и тут же утихший. На несколько очень долгих минут вновь воцарилось тишина, и Мерджан каждое мгновение ожидал повторения предыдущего стука, но слышал только глухое биение собственного сердца, слишком частое, отдающееся в висках. Он не верил во всю эту чушь про джиннов и колдовство, все ещё не верил, и тем не менее ему было не по себе. Он не понимал, что именно слышит, и что происходит, и это нервировало. А ещё за сегодняшний вечер для него было слишком много событий, слишком много перемен, которые все ещё гложили его душу, хотя он и постарался запихать эти противоречия поглубже в себя, но сейчас они вновь всплывали и назойливо шептались о том, что за все приходит расплата, и если ты во что-то не веришь, это ещё не значит, что это невозможно. Новый гул нарастал стремительно, и на этот раз не смолк, а завершился новым тройным стуком, а после короткой паузы намного тише стукнул ещё один раз. Мерджан резко выдохнул и закрыл глаза, стараясь дышать ровнее и утихомирить сердцебиение. Он здесь не для того, чтобы вести переговоры со своей совестью. Что сделано, то сделано, об этом он подумает завтра, а сейчас нужно было разобраться, что происходит. Он открыл глаза и решительно вышел из комнаты, но лишь затем, чтобы снять со стены ближайший факел и вернуться с ним обратно. Теперь а комнате было достаточно светло, чтобы осмотреться. Первым делом он подошёл к камину: поленья сгорели лишь на треть, но уже не тлели, и от них не исходило даже намека на тепло. Он приблизил факел к поленьям, полагая, что сухое дерево сразу займётся огнем, но ничего подобного не произошло. Послышалось тихое шипение, а из камина пошел только слабый дым. Мерджан замер в задумчивости, соображая, что он вообще надеется здесь найти, когда обратил внимание на то, что дым из камина против всех правил устремляется вовсе не в дымоход, а сначала в комнату, а затем словно втягивается камином обратно. Он склонил голову набок, наблюдая за этим несколько мгновений, а после снял с ближайшего подсвечника одну из свечей и зажёг, но только для того, чтобы через несколько секунд ее задуть. Струйка дыма потянулась к камину, но тут вновь послышался нарастающий гул, и дымный след сменил направление на противоположное. Одновременно с очередным стуком он услышал тихий вскрик за спиной и резко обернулся, едва не выронив погасшую свечу. Перед ним стояла Эсмахан, зажавшая себе ладошкой рот и втянувшая голову в плечи. — Мне там страшно одной, — когда последний стук стих, она заговорила шепотом и подошла ближе к слуге. В полутьме ее глаза казались особенно большими. Ей было страшно в этой комнате, она вихрем вылетела отсюда, но если она все же вернулась сюда, значит в коридоре одной ей действительно было намного страшнее, и поэтому Мерджан ни слова не сказал о том, что ей нужно вернуться, хотя он бы предпочел держать ее подальше от этого места, пока не поймет, что к чему. — Тогда Вы можете мне помочь, если подержите это, — он вновь зажёг свечу, но в этот раз уже не стал ее тушить, а передал в руки Эсмахан и попросил ее встать левее и поближе к камину. Конечно, от факела света было бы больше, но Эсмахан бы его точно не удержала, а пожар во дворце им точно не нужен, поэтому этот источник света Мерджан опустил на каминную решетку, чтобы освободить себе руки. На самом деле нужды в свете и не было, потому что едва он приблизил ладонь к тому месту, где камин соприкасался со стеной, он отчётливо ощутил на коже касание холодного воздуха, и его пальцы без труда нащупали зазор, не заметный взгляду при тусклом свете, но достаточно широкий, чтобы свободно просунуть в него ладонь. Все происходило в полнейшей тишине, и даже Эсмахан затаила дыхание, внимательно наблюдая за тем, что делал слуга, только лишь крепче, обеими руками вцепилась в свечу, словно это была ее последняя защита перед лицом неведомых сил. Мерджан же тем временем уперся одной ладонью в стену, а другой в камин и не без усилия, но все же довольно легко повернул его, сдвинув последний с места. Перед ними образовался узкий темный проход. — Ты пойдешь туда? — тихо с недоверием прошептала Эсмахан, не отрывая взгляда от таящейся в ходе тьмы. — Конечно, — в этом у Мерджана не было ни малейших сомнений. Он нашел то, что теперь требовалось завершить, он должен был найти источник звука, узнать, куда ведёт этот потайной ход, и выяснить, как так получилось, что он открыт. Он снова взял в руки факел и немного поколебался, размышляя не стоит ли ему позвать сначала начальника охраны дворца, но с новым стуком, теперь очень ясным и отчётливым, эта мысль вновь была отметена, и он шагнул в темноту. Она тут же рассеялась под натиском факельного пламени, представив взгляду уходящую вниз довольно крутую каменную лестницу без перил. Он промедлил ещё немного и повернулся к Эсмахан. — Я спущусь и посмотрю, что там. Ход явно ведёт куда-то на улицу, откуда и слышится этот звук, который Вас разбудил, — он надеялся, что эта ясность как-то успокоит ребенка, но глаза Эсмахан по-прежнему были полны ужаса. — Можно я пойду с тобой? — Вам же страшно, — говорить это было совсем невежливо, но вся их эта ночная встреча и без того не укладывалась ни в какие нормы этикета. — С тобой мне не так страшно. Казалось этому вечеру сложных решений, не вписывающихся в предначертанные правила, не будет конца. Брать с собой представительницу династии в неизвестность — было глупостью. Пусть он не верил в джиннов, духов, колдунов и шайтана, но если проход ведёт из дворца, что почти наверняка, внизу или где-то подальше мог оказаться какой-нибудь вор, разбойник или просто недоброжелатель. Вести туда султаншу было рискованно и недопустимо. Но оставить девочку одну наедине со своими страхами в темной холодной комнате, казалось слишком бессердечным. Особенно этого ребенка. Эсмахан было пять лет. Столько же было сестре Мерджана Катарине, когда он видел ее в последний раз. У нее были такие же большие глаза, доверчивый взгляд, и ее сердце было таким же большим, как у Эсмахан. Помедлив ещё немного, он вернулся к девочке и поднял ее на руки, и она тут же обхватила его одной рукой за шею, а второй по-прежнему сжимала свечу, стараясь ее держать не слишком далеко от себя, но так, чтобы не обжечь рослого слугу. Лестница была крутой, поэтому спускались они медленно — слишком уж легко было оступиться, и даже будь здесь перила, руки Мерджана были заняты ребенком и факелом. А ещё у него вновь ныла не полностью зажившая рана, и, под пусть небольшим, но все же ощутимым весом Эсмахан, напоминало о себе и недавно повреждённое плечо. Всего-лишь утром (хотя казалось, что прошла по меньшей мере неделя) он стоя перед Шах-Султан обещал, что не смотря на то, что он вернулся к работе, никакого ухудшения его состояния не последует, а сейчас на этот счет у него уже были некоторые сомнения. Но утром он и не предполагал того, что в себе несёт для него этот вечер. И все же он надеялся, что выполнит обещание, он ведь слово дал. Конечно, хуже ему было уже сейчас, но он все ещё питал надежды, что успеет отдохнуть за остаток ночи, и к утру никаких серьезных осложнений не будет, по крайней мере таких, о которых лекарь сочтет необходимым доложить Шах-Султан. И в частности поэтому Мерджан осторожничал, спускаясь: прислушивался к звукам снизу, старался составить план своих действий, если внизу их ждёт кто-то или что-то, представляющее угрозу. Лестница закончилась узким коридором. Одна его часть уходила в глубокую темноту, а другая вела к распахнутому настежь окну, которое то стремилось закрыться, то под порывами ветра и сквозняка распахивались вновь, ударяясь с грохотом о каменную стену, за которой проходили вентиляционные шахты. Именно этот звук так хорошо был слышен в покоях Эсмахан. Наверняка, не менее отчётливо его было слышно и этажом ниже в кухонных помещениях, и в соседней с детской нежилой комнате. Стоило закрыть окно, и они оказались в полной тишине, если не считать дыхания. Возле окна, напротив той лестницы, по которой они спустились, была ещё одна. Она вела наверх и, как выяснил Мерджан, поднявшись по ней, выходила в соседнее крыло дворца, где сейчас царил полный покой. Вернувшись обратно, он закрыл эту дверь изнутри на засов и вернулся к темному коридору, но всего десяток шагов привел его к двери, запертой на замок. — Никаких джиннов, только открытое окно, — констатировал он в тишине, и к своему удивлению услышал в ответ негромкий смешок Эсмахан. — Я все равно не останусь спать в этой комнате сегодня, — если в смехе слышалось какое-то облегчение, то слова прозвучали с непоколебимой уверенностью. Это был не каприз, и не просьба, это была констатация очевидного факта, и, пожалуй, Мерджан был с ней согласен. Пусть окно теперь было закрыто, и его никто не сможет открыть снова, но в детской по-прежнему было холодно, и понадобится не менее получаса, чтобы в ней стало приемлемо тепло. — Ты же не станешь никого звать? Ты обещал… Такого обещания Мерджан не давал, и хорошо об этом помнил. Он лишь согласился, что не станет звать Ханде, Гюльсерен или Зейнеп, пока проверяет детскую, о том, что будет после этого, разговора не было. Но сейчас смысла в служанках было еще меньше, чем прежде. Сейчас нужно было дать ребенку время успокоиться и согреться, поэтому из детской Мерджан направился в единственную доступную ему комнату, где точно было тепло. Для него это было даже жарко, но такая температура поддерживалась по настоянию лекаря, чтобы не застудить рану. По мнению Мерджана это было чушью и излишеством, но сейчас это оказалось очень кстати. Он усадил Эсмахан на кровать и укутал одеялом, только сейчас отметив, что все это время она была босиком: и когда выбежала в коридор, и пока ждала его там, стоя на холодном каменном полу. То, что он заметил это так поздно, неприятно кольнуло внутри заерзавшей совестью. — Это твоя комната? — Эсмахан уже с любопытством крутила головой по сторонам, надеясь найти что-нибудь интересное. — Временно, — Мерджан мысленно напомнил себе о том, что завтра непременно нужно поговорить с Шах-Султан и вернуться в общую комнату. — У тебя совсем нет вещей, — разочарованно протянула Эсмахан, поудобнее устраиваясь в постели, — у Гюльсерен есть платья, и шкатулки с украшениями, а еще зеркало, ароматическое масло и всякие штучки, а у Ханде есть красивый платок, который она мне иногда дает играть. — Боюсь, у меня и правда ничего такого нет, — единственным, помимо сменной одежды, что у него и правда было из личных вещей — это очень скудный запас сушенных корешков, бутонов цветов и плодов растений. Он зачем-то продолжал при случае их собирать и сушить по старой привычке, хотя результат использовал крайне редко, исключая разве что корень орхидей для салепа. — Ты сказал, что знаешь истории о том, как можно перехитрить злых джиннов, — Эсмахан старалась произнести это непринужденно, но поймав немного удивленный взгляд, поспешила добавить, — я знаю, что у меня в комнате его нет, просто… просто мне интересно. Мерджан немного помедлил, собираясь с мыслями, пока наливал молоко из кувшина в плошку, чтобы нагреть его у огня, а затем начал рассказывать одну из тех сказок, которые ему помнились еще из его собственного детства. Рассказ давался ему очень легко, и лился гладко. В свое время он множество таких историй рассказывал Катарине, хотя ей не были интересны сказки про джиннов, она больше любила те, что были про Котор или море, окружавшее их там. А сказку о морской деве, повелевающей волнами и забирающей отважных моряков к себе на дно, она знала наизусть и сама, но с завидным постоянством просила Мерджана рассказывать ее снова и снова. И каждый раз слушала, словно впервые, так же, как и Эсмахан, затаив дыхание, распахнув большие глаза, время от времени нетерпеливо ерзая в постели, ожидая продолжения слов. — А что было потом? Осман рассказал об этой встрече кому-нибудь? — Это уже совсем другая история, госпожа, — когда Эсмахан допила молоко с медом, Мерджан забрал из ее рук пустую чашку, и убрал в сторону. — Сначала мне нужно вернуться в Вашу комнату и заново разжечь камин, чтобы там стало теплее. Сейчас маленькая султанша уже явно согрелась и была достаточно спокойна, чтобы оставить ее одну, поэтому Мерджан намеревался привести в порядок детскую. По крайней мере заново развести огонь, чтобы позже вернуть девочку в свою постель, не опасаясь, что она снова замерзнет. Заодно он зажег лампу и несколько свечей, поднял с пола сброшенное одеяло и подушки, а к тому моменту, когда снова вернулся в свою временную комнату, Эсмахан уже мирно спала, укутавшись в одеяло и слабо улыбаясь во сне.Глава 5. Перелом
17 ноября 2022 г. в 12:33
Примечания:
Хочу выразить огромную благодарность Tenebris, согласившейся стать моей гаммой, благодаря ей, эта глава вышла намного раньше, чем вышла бы без ее участия)
Ужин уже давно остался позади не только для членов султанской семьи, но и для слуг, поэтому для Мерджана приказ явиться к Лютфи-паше прозвучал почти зловеще. Свою роль в этом ощущении сыграло и то, что это распоряжение передал Кираз-ага. Никаких выпадов с его стороны больше не было, но Мерджан не был настолько наивен, чтобы полагать, будто старший слуга изменил к нему свое отношение, поэтому к паше шел с настороженностью, ловя движение каждой тени в коридоре.
В покоях Лютфи-паши ему уже доводилось бывать, но лишь однажды, когда он только появился в этом дворце. Тогда паша вызвал его к себе, но не столько для того, чтобы познакомиться лично, сколько с целью объявить о том, что та служба, для которой Мерджана изначально прислали сюда из столицы, ему больше не светит.
— Султан Сулейман прислал мне тебя в подарок, но мне пока не нужны помощники в делах, поэтому отныне ты — собственность Шах-Султан, — на счет нужды в помощниках это, конечно, было вранье, но ничего более благовидного Лютфи не придумал.
— Как прикажете, паша Хазретлери, для меня честь — служить династии, — Мерджан ответил так, как и предписывали правила, хотя в данном случае он и не кривил душой. Для него действительно это было честью. Он не строил каких-то честолюбивых планов, не стремился стать кем-то значимым и важным, ему достаточно было иметь занятие, которое будет кому-то приносить пользу, быть сытым и одетым, и все это дворец, даже такой скромный, как этот, ему предоставлял бы с лихвой. Но слова паши неприятно прошлись по нему напоминанием о том, что он — всего-лишь вещь. Он знал, что так оно и было. Попав в рабство, он сначала стал товаром одного из торговцев. Он не имел никаких прав, и с ним обращались точно так же, как если бы он был персидским ковром или арабским кувшином. Торговец расхваливал его качества, а любой заинтересовавшийся покупатель мог подойти, придирчиво разглядывать со всех сторон, щупать, вертеть в руках. Но тогда он был напуганным мальчишкой, которого по странной случайности увезли из родного Котора, и все происходящее воспринималось просто сном. Затем его купили, и он стал собственностью султана Сулеймана. Об этом и ему и всем остальным невольным воспитанникам Эндеруна напоминали множество раз на дню, но при этом собственностью он себя не ощущал. Его накормили досыта, хотя многие его соседи сетовали на скудность порции, одели в одежду из такой мягкой и гладкой ткани, какую в их доме никогда не смогли бы себе позволить. Ему дали доступ к знаниям, которых он так жаждал, и объяснили правила, соблюдая которые, он продолжит получать все эти блага, что он с готовностью и делал. А когда настало время покинуть столицу, он с воодушевлением думал об этом как о продолжении этой его новой жизни, и только вот сейчас ему вновь резануло слух то, что он — всего-лишь подарок султана своему подданному. А теперь — передаренный подарок. Сейчас, когда он стал старше, воспринимать это, как и принимать было уже сложнее. Но Мерджан напомнил себе о том, что пусть он и считается вещью, свободы у него сейчас куда больше, чем когда он был ребенком в Которе.
С момента того разговора прошло уже достаточно времени, и вот Мерджан вновь был на пороге этой комнаты, к которой ему хотелось приложить руку, как и ко многим другим комнатам дворца, чтобы привести в подобающий вид. Но подобных полномочий у него не было, поэтому пройдясь беглым взглядом по убранству покоев, он остановился в полупоклоне, ожидая услышать то, ради чего паша его вызвал. Лютфи-паша явно уже готовился ко сну и только дожидался появления Мерджана, сразу же обернувшись на стук в дверь.
— Мерджан-ага, — обратившись к слуге, Лютфи на время замолчал, подбирая слова, хотя перед ним был всего-лишь слуга, и можно было совсем не думать о том, какое мнение о нем сложится у этого юноши, но Лютфи воспринимал людей, которые служили во дворце, не так, как его жена. Он не слишком беспокоился об их мнении, но и не мог считать просто честью интерьера, особенно, если они проявляли беспокойство о его семье и о нем самом.
— Паша Хазретлери, — пауза затянулась, и Мерджан заговорил сам, — такая радостная новость, Вы вновь станете отцом. Поздравляю.
Мерджану и правда хотелось его поздравить. Он сам вырос в бедной семье, но даже у них при всей обременительности ещё одного рта, это считалось счастьем и большой радостью. А прибавление в священной султанской семье — это куда большее событие, куда большая радость.
— Да, Аллах послал нам свое благословение, Иншалла, в нашем доме будет ещё один здоровый ребенок, — поздравление как-то разом расслабило Лютфи, и он теперь мог плавно перейти к своему вопросу, — Такое событие, и поэтому я хочу порадовать госпожу подарком. Ты сопровождаешь ее, когда она покидает дворец, может, знаешь, что бы ей понравилось?
С подарком султанше всегда было сложно угодить, она могла его и вовсе не принять, заявив, что это оскорбляет ее взор, и Лютфи всегда при этом терялся, потому что полагал, что если вещица стоит дорого, то она просто обязана быть достойной султанши и прийтись по вкусу, но на проверку это оказалось не так. Для него один диван мало чем отличался от другого, как и ожерелья, как и еда. Для него были близки понятия: практичное, удобное, теплое, сытное, дорогое, нужное. Понятие красоты же было чем-то туманным и невразумительным. А именно за красоту его жена ценила очень многие вещи.
— Зеркало, паша, — Мерджану потребовалось всего несколько секунд размышлений для того, чтобы найти ответ, — Некоторое время назад госпожа обратила внимание на зеркало, инкрустированное перламутром, у Халиля-эфенди.
— Зеркало. Взамен того, что разбилось сегодня? — это казалось вполне практичным решением, хотя некоторые сомнения у Лютфи ещё были, потому что разбилось или нет, а это не гарантировало того, что новое не будет отвергнуто.
— Не только, ведь зеркало в подарок — это ещё и иносказательное «Вы то, что хранится в моем сердце». Я думаю, госпоже будет приятно получить такой знак внимания от вас, паша Хазретлери.
— Тогда позаботься о том, чтобы это зеркало доставили во дворец завтра к вечеру, — если до этого Лютфи ещё был в сомнениях, то последние слова слуги для него все решили. Конечно, подобные признания в этом браке никогда не звучали, да и чего-то близкого к подобным мыслям у Лютфи уже очень давно по отношению к жене не было.
Когда-то он был сражен ее красотой, но ее же высокомерие и взбалмошность с лихвой перекрывали это великолепие, убивая любые мысли о любви и преданности, оставляя в основном лишь желания. Но какое это имело значение? Искренности в их отношениях не было, но был некий союз, от которого каждый получал что-то выгодное для себя. Пусть эта женитьба и не оправдала для Лютфи его надежд в карьере, но все же он получил в распоряжение и дополнительные земли, и дополнительный доход. Вероятно, если бы Лютфи не был женат на Шах, то новый султан и вовсе бы о нем не вспоминал, отправив в провинцию поменьше, подальше, победнее.
Султанша тоже имела в этом свою выгоду, как считал Паша. Семья и дети явно не были пределом ее мечтаний, но ей ведь повезло с мужем. Кто ещё стал бы терпеть ее выходки и потакать ее капризам? Терпеть, конечно, стал бы любой, кому досталась в жены сестра или дочь султана, но он ведь старался выполнять все ее желания и по-прежнему был с ней вежлив, и все ещё время от времени пытался как-то выровнять отношения между ними. И второй ребенок в этом всем казался если не признанием его заслуг как терпеливого почтительного мужа, то по крайней мере даром свыше. И в этом Лютфи видел и необходимость сделать какой-то подарок строптивой жене, и повод направить их отношения в более теплое русло.
Покинув покои Лютфи-паши, Мерджан собирался пройтись в сторону примыкающего крыла замка в надежде встретить Кисайю — самую молодую из личных служанок Бейхан-Султан, но, похоже, удача была к нему сегодня благосклонна, и он, заметив ее в конце коридора, поспешил окликнуть ее и подойти ближе.
— Я обещал показать тебе пруд, — за сегодня Мерджан пересекался с этой служанкой уже несколько раз, то помогал ей с переносом вещей, то вроде бы совершенно случайно встречал ее в одном из многочисленных коридоров, каждый раз непременно заводя с ней разговор. В одном из них он и рассказал ей о том, что во внутреннем дворике Шах-Султан есть пруд с золотыми рыбками исполняющими желания того, кто увидит их в отблеске лунного света — безобразное враньё от первого слова до последнего. Впрочем, не совсем. Пруд и правда был, но никаких рыбок в нем не было, тем более каких-то особенных и уж тем более исполняющих желания. Но ложь текла из уст Мерджана так легко и гладко, что он сам себе поражался, хотя и оправдывал это тем, что исполняет желание своей госпожи. Он слишком хорошо помнил ее состояние днем, то, какими словами встретила султаншу ее сестра, и то в каком тоне изначально проходил ужин. Это все придавало ему решимости исполнить пожелание госпожи, которое он так смело вызвался решить сам, и разве имеет значение, если средства получения информации не совсем честные? Тем более, что они были вполне безобидны, хотя и имели под собой некоторый расчет.
Когда Бейхан-Султан прибыла во дворец, Мерджан с особым вниманием наблюдал за тем, как и с кем из своих слуг та говорит, а затем уже пристальнее присмотрелся к самим служанкам. Их было трое, если не считать Франческу, которая занималась детьми, и которую Мерджан мысленно отмел сразу. Среди троих служанок одна была весьма почтенного возраста, и за все время, пока разбирали вещи, она не произнесла ни слова, поэтому полагаться на возможность что-то узнать у нее, было неразумно. Оставшиеся две были обе разговорчивы и смешливы, но Кисайя Мерджану показалась более подходящей: она была юна, едва ли старше него самого, наивна и доверчива, а большего для осуществления своего плана ему и не требовалось.
Он без труда увел ее из дворца во внутренний сад, где в это время встретить кого-то было бы чем-то очень необычным. Дворец в Конье в сравнении с Топкапы, конечно, казался крошечным, но, тем не менее, занимал немалую площадь, и имел множество своих укромных и потайных мест. Это место не было тайным, но Мерджан искал лишь некоторого уединения от лишних глаз и возможности говорить без оглядки на лишние уши. Он не собирался делать ничего такого, чтобы действительно стремиться спрятаться, а если кто-то и заинтересуется ими, завидев свет факела, будет предостаточно времени, чтобы сменить тему разговора.
— Разве в такой темноте что-то можно разглядеть в этой воде? — разочарованно протянула Кисайя. Она уже несколько минут старательно вглядываясь в почти черную воду, сидя на низком каменном бортике.
— Если бы увидеть их было так просто, они бы не исполняли желания, — в словах Мерджана проскользнуло легкое раздражение, но Кисайя этого не заметила, и взяв еще один кусочек лукума, расплылась в блаженной от удовольствия улыбке.
— Тогда подними факел повыше, мое желание непременно должно сбыться!
— Ты давно служишь у Бейхан-Султан?
— Четыре лета, но личной служанкой только два.
Вначале Мерджану казалось, что узнать о том, что происходит в семье у Бейхан-Султан, будет довольно просто. В его голове был незатейливый и стройный план на этот счет. Он собирался просто все выспросить у одной из служанок. На собственное обаяние он не полагался, но рассчитывал на безотказное действие макового молока в сочетании с несколькими перетертыми в порошок травами, щедро добавленными в обсыпку лукума, который теперь с таким удовольствием поглощала Кисайя. Все шло не просто хорошо и по плану, все шло идеально, складывалось, как нельзя лучше, но Мерджан становился все мрачнее и мрачнее с каждой минутой разговора. Он столкнулся с тем, чего он не предусмотрел, и чего не ожидал — с собственными эмоциями. Он раздражался на доверчивость и глупость девушки, но в первую очередь он раздражался на себя. Ему было тошно от того, что он делает, от того, что он пользуется ее наивностью, пусть не самым гнусным образом, но все же.
Он предполагал, что она поверит в глупую сказку и пойдет с ним, знал, что она не откажется от сладости, потому что девушки почему-то всегда проявляли слабость к десертам, а для обычных слуг любые сладости были редкостью и доставались лишь по особым праздникам. И он сам сделал все для того, чтобы съев хотя бы половину этого лукума, Кисайя почувствовала сначала легкое улучшение настроения, а затем и вдохновленную окрыленность, которая будет побуждать ее говорить все больше и больше, отвечая на все вопросы, не вдаваясь в размышления о том, почему они звучат. Для нее это даже не закончится ничем плохим. Ее госпожа не узнает о том, что служанка выдала секреты, для самой Кисайи этот вечер будет в легком тумане, скорее всего она запомнит лишь то, что ей было весело и беззаботно. И расплатой за это все будет лишь легкое недомогание завтра. Все совсем неплохо, без последствий. Но эти оправдания не помогали, и Мерджан все равно ощущал на себе низость этого поступка, и хотя продолжал задавать вопросы, уже размышлял о том, чтобы остановиться прямо сейчас.
Он в пол уха слушал, что говорила Кисайя, хотя пока ее слова не несли никакой ценности. Она говорила о себе, о том, как попала во дворец, как тяжело и сложно ей было раньше, что ей очень нравилось в столице, а в Семендире все совсем иначе.
— Ой! Я только что видела оранжевый блеск чешуи! — девушка склонилась на водой ниже, подавшись вперёд всем телом, рискуя вот-вот плюхнуться в воду, где ей только что померещились заветные исполнители желаний.
Но Мерджан лишь хмурился, думая о том, было бы ему так же мерзко, если бы то, что он делал, не давалось так легко, если бы Кисайя не была такой доверчивой, если бы относилась к нему с подозрением? Вероятно, тогда он бы больше думал о своей цели, а не о средствах ее достижения, и мерзко ему бы стало только потом. Или не стало бы. В последнем он теперь уже не был уверен. Ещё недавно он был уверен, что никогда бы не стал использовать чужую наивность, но вот же он сидит и именно этим и занимается. И пусть это никак не оговаривалось в правилах дворца, он не просто понимал, а слишком остро ощущал, что так поступать — подло.
— Уже поздно, тебе пора вернуться во дворец, — он поднялся резко и порывисто, прервав свои мысленные терзания и оборвав Кисайю на полуслове.
— А как же рыбки?
— Нет никаких рыбок, я тебе солгал.
— Но я видела блеск чешуи!
— Это был всего-лишь отблеск огня от факела, — от того, что в собственном признании во лжи ещё приходилось и убеждать, ощущения становились только хуже. Он словно прикормил изголодавшегося щенка куском хлеба, и после оставил его под проливным дождем в пустом ожидании. Он ведь мог сказать ещё одну ложь по поводу этих злосчастных рыбок и отправить Кисайю обратно во дворец под каким-нибудь изящным предлогом. Но он был зол сам на себя, а в итоге эти чувства обрушились на девушку, и теперь его никому не нужное признание обернулось женскими слезами.
— Ненавижу тебя! — шмыгнув носом, служанка выхватила из его руки факел и ринулась в сторону дворца. Она пробежала всего несколько шагов, но пришла к выводу, что с тяжёлой светочью в руках, в платье бегать по потемкам занятие сомнительное, и перешла на быстрый шаг, несколько раз обернувшись, чтобы убедиться, что ее не преследуют.
Мерджан и не собирался ее догонять, ему хотелось остаться одному и постараться переварить произошедшее. Он вернулся на прежнее место, где сидел до этого, закрыл небольшую шкатулку с остатками лукума, спрятал ее в карман и лишь после этого тяжело выдохнул. Он опустил руки в холодную воду и, подержав их так некоторое время, умылся, надеясь смыть с себя чувства, которые, хоть и перестали в нем кипеть, никуда не ушли, только немного утихли.
Все это было не просто неприятно, это все было странно и не укладывалось в его привычные взгляды. Каждый человек в своей жизни поступал и хорошо и плохо, каждый мог идти по неправильному пути, но одуматься, раскаяться, прислушаться к своей совести и свернуть обратно на верную дорогу. И это искупало провинность и оправдывало ее. Сейчас он свернул с неправильного пути на правильный, как казалось, но это никак не оправдалось. Более того, если бы он не передумал, если бы сделал все так, как и собирался, какое бы в этом было зло? Все бы закончилось благополучно и для него, и для Кисайи, каждый бы остался в плюсе. А от этого его правильного поступка было плохо ему, он не узнал ничего стоящего, и к тому же вместо приятного ощущения лёгкости и хороших воспоминаниях, служанка скорее всего весь вечер проведет в слезах и проснется с чувством горечи и разочарования.
— Совесть — непозволительная роскошь для тех, кто служит династии, — женский голос за спиной прозвучал негромко, но Мерджан все равно вздрогнул от неожиданности и резко обернулся.
— Это было не то, о чем можно подумать, — он проговорил это, настороженно вглядываясь в лицо няни детей Бейхан-Султан, пытаясь понять, что именно та могла услышать.
— А я и не об этом подумала, — Франческа прошла мимо Мерджана и села напротив, на то место, где до этого сидела Кисайя. Она держалась очень непринужденно, словно встретились они при совсем других обстоятельствах.
— Ты очень тихо ходишь, — Мерджан действительно не слышал ее шагов ни до того, как она заговорила, ни сейчас, когда прошла мимо него. Ее не выдавал даже шелест платья, и только сейчас, когда она села напротив, можно было понять по слабому отсвету от лунного света, что секрет этого в том, что в ее наряде не было ни шелка, ни парчовых оторочек, только очень простые мягкие и бесшумные ткани, так не свойственные слугам ее ранга.
— Это залог успешной службы — умей быть тенью и становиться невидимкой, — она улыбнулась, но не удостоила взглядом, опустив одну ладонь в воду, и вглядываясь только в эту зеркальную черноту. В повисшей тишине слышались только тихие всплески от ее движений пальцами по поверхности пруда.
— Она все равно ничего не знает, так что это была заведомо пустая трата времени, — Франческа заговорила вновь так же неожиданно, как и появилась. — Чтобы что-то знать, нужно уметь слушать и наблюдать. И быть невидимкой.
— У меня есть та информация, которую ты пытался выведать у Кисайи, — она выдержала ещё одну довольно долгую паузу, но никакой реакции не последовало, и она перевела взгляд на Мерджана. — Может быть и мне предложишь волшебный лукум?
Женщины часто приводили Мерджана в замешательство. Они были как поэзия, в которой он понимал значение каждого слова, но не мог постичь смысла послания. Слова женщин для него часто звучали неким тайным шифром, который он не знал, как разгадать. И сейчас, чем больше Франческа говорила, тем в большее замешательство его повергала. Он смотрел на нее пристально, пытаясь понять, что это: насмешка или угроза?
Она была женщиной в возрасте, очень невзрачной, действительно неприметной, но сейчас, когда она говорила, то в ней что-то менялось. Она была незаурядного ума, это точно, в этом уже не было никаких сомнений, как и в ее наблюдательности, но Мерджан совершенно не понимал, чего она хотела и куда вела, поэтому все ещё продолжал хранить молчание и не сводил с нее взгляда, как будто сможет что-то прочесть по ее лицу.
Очередная пауза ни к чему не привела, на Франческу по-прежнему был устремлён выжидательной взгляд. Не плохая тактика при щекотливом разговоре, но служанке опасаться было нечего, это не тот разговор, который этот слуга пересказал бы ее госпоже, да и ничего кроме слов бы у него не было, поэтому она заговорила предельно конкретно:
— Я предлагаю тебе информацию, которую ты пытался получить. Конечно, не за бесплатно.
— И сколько ты хочешь?
— О, моя цена будет не в акче, — она удовлетворённо улыбнулась теперь, когда получила нужный вопрос и понимание, — но оплата будет тебе вполне по силам.
— Что ты хочешь?
Этот вопрос был предсказуем и ожидаем, и все же Франческа ответила не сразу, на какие-то мгновения заколебавшись. У нее были желания, которых она их боялась. Они были капризны и не подчинялись ей. Эти желания могли быть симптомом больших перемен, а те, в свою очередь, — признаком подступающей старости, а старость для женщин всегда была скоротечной и горькой.
— Я не надеюсь на золотых рыбок, и хочу чтобы мои желания исполнил ты, — она вновь улыбнулась, постаравшись обратить внезапно нахлынувшее смущение в иронию. Ни к чему было ему видеть, что ей самой не по себе от цены, которую она собиралась запросить. У нее это пройдет через несколько минут, поэтому и для него пусть все это звучит легко и непринужденно.
— Так что это за желания? И если их несколько, тогда то, что собираешься рассказать, должно быть достаточно весомым.
— Желания приватного толка. Ты доставишь мне удовольствие, а я расскажу тебе о том, что моя госпожа и ее муж стараются держать в тайне, — она вернула себе спокойствие, и теперь говорила, совершенно невозмутимо, пристально глядя в глаза, отчётливо видя как мгновения непонимания сменяются замешательством и искренним изумлением.
— Нет. Я не могу…
— Конечно можешь, — она перебила его, потому что именно такой ответ и предвидела, но отступать не собиралась, и теперь нужно было лишь аккуратно надавить, чтобы получить желаемое. А это для нее было не впервой:
— Когда я жила в Венеции, я была куртизанкой, поэтому я знаю, о чем говорю, и тебе нужно будет лишь слушаться меня и делать то, что я скажу.
Она замолчала, давая Мерджану время переварить услышанное. Она смотрела не него пристально и старалась сдержать улыбку, наблюдая за его метаниями и волнением. Он был ещё совсем мальчишкой, скорее всего даже не был ни разу влюблен. Будь у него хоть какой-то опыт, он бы к ее предложению отнёсся совсем иначе, но зато у него и не могло быть никакого самомнения, какое всегда ее раздражало в мужчинах, полагающих, что они что-то понимают в женщинах, а значит от него она получит все, что захочет. Осталось только убедить в этом, и она продолжила, намереваясь перевести монолог в диалог:
— Я даже сначала расскажу, что знаю, ты сам убедишься, что информация ценна. И лишь потом потребую оплату.
— Не боишься, что я узнаю все, что мне нужно, и просто уйду?
— Не боюсь, — ее улыбка стала шире, а в голосе зазвучал смех, — ты слишком совестливый, надеюсь, однажды, ты от этого избавишься, но так быстро это не произойдет.
— Правила дворца запрещают любую любовную связь, за это можно в одно мгновение оказаться на улице или лишиться жизни, — первое замешательство у Мерджана прошло, и он поднялся на ноги, резко выпрямившись и намереваясь уйти, — я даже обсуждать подобное с тобой не должен.
— Важно не то, что запрещают или разрешают правила, и даже не то, попадешься ты на преступлении или нет. Важно лишь то, как все выглядит со стороны, — Франческе не хотелось прибегать к шантажу, но ее собеседник оказался менее сговорчивым, чем она ожидала, а просто отпустить его ей уже не позволяла собственная гордость, — к примеру, ты и Кисайя. Этого более, чем достаточно, чтобы ты получил то наказание, о котором ты только что говорил.
— Ничего такого не было, я с ней просто говорил.
— А я могу сказать, что ты имел совсем иные намерения, и слезы Кисайи будут намного красноречивее любых слов. Никто даже разбираться не станет.
Франческа не собиралась ничего доносить на Мерджана, даже, если бы сказанное ею сейчас было проигнорировано, но она считала правильным опустить его с небес на землю и показать истинное положение дел, пусть и таким немилосердным способом. И вздохнув, она заговорила снова, уже мягче и совсем негромко:
— Таковы истинные правила любого дворца: хочешь выжить — распрощайся с совестью и будь готов идти к своим целям до конца. Ты, должно быть сейчас очень уязвлен и злишься на меня, но это тебе же на благо. Я видела, как ты присматривался к нам, когда мы приехали, у тебя цепкий взгляд, ты внимателен к мелочам и умеешь молчать. У тебя хороший потенциал, но та ситуация, в которой ты только что оказался, результат твоей добропорядочности. Будешь продолжать так и дальше, она тебя погубит.
Такого поворота ситуации Мерджан никак не ожидал. Он знал, когда нарушал правила, и был готов нести за это ответственность по всей строгости, но сейчас его обвиняли не в том, что он сделал на самом деле, и это не укладывалось в голове. Некоторое время он просто стоял в неподвижности, пытаясь переварить то, что услышал и то, как все обернулось, а после очень нехотя, практически заставляя себя, но вернулся на несколько шагов назад. Сесть он больше не сел, но Франческа сама с готовностью поднялась на ноги.
— Ну же, не смотри букой, в этом есть и своя положительная сторона, — взяв Мерджана под руку, бывшая куртизанка неторопливым шагом направилась подальше от пруда, в густую тень деревьев.