Великолепная война

      На поправку Мерджан дальше пошел действительно очень быстро, и уже через несколько дней вновь вернулся к своим обязанностям. Лекарь этому пытался противиться, аргументируя это тем, что может вновь стать хуже, и это уже не просто вернёт Мерджана вновь в постель, но и усугубит все так, что лечение может растянуться ещё очень надолго. А то и вовсе не помочь, и вот за этого уже спросят с него, с Рафета. Поэтому, когда нерадивый пациент все же поднялся на ноги, Рафет тут же помчался к Шах-Султан, не столько ради того, чтобы вернуть слугу к постельному режиму, сколько ради того, чтобы хоть как-то снять с себя ответственность и обезопасить свою жизнь.       Мерджан к словам лекаря относился вполне серьезно, но рана уже более-менее затянулась, и безделье его изводило. Ему было необходимо чем-то заниматься, что-то делать, он всегда черпал силы в труде, а собственная польза привносила в его жизнь смысл. Но было и кое что еще: ему не терпелось вновь увидеть свою госпожу. Она приходила к нему снова на следующий день, но ее визит был коротким, и более она не появлялась. И разум твердил, что и не должна появляться, она султанша, ей не пристало навещать слуг. Было удивительно скорее то, что она вообще приходила справиться о нем, поэтому он совсем и не ждал, и не надеялся, что она придет снова, особенно теперь, когда его полное выздоровление стало лишь вопросом времени. И все же, хотя разум говорил обо всем этом очень отчётливо и громко, и никакой внутренний голос с этим не спорил, но каждый раз, когда открывалась дверь в комнату, Мерджан устремлял свой взгляд туда, даже если только-только начал засыпать. Дрема улетучивалась мгновенно, оставляя лишь какие-то нотки разочарования, когда на пороге оказывались лекарь, его помощница или Хаким.       Последний ввел в курс дел, сообщив все то, что прошло мимо Мерджана, в частности то, что с ночи нападения прошло почти пять дней, и за это время они нашли того, кто покушался на его жизнь. На месте происшествия нашли окровавленный кинжал, принадлежащим одному из охранников, а старший слуга и несколько слуг подтвердили, что Невзат покинул ужин раньше обычного, и его видели около того места, где было совершено нападение. И хотя тот все отрицал, его вина была неоспорима, и его казнили. Мерджана эти новости ничуть не обрадовали, хотя Хаким и ожидал от него хоть какого-то проблеска эмоций, хотя бы чего-то вроде удовлетворения. Но лицо слуги осталось бесстрастным, и понять, что тот чувствует или о чем думает, было невозможно. Мерджан же про себя сожалел о том, что пострадал совершенно не причастный ко всему этому человек. Жертва обстоятельств и чужих козней. Отчасти он сам был виной этому, и кровь невиновного была и на его руках. Не смотря на то, что ночь нападения он помнил смутно, то, что Хаким спрашивал его о случившемся и о личности нападавшего, из памяти не ушло. И Мерджан прекрасно знал и помнил, как столкнулся с Киразом-агой, но главе охраны солгал, сказав, что не видел нападавшего. Не то, чтобы он намеревался мстить лично или собирался умолчать с какой-нибудь корыстной целью, вроде шантажа, нет. Просто в Эндеруне он принимал правила как нечто непреложное, и одно из них заключалось в том, что нельзя обвинять в злодеянии кого-либо выше себя по статусу, не имея веских доказательств. У него же против Кираза не было ничего, кроме собственного слова — слова новичка, который не сильно то и ладит с тем, кого обвиняет. И в тот момент у него была мысль, что с этим всем он разберётся как-нибудь после, когда его голову начнет занимать что-то кроме боли и страстного желания выжить. Это «после» наступило, но разбираться уже было поздно.       Рассказ Хакима оставил много пищи для размышлений. Мерджан не стремился к какому-то возмездию или хотя бы справедливости, но произошедшее не давало покоя, занимая все мысли. Было бы неправильным, если бы по дворцу династии спокойно разгуливал убийца, но Кираза таковым считать было нельзя, так как его затея не удалась. Конечно, он был готов идти до конца, в этом Мерджан не сомневался, но и прекрасно понимал, что у старшего слуги это всего-лишь личные счеты персонально к нему, и к династии и дворцовой службе это не имеет никакого отношения, и мешать все это воедино было нельзя.       Это был уже не первый случай того, когда окружающая действительность оказывалась совсем не такой, какой она описывалась во время обучения. То, что происходило за стенами Эндеруна, противоречило многим основам и законам Османской империи, но было стойкое ощущение того, что все вокруг относятся к этому не как к чему-то преступному или неправильному, а напротив, как к естественному течению вещей. И это не укладывалось в голове. Мерджану было восемнадцать, он уже давно не был ребенком, но в нем бурлил некий юношеский максимализм, и он был свято уверен, что в этом мире разные правила для богатых и бедных, для господ и рабов, но при этом в каждой из этих групп общие нерушимые правила едины для всех. И все слуги подчиняются одним законам. Более того, если их нарушать, то за это ждет неминуемая кара, а если соблюдать и прилежно трудиться, то тебя ждет благополучие и покой. Но с самого первого дня нахождения в Конье, он убеждался, что это совсем не так.       Он умело это игнорировал, продолжая делать то, что считал правильным, не обращая внимания ни на косые взгляды других слуг, ни на едкие замечания и недобрые слова. Он с легкостью отгораживался от общего недружелюбия большинства, удовлетворяясь тем, что его совесть чиста, и он делает все так, как предписывают правила. Но сейчас ситуация была куда серьезнее, и он пришел к тому, что ему придется пересматривать свои прежние взгляды на мир и что-то менять в собственном отношении к происходящему. В какой-то мере его пугала эта необходимость, пошатнувшая основы его моральных принципов, и он по-прежнему не представлял, как ему быть дальше. Утешало лишь то, что от него не требовалось никакого немедленного и кардинального решения, и он мог сам себе дать какое-то время переварить все это и прийти к какому-то результату постепенно, а пока играть роль того, кто ни о чем толком не помнит.       С этим решением Мерджан и поднялся с постели, чтобы облачиться в рабочую одежду и вернуться к своим обычным делам. Слуги встречали его любопытными взглядами, как и в его первый день в этом дворце, но от вопросов воздерживались, поэтому ни от дел ни от мыслей никто не отвлекал, и Мерджан был предоставлен сам себе до тех пор, пока не появилась Гюльсерн, сообщившая ему о том, что Шах-Султан велела ему немедля к ней явиться.       — Я рада, что все обошлось, и что тебе лучше, — Мерджан уже шагнул было к дверям, но служанка остановила его, коснувшись предплечья, и улыбнулась, заглядывая ему в глаза.       Кираз поддразнивал ее, намекая, а то и вовсе прямым текстом говоря о том, что она влюбилась в новенького. Это было не так, но она ничего не отрицала. Мерджан ей и вправду был симпатичен, но не настолько, чтобы влюбиться. Но он был ей интересен. Его окружал флер загадочности из-за его немногословности, обособленности и так не свойственной в его возрасте мрачности. Никто не знал его истории, даже того, откуда он родом. Конечно, это ощущение какой-то тайны усиливали и все те сплетни о том, как он появился в этом дворце, и том, что он вообще-то должен был оказаться на государственной службе, и еще больше то, что он явно никак не досадовал на то, что обстоятельства для него сложились иначе. И Гюльсерен очень хотелось раскрыть все эти загадки и тайны, хотелось, чтобы ей он открыл свою душу, а может быть и сердце.       При каждом удобном случае она старалась разговорить Мерджана, выведать хоть что-то, пуская в ход все свое обаяние, но это походило на флирт с мебелью. Она частенько приходила к мысли, что все это бесполезно, и ничего она не добьется и не узнает, но нет-нет, да все же проскакивали от Мерджана какие-то фразы, которые она потом тщательно разбирала в мыслях на составляющие, пытаясь как-то увязать это с тем, что было о нем известно. Но этих данных было слишком мало. За все это время она смогла выяснить лишь то, что Мерджану его имя было дано при рождении, что раньше он жил где-то возле моря, но не в Османской империи. А еще, что у него были обширные, неведомо откуда взявшиеся познания в названиях и свойствах всяких трав, цветов и ягод. Практической пользы эта информация для Гюльсерен не имела, но все же это было хоть что-то, и она намеревалась узнать гораздо больше. Она не ждала, что сейчас он поведает ей что-то, но рассчитывала на то, что он отметит для себя ее заботу и не забудет до вечера ее призывный взгляд.       — Спасибо, — даже сейчас Мерджан произнес всего одно слово, хотя звучало оно не буднично или дежурно, оно было очень весомым, словно в эти несколько звуков он вложил целую тираду о том, как он признателен и как важно и ценно для него услышать что-то подобное, — Мне нужно идти.       Гюльсерен отпустила его руку без сожалений. Она и не ждала, что он задержится хоть сколько-нибудь долго после того, как она оповестила его о том, что его ждет Шах-Султан. Чуждое для большинства в этом дворце рвение в службе у него было на первом месте.       — Рафет-эфенди жалуется на тебя, Мерджан, — не смотря на то, что Шах вызвала его для того, чтобы отчитать за пренебрежение мнением лекаря, ее голос совсем не звучал строго, хотя она и пыталась придать ему хоть какую-то серьезность, но вместо этого не могла даже сдержать улыбки при взгляде на Мерджана. Он выглядел гораздо лучше, чем несколько дней назад, когда она навещала его в последний раз, и уж, конечно, не сопоставимо лучше, чем в тот день, когда он рухнул на пол прямо перед ней. Воспоминание об этом вызвало лёгкий озноб, и улыбка тут же ушла, а в голосе появилась та самая серьезность, которую она так старалась в себе найти.       — Ты ещё не оправился, а уже поднялся на ноги и вернулся к работе. Ты мне нужен, тебя ждёт много дел, и я совсем не хочу, чтобы тебе стало хуже, и все опять встало, — она поспешила внести эту ясность, что ее беспокойство вызвано исключительно делами, в которых он ей необходим. Она и не предполагала, что он бы мог подумать как-то иначе, но эти слова были скорее для нее самой, потому что в последние дни она корила себя за то, что вела себя не вполне так, как полагается султанше. Ей все же не по статусу проявлять заботу о тех, кто должен ей служить, а она, переволновавшись от неожиданных вопиющих событий и резких перемен, поддалась неуместным эмоциям и проявила недопустимую мягкость.       — Госпожа, позвольте мне вернуться к службе: безделье меня лишь изматывает, а занимаясь делами, я быстрее пойду на поправку, — он говорил совершенно серьезно, но к Шах вернулась улыбка, и былой озноб прошел. Это было откровением. Безделье изматывает. Вот как, оказывается, ей нужно было его наказать тогда — отстранить от всех дел, а не загрузить поручениями. Сейчас это казалось забавным и даже смешным.       — Если тебе и вправду станет хуже, как предсказывает лекарь, я лишу тебя всех занятий надолго, так и знай, — это была пустая угроза, как и ее обещание, что при любой оплошности, он в этом дворце не задержится, но это было лишь формальностью, потому что её вполне удовлетворил появившийся в глазах слуги блеск, а его уверенность, с которой он говорил, перевешивала слова Рафета-эфенди.       — Даю Вам слово, Госпожа, никаких ухудшений не будет.       Если бы это произнес кто-то другой, Шах лишь рассмеялась бы, а затем задала вопросы о том, кто он такой и чего стоит слово жалкого раба. Но сейчас слова не вызвали даже усмешки. В слово этого раба она верила. Она пока ещё ни разу не поймала его на лжи, да и произносил он это не формально, не для красного словца или из желания получить желаемое. Он говорил со всей ответственностью, коей в нем было через край, он заявлял это с уверенностью и так, словно не слово давал, а ручался за это всей своей жизнью. Хотя, пожалуй, так оно и было. Почему-то она была уверена, что потребуй она ценой этого слова его жизнь, он бы не мгновения не колебался и согласился без оглядки.       — Хорошо, — после некоторой паузы она произнесла это довольно мягко, потому что и сама хотела, чтобы он скорее вернулся к делам, — ты мне действительно нужен. Завтра приедет моя сестра Бейхан, и у меня есть для тебя поручение.       Он застыл в ожидании того, что она озвучит это поручение, но Шах, поколебавшись немного, выдохнула, но так ничего и не произнесла. Она точно знала, что ей нужно, но понятия не имела, что должен сделать слуга, чтобы исполнить ее желание. — Нужно будет как-то по-особенному приготовить стол к завтраку? — так как султанша связала слова о поручении с приездом своей сестры, Мерджан полагал, что и поручение связано с изменением привычного распорядка.       — Что? Нет, — Шах даже усмехнулась на этот вопрос, какой не пришел бы в голову никому из тех, кто служил в Конье давно и застал хотя бы один приезд Бейхан.       — Завтраком пусть занимаются служанки Бейхан, она едет со всей своей свитой, а я не собираюсь вставать ни свет ни заря в угоду привычкам Бейхан. Ее приездом займётся старший слуга, а ты мне нужен для другого, — она собиралась было отослать Мерджана с тем, чтобы за поручением он вернулся вечером, когда, возможно, у нее в голове родится хоть какой-то план, но она сама же вновь повторила слова о поручении, и вновь замолчала.       — Бейхан едет в столицу. С мужем, детьми и изрядной частью своих слуг. Я не понимаю, что она там могла забыть в преддверии похода, и очень хочу знать, что у нее происходит. Дома, в семье, на службе ее мужа. Мне нужно знать все. Не хочу, чтобы она своим появлением в очередной раз все испортила, — Шах не собиралась посвящать Мерджана в свои намерения и озвучивать, что ее беспокоит, даже в общих чертах, но почему-то говорила, хоть и туманно, не очень понимая, зачем. Она привыкла получать результат и собранную информацию, но ни одна живая душа не имела представления о том, что она с этим собирается делать, и что у нее в планах.       — Я не знаю, как это выяснить: об этом наверняка известно ее личным служанкам, но они так же не говорливы, как и ты, — она говорила отрывисто и резко, беспрестанно хмурясь, поджимая губы, сжимая пальцами край дивана, на котором сидела, и как-то нервно признаваясь в том, что никакого плана действий к этой маленькой цели у нее нет.       — Госпожа, — Мерджану понадобилось несколько минут, чтобы обдумать услышанное прежде, чем подать голос, — предоставьте это мне. Я найду способ узнать то, что Вы хотите.       Шах перевела взгляд на слугу, глядя на него с нескрываемым сомнением, но все же кивнула головой.       — Хорошо. Можешь идти, — сомнения никуда не делись, хоть она и дала ему этот шанс. Но Мерджан ничего не знал ни о Бейхан, ни о ее семье, ни о служанках, поэтому в его успех она не верила ни секунды, и продолжала обдумывать варианты. Она чувствовала или уверила себя, что чувствовала, что путешествие сестры в Стамбул в таком составе в преддверии похода совсем не просто так, что ее появление вновь смешает Шах все тщательно разложенные карты. И с этим нужно было что-то делать. Однако мысли теперь крутились не вокруг плана, а вокруг того, как легко Мерджан воспринял ее поручение. Обычно люди теряются, когда от них требуется действовать в интересах одного представителя династии против другого. И, конечно, все боятся шпионить и разнюхивать, зная, чем все может обернуться, а потому впадали в некоторое оцепление, придумывая поводы для вежливого отказа. И всегда требовалось что-то, чтобы надавить и убедить. Или же сформулировать план действий, не обозначая конечной цели, чтобы все выглядело совсем невинно. Но в этот раз она говорила все прямым текстом, не юля, не прикрываясь благими намерениями. И он не то, что не дрогнул, а едва ли не сделал шаг вперёд, вызываясь добровольцем. И эти мысли ее слишком занимали, отвлекая от главного.       Мерджан покинул комнату султанши, намереваясь вернуться к делам. До ужина оставалось ещё достаточно много времени, но и сделать предстояло ещё очень и очень многое. За то время, что он выпал из жизни, большая часть его прежних усилий сошла на нет, и теперь предстояло все это наверстать и вернуть в подобающий вид. Однако, он успел лишь дойти до лестницы в конце коридора, когда к нему с радостным визгом бросилась Эсмахан, чьи занятия только закончились в учебной комнате.       — Ты поправился! — она подбежала к нему и была готова обнять, но слуга, как и всегда, лишь склонился в учтивом поклоне, и ей не оставалось ничего, кроме как остановиться в нескольких шагах от него, не зная, куда деть эту распиравшую ее радость. Она немного огорчилась, когда узнала, что он заболел, но тогда ее больше занимали мысли о том, что мама была ею недовольна, а потом ее день проходил так хорошо, что она не вспоминала об этом известии до ужина. А вот там отсутствие Мерджана она ощущала очень явственно. И хотя после ее негодования ей все же поставили взрослую тарелку, как у родителей, ощущение того, что она всего-лишь ребенок, было слишком ощутимо вновь. И тогда она уже прочувствовала то, что Мерджана ей по-своему не хватало. Он не был общительным и говорливым, как другие слуги, с ним нельзя было посплетничать или говорить непринужденно, он всегда сохранял какую-то отстраненную дистанцию, и это Эсмахан было не по душе. Но он очень внимательно относился к ее словам. Он ее действительно слушал, и если она задавала вопрос, он на него отвечал со всей серьёзностью, а не как Ханде или Гюльсерен, чтобы отвязаться или просто что-то сказать. И эта внимательность и отношение к ней как к большой, мирило ее с его дистанцированностью и молчаливостью.       — Я огорчилась, что ты заболел, я даже хотела к тебе прийти, но мама и лекарь сказали, что тебе нужно отдыхать, — она произнесла это с небольшой обидой, которую в некоторой степени все ещё испытывала, но тут же вновь расцвела в улыбке, вспомнив о главном, — но зато я приготовила тебе подарок! Пойдем, я покажу.       Не дожидаясь никакого ответа, она резво подскочила к Мерджану и, схватив его за руку, бодро повела в свою комнату, на ходу рассказывая, что очень старалась, и верила, что он скоро поправится, хотя и рассчитывала, что это «скоро» будет намного быстрее, чем получилось. Вообще-то она полагала, что «скоро» наступит через день или два. Но зато она успела все закончить, буквально вчера вечером. И ещё немножко утром. Хотела закончить вчера, но ее отправили спать, не дав завершить, хотя оставалось совсем чуть-чуть. Но утром до занятий она успела закончить. Хотя из-за этого опять опоздала на завтрак. Но совсем чуть-чуть, и мама даже не рассердилась на это.       — Вот, держи, это тебе! — Эсмахан с самым довольным видом вложила в ладонь растерянного слуги, которого все ещё держала за руку, кусочек шелка. Она подняла на него любопытствующий взгляд, ожидая реакции. И тут же почему-то занервничала, отпуская его руку и вцепившись в собственную черную косу, теребя ее кончик. А затем откинула волосы за спину и прикусила нижнюю губу, почувствовав себя какой-то виноватой, потому что ожидала увидеть на лице Мерджана радость. Она, определенно, ждала какой-то улыбки или даже смеха, хотя и не припоминала, чтобы хоть раз его слышала. Да и улыбки его она никогда не видела, впрочем, как и вообще каких-то ярких и понятных ей эмоций. И ей вдруг стало казаться, что так и делать было нельзя, и она поступила плохо, не как подобает династии.       Мерджана слова о подарке обескуражили и в какой-то момент повергли в смятение и что-то схожее с ужасом. Слуги могут получать подарки в качестве вознаграждения за службу или какие-то поручения, это было не ново, и это были естественные правила султанского дворца. Но об этом он знал лишь по-наслышке, и за пределами дворца падишаха такая практика была куда менее распространена. Впрочем, и в Топкапы это тоже становилось своего рода событием и поводом для гордости. Но данная ситуация не имела с этим совсем ничего общего.       Перед ним была султанша, представитель династии, и он не имел права отказываться. Но эта султанша была ещё ребенком, и одному Аллаху ведомо, что могло прийти в ее голову. И было недопустимо как отказываться от подарка, даже и совсем не заслуженного, так и принимать его. Было бы совершенно неучтиво с его стороны интересоваться, известно ли о таком решении родителям султанши, и совершенно неэтично спрашивать об этом у Шах-Султан. Поэтому он с замиранием сердца, очень нервничая, медленно развернул в руке кусок белого шелка, боясь того, что может в нем увидеть. Он не знал, чего ожидать, и воображение рисовало ему самые невероятные вещи, поэтому казалось, что его ничего не сможет удивить, и выражение лица его останется неизменным. Однако, он все же удивился и перевел на мгновение взгляд с подарка на притихшую Эсмахан, а после вновь вернул его обратно, рассматривая уже внимательнее.       Все оказалось не так критично, как он опасался, и к тому же очень трогательно. Шелк оказался не просто куском ткани, в который было что-то завернуто, это был отороченный платок, а внутри не было ничего, что могло бы стать для него чем-то компрометирующим, там было лишь вышитое золотыми нитками его имя. И его губы дрогнули в мимолётной улыбке, когда взгляд задержался на неверной букве в середине имени. Эсмахан ещё только училась писать, и эту свою работу она точно не демонстрировала учителю, вышив имя так, как слышала, но со всем усердием и не свойственным ей прилежанием.       — Госпожа, я… очень тронут Вашей заботой. Этот подарок для меня очень дорог, я буду его бережно хранить, — он сказал все, что предписывали правила и даже чуть больше, но говорил это от чистого сердца, не кривая душой. Хотя отчасти ему было не по себе, потому что он понимал, сколько вложено в эту вышивку сил и терпения, и он это ничем не заслужил. Этот подарок ему действительно будет очень дорог, но он у него лишь из-за большого сердца Эсмахан-Султан и случайного стечения обстоятельств.

***

      — Бейхан-Султан приехала, сообщи госпоже, — Гюльсерен появилась как раз кстати, и Мерджан с некоторым облегчением выдохнул, радуясь тому, что ему не придется искать кого-то из личных служанок Госпожи.       — Пф, ещё чего! Тебе надо, ты и иди, если смелый. Госпожа в своем худшем настроении с самого утра, я лишний раз ей на глаза не покажусь, я ещё хочу здесь работать, — Гюльсерен не понаслышке знала, чем может обернуться любое лишнее слово и даже просто нахождение рядом, когда Шах-Султан находилась в таком настроении, поэтому даже бровью не повела и прошла мимо Мерджана, оставив его в некоторой растерянности.       Не долго думая, да и в общем-то не имея особых альтернатив, он все же действительно поднялся сам к покоям султанши, нерешительно войдя в комнату после разрешения.       — Ну что ещё?! — Шах-Султан сидела перед зеркалом, вполоборота к двери, и в ее голосе и правда сквозило сильное раздражение, но когда она обернулась, ее брови едва заметно приподнялись а мимолётном удивлении.       — Госпожа, — Мерджан учтиво склонил голову, опуская взгляд, который и вовсе не должен был поднимать, но не удержался, — приехала Бейхан-Султан с семьёй. Я подумал, Вы захотите знать.       Шах и правда удивилась, увидев на пороге Мерджана, а не Гюльсерен, Зейнеп или хотя бы Ханде; он никогда не приходил в ее покои, если только она сама не отдавала такое распоряжение. Но он прибыл с не лучшими вестями, хотя и ожидаемыми и действительно важными.       — Что ж… — она вновь повернулась к зеркалу, поправляя прическу и всматриваясь в свое отражение. Она очень не хотела этой встречи, слишком хорошо помня, как проходит каждая из них. Она выглядела безупречно, так, что было бы не стыдно в таком виде и в Топкапы появиться, но старшая сестра все равно найдет, чем уколоть даже в этом. Они с Бейхан никогда не были особо дружны, а после того, как повыходили замуж и разъехались, каждая подобная встреча была наполнена далеко не приятными родственными чувствами.       Едва ли можно было надеяться, что сейчас что-то изменится. Особенно с учётом того, что последнее письмо, где она извещала о своем визите, было, как и всегда, полно надменности и превосходства. Дать бы почитать его валиде или Хатидже, которые в Бейхан видели лишь кроткого ангела. Впрочем, сестрица умела таковым быть, но только по отношению к некоторым. Как полагала Шах, по отношению к тем, кто мог быть ей полезен.       — Не отходи от меня, пока я буду встречать гостей, — Шах поднялась с места и направилась к дверям, понимая, что как бы ей ни хотелось остаться здесь, но она обязана выйти и приветствовать прибывших. Никаких особых распоряжений для Мерджана у нее не планировалась, но хотелось, чтобы он был поблизости. Его присутствие напоминало ей о том, кто она на самом деле, и придавало какой-то внутренней уверенности, которую она в течение этих дней неизбежно будет стремительно терять.       Уже спускаясь по лестнице, она влезла в наряд доброжелательного гостеприимства и примерила улыбку радушия, оказавшуюся все же на размер меньше.       — Бейхан, добро пожаловать, — Шах шагнула навстречу сестре, раскрывая объятья, смутно надеясь, что, может быть, в этот раз все пройдет не так и плохо. Во всяком случае ссоры никогда не начинались прямо с порога, поэтому хотя бы видимость того, что гостям тут рады, стоило сохранить.       — Здравствуй, сестра, — обернувшись на слова приветствия, гостья ответила улыбкой и шагнула навстречу младшей сестре, заключая ее в объятья, — мы старались приехать попозже, но, вижу, что мы все равно буквально вытащили тебя из постели.       — А где твоя семья? — слова сестры разом погасили фальшивую улыбку на губах Шах, но она поспешила вновь вернуть ее подобие, проигнорировав выпад.       — У нас была долгая дорога, поэтому мы все до вечера будем отдыхать. Не волнуйся, я уже отдала распоряжения Киразу-аге, чтобы он поселил нас в другое крыло дворца, на солнечную сторону, — Бейхан не преследовала цели непременно задеть сестру, в данный момент она вообще не задумывалась о том, как звучат ее слова, просто она привычно считала себя здесь отнюдь не гостьей. Куда бы она не приезжала, она ощущала себя хозяйкой, везде, кроме дворца Топкапы, где нераздельно властвовала валиде, перечить которой было бы просто глупо. Но любой другой дворец Бейхан как представитель династии полагала своим собственным, не считая, что не имеет права строить свои порядки там, где остановилась, поэтому она сразу же отвергла те комнаты, что приготовили к их приезду, сделав свой собственный выбор и уже отдав массу распоряжений и своим слугам, и слугам Шах о том, что стоит теперь там подготовить. Такое поведение было для нее привычным, хотя в отношении младшей сестры у нее были и личные выпады, имевшие настолько давние корни, что об истинных мотивах Бейхан давно не вспоминала.       — Эсмахан, солнышко, здравствуй! — на этот раз улыбка и радушие Бейхан были самыми настоящими, потому что если младшую сестру по ряду причин она откровенно недолюбливала, то дети династии для нее все были горячо любимы, по крайней мере, пока еще оставались детьми, — Как ты выросла, я тебя помню еще совсем крошкой, пока ты еще в колыбели лежала.       — Правда? — сама Эсмахан не помнила этой встречи, поэтому несколько робела и, спустившись вниз немного позже своей матери, нерешительно оставалась стоять позади, стесняясь сказать даже слова приветствия, пока ее не заметили. А теперь тетя покрывала ее щеки поцелуями, гладила по волосам, разглядывая с улыбкой, и это произошло так быстро, что Эсмахан совсем позабыла все те вежливые слова, которым ее учили, и сама тоже с любопытством разглядывала родственницу. Но ее внимание она занимала недолго, и взгляд Эсмахан скользнул за спину женщины в поисках тех, кого она ждала гораздо больше.       — Ищешь Гевхерзан и Рафие? — этот взгляд ребенка было не трудно разгадать, и Бейхан отпустила племянницу, еще раз поцеловав ее в щеку, — они сейчас отдыхают, потом у них будут занятия, но вечером вы обязательно поиграете, не переживай.       — Эсмахан, пойдем в сад, у твоей тети еще столько дел, не нужно ее отвлекать, — всего несколько минут встречи, но Шах ощущала себя уже такой уставшей, что просто хотела поскорее все это закончить и уйти. Она бы предпочла немедля вернуться к себе, запереться и никого не видеть несколько дней, но это была непозволительная роскошь. Ей придется играть свою роль несколько дней, и с ней она справлялась гораздо хуже Бейхан, которой ловко удавалось сохранять видимость теплого родственного отношения, но при этом едва ли не каждой фразой напоминать Шах о том, что они разные.       Со всеми распоряжениями было покончено, и Бейхан, наконец, могла выдохнуть и подняться в комнату. Во всех этих сборах, поездках и обустройствах она находила свое очарование, поэтому подобные занятия ее ничуть не удручали и нисколько не утомили, но в комнате ее дожидался супруг, и в отличие от младшей сестры, Бейхан своего мужа любила, и его обществу всегда была рада. Ферхат-паша слыл человеком опасном, с крутым нравом, и так оно и было. Он был категоричен, злопамятен и скор на расправу, он был человеком войны и схваток, он любил быть хозяином положения, но дома хозяйкой была Бейхан. И суровый муж, перед которым трепетали те, с кем он вел дела, превращался едва ли не в ручного зверька.       Изначально Ферхат видел в новоиспечённой супруге лишь косвенные возможности для продвижения по службе, но она оказалась его добрым союзником. Бейхан вела обычную светскую жизнь, но каждый раз, встречаясь с матерью и отцом, умело оставляла комментарии о достоинствах своего мужа, очень вовремя напоминая о нем правителю напрямую или через уста родной матери. Карьера Паши стремительно пошла в гору, но, помимо этого, он нашел в жене ещё и друга. Она терпеливо выслушивала его яростные выпады в сторону пашей Совета и находила для него слова утешения.        Ферхат чувствовал в ней такую поддержку, о какой не мог и мечтать. Бейхан никогда не напоминала ему ни словами, ни действиями о том, что она его госпожа, словно она была не дочерью султана, а наложницей из гарема — умной, образованной, но покорной своему мужу во всем. Впрочем, в домашние дела он не вмешивался, а встретив в ней ласковую отзывчивость, охотно делился с ней своими достижениями и проблемами в службе, с особым вниманием относясь к ее робким советам. Он ненавидел, когда ему говорили что и как делать, но Бейхан умела говорить так, что у него было полное ощущение того, что он сам просто в разговоре с ней пришел к правильным выводам и решениям. Он ощущал то, как стремительно растет по службе, как расширяются его возможности и увеличивается доход, и в ответ на эти благости жизни осыпал жену подарками и вниманием. Он был очарован Бейхан, но не ее красотой, а тем, как он себя ощущал рядом с ней. Она была его надёжным тылом и проводником во тьме.       — Я уж думал, что не увижу тебя до самого вечера, — он заключил ее в объятья, едва она переступила порог комнаты, и, прижимая к себе, покрывал ее шею поцелуями.       — Ты же знаешь, в этой глуши все приходится делать самой, Шах не умеет принимать гостей, как следует. Я думала, ты уже спишь, — она не пыталась отстраниться, хотя и была застигнута врасплох вихрем мужских эмоций, вместо этого, она прикрыла глаза, подставляя шею требовательным поцелуям.       Бейхан считала, что ей с мужем повезло. Ее выдавали замуж, как и всех, не спрашивая ее желаний, но она замуж и правда хотела. Жизнь в Топкапы и после в Манисе ее не слишком радовала. Там она всегда была второй или даже третьей. Со стороны они выглядели как прочное будущее династии, надёжный единый фундамент, но на деле все было не совсем так. Сулейман был центром вселенной для их матери, он был будущим династии, будущим империи, он был особенным для всех и самым важным с тех пор, как стал единственным наследником. С ним не мог конкурировать никто, никто и не пытался. Хафса-Султан растила детей сплоченными, объединяла их вокруг старшего брата, и все молчаливо соглашались с этим нерушимым правилом, что интересы Сулеймана — превыше всего. С девочками же было иначе, их было много, хотя до осознанного возраста дожили лишь четыре, но и здесь были свои нюансы. Хатидже была старшей из них и она бесспорно являлась любимицей и отца и матери, занимая особое место в их сердцах. Она всегда была такой ранимой и добросердечной, что невозможно было злиться за то, что она у родителей на первом месте после наследника. Но какой ребенок не жаждет внимания? И Бейхан было достаточно оберегать старшую сестру, вытирать ее слезы и утешать, чтобы быть хорошей дочерью и получать свою долю родительской любви. Но вскоре на свет появилась Фатьма, и она не доставляла беспокойств, пока не подросла.       Фатьма была их сестрой, но она была другой. Так всегда говорила их валиде. И это было очевидно и без слов. Их отец проявлял уже куда меньше внимания к Хафсе-Султан, найдя интерес для себя в Таджлы-хатун — одной из своих наложниц, которая и родила ему девочку. Фатьма росла дерзкой и взбалмошной. «Султанша, воспитанная рабыней», — не раз комментировала это Хафса-Султан. Внимание мужа от нее ускользнуло, но она гордилась тем, что своим детям привила подобающие манеры, и они выгодно выделялись на фоне непоседливой Фатьмы, которой занималась наложница. И все же Бейхан ощущала раздражение матери в сторону младшей сестры, и вторила ей, пытаясь аккуратно демонстрировать свое пренебрежение в адрес Фатьмы.       У султана Селима появлялись новые дети, и все от многочисленных наложниц, но не от матери его наследника. И эти события уже не вызывали ярких эмоций. Дети приходили в этот мир и точно так же уходили из него по прошествии одного или нескольких месяцев. Иначе дело обстояло с появлением Шах: она появилась так же, как и многие другие, и первый год своей жизни провела подле падишаха, но ее родительница не перенесла тягот последующей особенно холодной зимы, и ребенка передали на попечение Хафсы-Султан как главной женщины гарема. Восторга это у нее не вызвало, но перечить мужу она не смела, и формально занималась воспитанием Шах, но никакой любви к ней не питала, и не уставала повторять детям все то же, что говорила о Фатьме: «она не такая, как вы».       Но Шах, в отличие от Фатьмы, росла рядом с ними, и о том, что она другая, приходилось напоминать отношением, натренированным на Фатьме. Хатидже, однако, не видела никакой разницы и относилась к младшей сестре как-то излишне тепло, доверяя ей свои секреты и печали. А Шах-Хубан на это реагировала попытками утешить и защищать свою старшую сестру. Она всеми силами пыталась доказать всем, что она такая же, как они, не смотря на свой возраст. Бейхан это считала высокомерием и воспринимала с некоторой ревностью. Так или иначе, но Шах отнимала внимание ее матери, а теперь еще и старшей сестры, и Бейхан боролась с этим едкими замечаниями и открытой критикой. Зачастую в этих войнах она одерживала верх, но ей хотелось свободы, и она мечтала поскорее выйти замуж. Было не важно, за кого, важно было покинуть отчий дом и стать, наконец, единственной. Поэтому собственную свадьбу она ждала с нетерпением, хотя и ходило множество слухов о том, что ее будущий муж обладатель на редкость тяжелого характера. Но Бейхан надеялась, что как-нибудь сможет с этим совладать.       Ферхат-паша, к ее немалому удивлению оказался гораздо младше мужа Хатидже, и к тому же весьма приятной наружности. Сама Бейхан прекрасно понимала, что не обладает красотой старшей сестры, но надеялась вызвать в муже какую-то привязанность своим теплом. Он встретил ее вежливо, с некоторой настороженностью, но потребовалось совсем немного времени, чтобы этот союз стал крепким и обоюдно приятным. Ферхат стал для Бейхан не просто любимым мужем, он был ее героем, избавителем, он подарил ей то, о чем она мечтала: внимание, чувство собственной значимости и семью, которая еще больше усиливала эти ощущения. В своей новой семье Бейхан стала не просто единственной, не просто важной, она была незаменимой, как для мужа, так и для детей, и она полностью и с удовольствием растворялась в этом своем мире, и даже расцвела той особенной красотой, какая проступает в женщинах, когда они ощущают себя любимыми.       Пока Бейхан наслаждалась обществом своего мужа, ее младшая сестра пребывала на грани отчаянья, не находя себе места в собственных покоях. В голове у нее беспрестанно крутились мысли о том, что приезд Бейхан — это очередной крах планов, и, возможно, сестра права, и Шах так и суждено всегда оставаться в провинции, жить этой жизнью забытой госпожи, довольствоваться тем, что есть. На что она надеется в столице? Даже, если брат действительно приблизит к себе ее мужа, даст должность в Совете, как долго паша будет ее занимать? Да и какую должность? У Шах нет никакого влияния на падишаха, а валиде сделает все, чтобы Лютфи, если и получил назначение, то самое ничтожное, и этим будет тыкать в нос при каждой встрече. Шах могла бы повлиять лишь на Хатидже, но та никогда не посмеет и слова сказать поперек мнения Хафсы-Султан, Хатидже даже за себя слова не замолвит, а уж хлопотать за Шах тем более не станет. В порыве бессильной ярости Шах опрокинула большое зеркало, которое разлетелось мелкими осколками с таким грохотом, что, конечно, встревожило бостанжи у дверей, поспешивших удостовериться, что с самой султаншей ничего не случилось. Она жестом остановила слуг у дверей и этим же пресекла любые вопросы, поспешно отворачиваясь к окну, ощущая, как нестерпимо защипало в глазах. Шах-Хубан никогда не позволяла себе подобных выпадов с крушением мебели и даже просто истерик, поэтому сейчас вместо какого-либо облегчения от того, что дала выход эмоциям, она ощущала лишь неловкость и какое-то внутреннее смятение.       — Госпожа?       На голос Мерджана она не обернулась, но сделала медленный глубокий вдох, чтобы совладать с собой и выдать резкое «Что?». Можно было так же всего-лишь жестом дать знак, чтобы ее оставили одну, но некоторое самообладание к ней все же вернулось, и голос разума подсказывал, что слуга не явился бы просто так. Он появлялся либо по ее зову, либо, если было что-то важное.       — Пришло письмо из столицы, — и хотя султанша все еще стояла к нему спиной, не оборачиваясь, он протянул руку с посланием, смиренно склонив голову. Никто из личных служанок Шах-Хубан не рискнул бы переступить порог комнаты и уж тем более обратиться к султанше, сколь бы важным и срочным ни было то, с чем они пришли. Разгром в покоях госпожи вызывал тревогу и у Мерджана, но его беспокоило не то, что в таком своем настроении она может любого из слуг, не задумываясь, лишить головы, а то, что его госпоже, очевидно, было очень плохо, а он не знал причины этого, а потому и не понимал, как это исправить и что можно предпринять. Он смутно осознавал, что хотя бы отчасти причиной служил приезд Бейхан-Султан, его поразило то, как султанша разговаривала с его госпожой без малейшего чувства такта, но невозможно было не заметить и того, что ни для Шах-Султан, ни для кого-то еще это не было в новинку, и, видимо, встречи сестер всегда проходили в подобном ключе.       Шах сделала еще несколько медленных вдохов и выдохов, аккуратно вытерла щеки, по которым все же скатилось несколько предательских слезинок, и, постаралась отогнать от себя все эти мысли, тревожные и бесполезные. Она может справиться с чем угодно, кроме одного: собственного безумия. А то, что она начала громить собственные покои, ничем иным назвать было нельзя.       Это мысленное замечание в адрес самой себя придало каких-то внутренних сил и вернуло холодный рассудок. Она забрала из рук слуги послание, доставая письмо и тут же возвращая ему пустой футляр. Вести были обнадеживающими и то, что всего несколько минут назад она была в таком отчаянии, теперь казалось чем-то таким пустым и глупым. Жалеть себя, сетовать на судьбу — это не ее удел, ей предстояло действовать, и какая разница, кто был против нее? У нее был большой запас терпения, и она снова верила в то, что рано или поздно получит желаемое.       — Госпожа, что я могу сделать для вас? — голос Мерджана заставил ее отвлечься от своих мыслей и посмотреть на него. Слуга по-прежнему стоял, склонившись и опустив взгляд в пол. Он не спрашивал, может ли быть еще чем-то полезен, чтобы она отпустила его в отсутствие распоряжений. Его вопрос был о том, что ему сделать. И Шах невольно задумалась о том, что посыльный Бейхан должен знать многое о планах своей султанши, но добровольно ничего не скажет, и подкупом его не возьмешь. Почти наверняка из него можно было вытащить все силой или пытками, но просить о таком, а тем более требовать Шах не могла. И все же она об этом думала, хмурясь, поджимая губы. Но подобное не могло бы остаться тайной, исчезновение такого человека заметят и слишком быстро. А если бы и могло… От одной мысли об этом Шах замутило, и перед глазами вдруг все поплыло. И лишь, когда чужие сильные руки подхватили ее, и в мутнеющем сознании гулко отозвались слова о лекаре, она поняла, что ощущение головокружения не эфемерно, а вполне реально, и она и правда падает.       Уже несколько часов кряду в покоях Шах-Султан суетился лекарь и туда-сюда сновали его помощницы и служанки госпожи. Но никаких вестей не было. Мерджан пытался занять себя делами, но то и дело мыслями возвращался к произошедшему, не понимая, что его взволновало больше: разгром в комнате госпожи или то, как она внезапно упала в обморок. Он едва успел подхватить ее до того, как она упала в многочисленные осколки полноростового зеркала, рассыпавшиеся мозайкой по всему полу передней комнаты. Резкие движения теперь ему самому аукались возобновившейся болью в плече, но он ее почти не замечал. Приготовления к ужину были завершены, и теперь Мерджан переключил свое внимание на уборку первого этажа. Это не входило в его обязанности, и едва ли кого-то заботила пыль на вазах при входе, но ему нужно было себя чем-то занять, и кроме того, он дожидался возвращения Лютфи-паши.       — Паша Хазретлери, — стоило Паше появиться на пороге, Мерджан тут же оставил свое занятие и склонился в поклоне, хотя обычно находил и вежливые слова участия.       — Мерджан-ага? — увидеть слугу здесь было очень необычно, и Лютфи-паша даже остановился и окинул взглядом просторную комнату, ожидая увидеть здесь, если не приехавший гостей, то по крайней мере супругу, но кроме бостанжи и Мерджана никого не было видно, — Что-то стряслось?       — Шах-Султан плохо себя чувствует, — Мерджан сам толком не знал, чего ради он дожидался пашу, и как облечь в слова то, что его беспокоило, но внутри был какой-то невнятный протест. Он не понимал того, что к тому, что султанше плохо, все приближенные отнеслись так спокойно. Служанки бегали, выполняя поручения лекаря, но при всей своей склонности к эмоциональным реакциям, никакого волнения не проявляли, хотя до сих пор не было известно, что за недуг одолел их госпожу.       — Шах-Султан частенько нездоровится, когда в гости приезжает ее сестра с семьей, — паша произнес это, улыбаясь в бороду, ничуть не удивленный. Такие гости всегда приносили с собой скверное настроение его жене, и у той то и дело случались, то головная боль, то ещё что-то, к чему все обитатели дворца уже давно были привычны.       — Госпожа лишилась чувств. Сейчас у нее лекарь. Прозвучало это тихо, но вкрадчиво, и это несколько раздражало. Лютфи в целом нравился новый слуга: быстрый, внимательный, чуткий к желаниям семьи. Казалось, он умел предвосхищать желания, потому что зачастую лишь получив результат того, что Мерджан сделал, Лютфи про себя с удивлением отмечал, что это очень кстати, и это то, что ему и нужно. И все же слуга при этом был и зануден, слишком серьезно относясь к своим обязанностям и ко всему тому, что происходило вокруг. Вот и сейчас он словно ждал от Лютфи какой-то реакции, какой-то тревоги, и Паша уже хотел было съязвить о том, что эта госпожа лишена чувств с рождения, но слова о лекаре заставили его нахмуриться и насторожиться. Это на его жену уже было не похоже, ее недомогания обходились исключительно тем, что она подолгу оставалась в своей комнате одна и не желала никого видеть.       — Давно?       — Несколько часов.       — Что-нибудь известно?       На этот вопрос Мерджан лишь качнул головой.       — У Госпожи крепкое здоровье, Аллах да не оставит ее, — с этими словами паша ободряющим жестом похлопал слугу по плечу.       — Иншалла, — эхом отозвался Мерджан, а Лютфи-паша направился прямиком к покоям супруги, чтобы лично осведомиться о происходящем.       Некоторое беспокойство в Паше действительно проснулось, хотя слова про крепкое здоровье жены он произнес скорее в успокоение Мерджану. Тот выглядел подавленным, и это напомнило Лютфи некоторых прежних слуг, которые служили его семье, когда сам он ещё был ребенком. Возможно его жена и была в чем-то права, сетуя время от времени на нерадивость рабов. Обычно Лютфи списывал это на ее постоянное недовольство, но глядя на Мерджана, он невольно вспоминал о том, что прежде в его доме действительно были слуги, подобные ему, относившиеся к своим обязанностям куда серьезнее, чем все те, кто служили во дворце сейчас. Но, что было важнее, они не просто усерднее трудились, они, как и Мерджан, близко к сердцу принимали радости и невзгоды семьи, которой служили. Но они все были уже стары, и уже к женитьбе Лютфи Аллах одного за другим забрал их всех и вот теперь, кажется, послал им замену, вложив былую преданность в молодой разум.

***

      Между Лютфи и Ферхатом ещё со времен правления султана Селима было соперничество, граничащее с враждой. Они оба были на хорошем счету у падишаха, каждый имел свои заслуги, но Ферхат то и дело обходил Лютфи во многих вопросах. Он был слишком прытким, яростным и в какой-то мере даже дерзким, чем слишком обращал на себя внимание. Пока Лютфи обдумывал, как получше донести до султана вести, Ферхат умудрялся обрушить все разом и спешно переходил к предложениям по решению проблем, не гнушаясь резких и жестоких методов. А это султан Селим ценил очень высоко. Поэтому было не очень удивительно, хотя и неприятно, когда Ферхат стал зятем падишаха и заполучил место в совете Дивана. Это было досадно, но, когда султан Селим завел речь о свадьбе с его младшей дочерью, Лютфи вздохнул свободнее, полагая, что пусть Ферхат и возвысился быстрее, но настал и черед Лютфи. Эта женитьба должна была так же обеспечить ему место в совете, и Лютфи не сомневался, что уже там он сможет взять свое по праву, не даром он обладал большим опытом. Может, Ферхат и хорош в бою, но в управлении государством это не важно, куда большую роль играет опыт и дальновидность. Кроме того, Лютфи напоминал сам себе и о том, что его жена моложе и, как говорили, красивее жены Ферхата.       Но удача отвернулась от Лютфи в один момент: смерть султана Селима пришла слишком рано и неожиданно. И если Ферхат-паша быстро сориентировался и тут же отправился к сыну покойного султана, чтобы первым принести ему весть и выслужиться, то Лютфи момент упустил. Он даже не подумал ни о чем таком, полагая, что его заслуги перед османским государством достаточно значимы, и не нуждаются в подтверждении новым падишахом. Однако, в этом он обманулся, и вместо заслуженного поста был отправлен наместником в Караман, в то время, как Ферхат сумел обаять молодого султана и не только сохранить свое место, но и получить продвижение. Впрочем, последнее — не его заслуга, а влияние Бейхан-Султан. Младшая из дочерей Селима Явуза не имела влияния ни на нового правителя, ни тем более на его валиде, да и вовсе не собиралась хлопотать о своем муже. Их брак тогда походил скорее на холодную войну. Султанша запиралась в своих покоях, а во время их встреч всем своим видом демонстрировала неприязнь и то, что она вынуждена все это терпеть.       Не то, чтобы это исчезло, но все же их отношения стали куда лучше и проще. А во время подобных ужинов с Бейхан, кои и случались редко, но Шах, против обыкновения, выступала на стороне своего своего мужа и была с ним заодно. Пожалуй, это были те самые моменты, когда они были настоящей единой семьей, настоящими супругами. И это во многом компенсировало и ее плохое настроение и личную неприязнь Лютфи к мужу Бейхан-Султан.       — Ты едешь навестить валиде? — для Шах этот ужин был похож на пытку, но она старательно соблюдала весь подобающий этикет, ведя разговоры о пустом, обмениваясь любезностями и с сестрой и с Ферхатом-пашой, пока разговор, наконец, не зашёл в более интересное русло.       — Нет, конечно, — хотя в голосе Бейхан и было напускное удивление, лукавую улыбку она скрыть не смогла, и последующие слова звучали уже с триумфом, — мы едем в столицу вместе с пашей, повелитель оставляет Ферхата наместником вместо себя на время похода.       Такая новость была столь неожиданна, что ни Шах, ни Лютфи не смогли совладать с мимикой, к удовольствию Бейхан.       — Лютфи-паша, не хотите поздравить с таким назначением моего мужа? — повисла долгая неловкая пауза, и Бейхан, насладившись эффектом от объявления, решила продолжить свою наступательную стратегию. Она сама не видела в Лютфи-паше соперника своему Ферхату, но старалась не упускать возможности продемонстрировать младшей сестре, насколько та не состоялась в этой жизни, насколько уступает старшим сестрам во всем. Это было уже даже не планом чего-то, а просто привычным поведением. Точно так же было уже привычно и отношение к Шах, в каждом шаге которой Бейхан видела одни промахи и недостатки. Но если прилюдно Бейхан не могла сказать ничего оскорбительного в ее сторону, потому что это оскорбляло бы династию и выставляло в темном цвете и ее саму, то вот на таких домашних посиделках, где не было ни посторонних, ни падишаха, ни валиде, она могла говорить то, что хотелось. Даже дети ужинали отдельно, за столом, приготовленным специально для них в других покоях, чтобы взрослые могли спокойно поговорить о своих делах.       — Я думаю, что Лютфи-паша, так же как и я обескуражен тем, что регентом государства будет тот, кого не так давно сослали подальше от столицы за взяточничество.       — Сестра, ты собираешь слухи? Это всего-лишь клевета от тех, кто боялся, что Ферхат получит ещё более высокую должность. Если бы это было правдой, наш падишах не смог бы закрыть на это глаза. Он отправил Ферхата навести порядок в Семидирне, потому что оттуда поступало слишком много тревожных вестей, а теперь вызвал вновь в столицу за положенной наградой, — Бейхан говорила негромко и с улыбкой, слова сестры ее лишь немного покоробили, да и то скорее оттого, что обычно Шах себе подобные высказывания не позволяла, это нарушало этикет, за который младшая из дочерей Селима Явуза держалась как за священное писание.       — Будем надеяться, что эти завистники не собьют пашу с курса, и наш падишах не пожалеет о своем решении, — Лютфи говорил так же спокойно и размеренно, как и Бейхан, вкрадчиво и почти доброжелательно, хотя внутри он досадовал на такую нелепость. Где это видано, чтобы изгнанник вдруг принял на себя такую почетную роль, какую доверяют не каждому шехзаде.       — А вы, Паша, кажется, в походе не участвуете? Не припоминаю, чтобы султан Сулейман упоминал вас, — Ферхат умел лить мед в уши слушателей, а когда не было нужды кого-то расположить к себе, он был резок и груб, но в обществе семьи султана, в частности в присутствии Шах-Султан, такого себе позволить не мог, поэтому большую часть времени отмалчивался, но теперь все же подал голос.       — Я благодарен падишаху, что он даровал мне возможность оставаться дома с семьёй в такой момент, когда мы с госпожой ждём прибавления в семействе, — Лютфи говорил, немного растягивая от удовольствия слова, и приобняв жену за талию.       Эффект от слов был ничуть не меньше, чем от предыдущего объявления Бейхан о цели ее визита в столицу, только Бейхан и не пыталась как-то сдержать эмоции.       — Ты беременна! — восторженно выдохнув, она тут же подсела ближе к сестре, заключая ту в объятья. — Это такая радостная новость! Не пиши валиде, я сама ей сообщу, хочу увидеть, как она порадуется. Еще один член династии! И Эсмахан будет не так одиноко. Она уже знает?       — Еще нет, — Шах улыбалась в ответ на неподдельную радость сестры, но улыбка получалась довольно усталой, — я сама узнала буквально перед ужином.       Для Бейхан эта новость была действительно радостной, кроме того, это известие разом перекрывало былое отношение. Для нее дети были святыней, и не только свои — любые дети династии, а Шах сейчас в один момент стала неприкосновенной просто потому, что носила под сердцем новую жизнь, и пока ребенок не появился на свет, его мать полагалось оберегать от любых неприятностей, и ни о каких поддевках теперь речи идти не могло.       — Она обрадуется, ей не хватает в окружении детей — весь вечер не отходит от Гевхерхан и Рафие, даже Орхана перестала сторониться, хоть он и старше. Да и вам в доме не помешает еще один детский смех, — Бейхан рассуждала вслух, держа Шах за руку. — Совсем забыла сказать: ты слышала новость? Хатидже вновь собирается замуж.       — Вот как? — особого интереса это у Шах не вызвало, хотя о том, что готовится новый брак Хатидже, она не знала. Если детьми они и проводили много времени вместе, и Хатидже делилась с Шах всеми своими горестями, то едва они расстались, прекратилось и всякое общение. Сначала они переписывались, но послания очень ярко раскрыли для самой Шах всю суть их общения: Хатидже писала обо всем, что ее беспокоит и тревожит, но жизнь младшей сестры ее не интересовала.       — За учителя Мустафы, после похода объявят о помолвке.       — Учителя?! Теперь членов династии отдают совсем за кого попало?       — Он уважаемый человек, это сын Пири Мехмеда паши, — Бейхан бы не удержалась съязвить на этот счет, но сейчас ее слова звучали мягко и примирительно. — Кроме того, он молод, надеюсь, Хатидже будет счастлива в новом замужестве.       — Иншалла, — Шах нередко раздражало то, что Хатидже всегда была на особом положении, хотя ничем особенным этого не заслужила, отчасти у нее вызывало зависть то, что брак Хатидже был очень коротким, и после этого небольшого испытания старшая сестра в свое удовольствие жила вновь подле валиде, а теперь к тому же еще и в столице в главном дворце.       Но не смотря на это, Шах и правда желала ей счастья в замужестве, слишком хорошо зная, каково оно, когда это не так. И, вероятно, это и правда была хорошая партия: сын великого визиря — достаточно уважаемый человек, чтобы такое замужество не было чем-то унизительным и позорным. Если он учитель, то должен был быть достаточно образованным и чутким, чтобы не наскучить Хатидже, и чтобы не навевать этого ощущения, что имеешь дела с неотесанным деревенщиной, как нередко бывало у самой Шах в ее замужестве. И этого уже было вполне достаточно для залога удачного союза, но в случае с Хатидже важную роль играло и то, что ее будущий муж не был государственным чиновником, а значит, Хатидже и нет нужны тянуться к непременному присутствию в Топкапы: о благополучии карьеры ее мужа без всяких подталкиваний к этому позаботится тесть. А нежная Хатидже сможет вести спокойную тихую семейную жизнь, для которой, казалось, и была создана.