Подписано кровью

Начало месяца Руки Дождя вцепилось в глотку железной хваткой: крошечные клыки снежинок кусали кожу, вынуждая плотнее запахивать плащ. Джерольские горы и в прежние времена нагоняли тоску, но после падения Убежища она стала невыносимой. Цицерона не было среди семьи той ночью — он не видел бордовых разводов на камне пещер, не слышал воплей сгорающих заживо Сестёр и Братьев. Пока они умирали, под его ногами мерцал песок, позолоченный солнцем, а тишину нарушали лишь солёные песни чаек да шёпот моря. Воды — хрустальные, не осквернённые алым, разбивались о тело утопленного контрабандиста. Бескровность убийства оставила ощущение острой незавершённости: казалось, каджит спит, вяло дрейфуя на волнах, разморённый знойными полуденными лучами. В любую секунду вновь зажгутся вертикальные зрачки, когти вспорют ткань рубашки, вонзятся в плоть, нанося рваные раны. Но время шло, и ничего не происходило. Белокаменный Анвил всё также украшал горизонт венцом волоокой невесты: безукоризненно светлым, изящным и по-своему строгим. Цицерон так до него и не добрался. Западными контрактами в Бруме баловали нечасто, а если такое случалось, — требовали от исполнителя скорейшего возвращения. Крах лейавинского Убежища в ходе Великой войны и недавняя потеря Королла нанесли Тёмному Братству ощутимый ущерб. Некоторые сказали бы «непоправимый», вот только Цицерон не склонен к излишней драматизации. Да, ассасинов не хватало. Порой, отчаянно. Но он верил: Слышащая удержит ситуацию под контролем. Благословлённая Матерью Ночи, она отказалась от политики замалчивания, и Чёрная Рука сжалась в стальной кулак. Братство сковал металл дисциплины. Цицерон говорил себе: это не кандалы, но доспех, надёжный и прочный, то, в чём они так нуждались. То, чего от них хотел Отец Ужаса. Именно Ситис направил его тогда прочь от Анвила. В воздухе что-то реяло: невесомое, мерклое, едва ощутимое, мелкой дрожью крадущееся по хребту. Если бы он только догадался быстрее. Если бы мчался, не отвлекаясь на сон… Вера в знак, посланный свыше, связывала запястья чувством вины: грызущим, мучительным. Дарующим иллюзию контроля. Взмыленная кобыла под ним всхрапнула, отвлекая: малорослая и тонконогая, под стать всаднику. С тех пор, как две недели назад Цицерон украл её из конюшен Брумы, она так и не получила клички. Опыт подсказывал, что с этим стоит повременить: первую лошадь Цицерона прошило остриё стрелы, глотку второй очертил его же кинжал — сломав ногу, та билась в крови и пене. Потом появился прыткий соловый жеребчик с шерстью гладкой, как шёлк: его пришлось бросить, когда задание пошло не по плану. Ассасин по нему скучал — пожалуй, сильнее, чем следовало. Скоро сосновые анфилады начали редеть, открывая взгляду плато — узкое, окружённое горным хребтом, словно рядом наточенных копий. В центре выросло небольшое двухэтажное поместье, сплетённое из досок, камня и горделиво-острой данмерской стати. Черты, характерные для большинства построек Чейдинхола, — полтора часа в седле этот вид окупал с трудом, но Цицерон ехал сюда вовсе не из любви к архитектуре: его интересовала стройка, опоясавшая участок хаосом. В раскроенной земле оскалиной блестел скелет фундамента, а безымянные рабочие то и дело сменяли друг друга: буднично, заурядно, оставаясь неузнанными. Спешившись возле лиственницы, укрытой гранитом холма, Цицерон привязал лошадь. Снег больше не шёл: ватные хлопья, растаяв, обозначались на рубашке влажными пятнами. Отвыкнуть от холода несложно. Пары недель вне Брумы обычно более чем хватало, чтобы напомнить: всего несколько лет назад он был мальчишкой из южной деревни. Ветер мучительно оцарапывал рёбра, проникал под плащ, короткий и куцый. Его собственный, с огненно-лисьей подкладкой, сгорел вместе с Убежищем, но это не имело значения — как садовник, Цицерон всё равно не смог бы его себе позволить. Маска срасталась с личностью без особых усилий. Когда-то он и впрямь был помощником садовника: пропалывал грядки, поливал, накладывал смердящие удобрения. Мать умерла, и забаву пришлось позабыть, сосредоточившись на семейном деле: одна из немногих утрат, недостойных жалости — копаться в грязи ему в любом случае быстро наскучило бы. Обойдя поместье с тыла, Цицерон легко перемахнул через изгородь: трухлявый, жидкий заборчик, наскоро слепленный из жердей. За спиной остался арьергард деревьев — не самое верное прикрытие, и всё-таки лучше, чем ничего. В вышине заклекотали соколы. С фасада дом был охвачен строительными лесами. Кругом, будто грязекрабы в столичной канализации, копошились рабочие — по большей части, столяры да плотники. Садовников тоже хватало. Ещё в городе Цицерон узнал: новая хозяйка имения жаждет яркости юга, намеревается окаймить владения дивными фигурами из самшита; какая магия ей в этом поможет, в таверне не говорили — флора Хаммерфелла обычно плохо уживалась с местной погодой. Ассасин выскользнул из тени, становясь частью пейзажа: лицо и одежда в дорожной пыли, на поясе — садовые ножницы. Кинжал скрывало голенище сапога, но даже без него он не чувствовал себя безоружным. Не после того, как год назад заколол случайного свидетеля медной иглой: она была толстая, сапожная — длины хватило, чтобы достать до сонной артерии. Пришлось долго давить босмеру на грудь, пока тот не истёк кровью. — Эй, парень! — чей-то скрипучий голос отделился от общего шума, вынуждая обернуться. — Да, ты, рыжий. Иди-ка сюда. На него смотрел норд средних лет: рослый, широкоплечий, с первой проседью в угольно-чёрном узле бороды. Он стоял в нескольких футах от Цицерона, облокотившись на заступ. Очень кстати. Под видом бурной деятельности слиться с окружением гораздо проще. — Как тебя звать? — осведомился норд, когда они поравнялись. — Кай Салвар из Бравила. Приехал в поисках лучшей жизни, но вкалываю втрое больше прежнего. Пару мгновений рабочий молчал, и его безмолвие пропитывало разум знакомым ядом сомнений. Семейство Салваров действительно проживало в Бравиле: бывшие фермеры, нищие, как храмовые крысы, недавно они лишились единственного клочка земли. Если верить слухам, это произошло из-за связей с одной из конкурирующих группировок торговцев скумой. Помимо криминальных наклонностей Салвары славились плодовитостью. Однако из всех имён их многочисленных отпрысков Цицерон смог вспомнить только одно — Делайла; так звали девушку, подававшую выпивку в «Одиноком страннике». Восхитительное имя, почти благородное, — но ему, к сожалению, не шло. Наверное, дело в цвете волос. Поэтому пришлось придумать другое — новое — не столь возвышенное, зато честное и запоминающееся. Слишком запоминающееся. Что, если норд знаком с кем-то из этой семьи? Что, если ему известно: никакого Кая Салвара нет и никогда не было — то лишь призрак, бестелесная тень, ничего не значащее сочетание звуков? Вероятность ничтожна, но… Бледно-серые глаза напротив осенились весельем. Норд рассмеялся: раскатисто и густо, похлопывая Цицерона по плечу. Рука его, точно железная, казалась ничуть не легче молота; к вечеру отпечатки её ударов расцветут на коже ипомеей. — Я Одгар, — представляясь, тот грубо стиснул его ладонь. Суконка перчаток не спасла от мук, но защитила от разоблачения: пальцам ассасина определённо недоставало заскорузлости, свойственной земледельцам. — Рад, что ты не бездельник — я их терпеть не могу. Многих убил, когда воевали с эльфами. Как у тебя с тонкой работой, Кай? Чужое имя неприятно резануло слух, но вернуло уверенность. Окончательно убедившись в неосведомлённости Одгара, Цицерон решил добавить истории красок. — Матушка говорила: я из братьев самый талантливый. Двое из них в тюрьме, третий спился, а я стою здесь. Так что не вижу причин ей не верить. Никаких братьев, кроме погибших в Убежище, у него, разумеется, нет. Только сестра: прозрачные запястья, вздёрнутый подбородок, упругие медные кудри. Вечно юная, младшая, — безвозвратно мёртвая. — Стало быть, тебя-то мы и ждали, — Одгар ухмыльнулся, в излюбленной манере пихая Цицерона в плечо. — Парни высадили кусты возле беседки, но хозяйка требует, чтобы их как-то по-особенному постригли. Сам понимаешь — никто в таких вещах не разбирается. Граница с Хаммерфеллом у беса на куличиках, а тут кроме имперцев сплошь данмеры да несколько нордов. Выходит, сплетни в таверне не преувеличивали: баронесса на самом деле задумала устроить очаровательный памятник родине. В горах Джерол. Сошла с ума? Сведуща в тайных искусствах? Уповает на приближающееся лето?.. — Во имя Восьми, кому вообще могло прийти в голову стричь кусты? Чем ей не мил их естественный вид? — Хозяйка платит — мы делаем. По крайней мере, пытаемся. Сказала: хочет видеть их в форме шара. Берёшься? Вместо ответа Цицерон хищно щёлкнул ножницами. Он направился ниже по пологому склону, отдаляясь от поместья, — туда, где по словам Одгара должна располагаться беседка. Та не сразу выглянула из-за пышной еловой кроны. Сначала ассасин не вполне доверял результату поисков: назвать представшую перед ним конструкцию «беседкой» не поворачивался язык: накренившаяся посудина стола и две табуретки, вокруг — четыре столбика, через равные промежутки вбитых в землю. Но ошибки не было. Подтверждением тому служила контрастно-ровная линия самшита, посаженного неподалёку. Цицерон раньше видел его только на иллюстрации к роману «Ночь приходит в Сентинель»: округлые, точёные листья оказались явно более… красными, чем он ожидал. Значит, баронесса вменяема и не владеет чарами. Судя по насыщенному пунцовому оттенку и характерному запаху, она замыслила сохранить свои дражайшие растения с помощью отвара редворта. Не считая цвета, кусты выглядели свежими и нетронутыми, а для по-настоящему качественной смеси одного компонента мало. Пару лет назад Цицерона пытались обучать алхимии. Подолгу не покидать мрак лаборатории да рыскать по болотам в поисках нужных травок тот так и не полюбил, но основы запомнил. За пределами главы «О ядах» он ориентировался плохо, и всё же… Едва ли во всём Тамриэле найдётся ингредиент, повышающий сопротивляемость холоду эффективнее морозной соли и старого доброго лунного сахара. Дорого, незаконно, опасно, — соблазнительно действенно. Звуки приближающихся голосов прервали поток размышлений, возвращая к работе: настоящей и той, что являлась частью прикрытия. Голоса было два. Первый хриплый и явно мужской, второй — бархатистый, журчащий горной рекой, несмотря на довольно низкий тембр, принадлежал женщине. Скоро Цицерон увидел её — подлинную причину своего визита. Тёмно-бронзовая кожа редгардки хранила отпечаток южного солнца, мелкие завитки обрамляли скуластое лицо. Облачённая в тяжёлую изумрудную парчу с кричащим орнаментом, всем своим видом баронесса демонстрировала причудливый сплав двух культур: имперской и йокуданской. Её имя — Малика Варминия — выражало ту же экзотическую двойственность. Оно заинтересовало ассасина ещё вчера, безликим переплетением чернил на пергаменте, — теперь же имя обрело облик. После прочтения контракт сгорел: языки пламени размыли буквы, оплавили бумагу, поглощая всё без остатка, и минуту спустя в камине тлел лишь сизый пепел — последнее напоминание о том, что совсем недавно имело смысл. Та же участь ожидает баронессу. — …конечно, ремонт нисколько не помешает нашему совместному замыслу, — подойдя к «беседке», Малика устроилась на табурете — об этом оповестил протяжный скрип. — Прошу вас, маркиз, присаживайтесь. Её собеседник — тучный имперец — нерешительно замер возле стола. Очевидно, тот сомневался в своей способности не проломить хлипкое сидение, и не без причины: его расшитый золотом дублет грозил треснуть в любой момент. При мысли об этом Цицерон нервно сглотнул — как сын ткача, он знал цену бархату. — Должна признаться, — не дожидаясь ответа, защебетала баронесса, — я коварно завлекла вас сюда, чтобы похвастаться недавним приобретением. Самшит со Строс М`Кая — впервые в Сиродиле. Пока не обработан, но уже на нашей следующей встрече вы сможете насладиться им во всей красе. Я также подумываю о перспективе экспорта белых роз и… — Ваша милость, — резко перебил её маркиз, — моего нанимателя интересует только результат. Не имеет значения, с чем и как вы провезёте товар — пусть он просто окажется по эту сторону границы. В срок и без… осложнений. К тому моменту маркиз уже сел и дерево под ним угрожающе застонало. Цицерона не удивило, что такие вещи открыто обсуждаются в его присутствии: знать традиционно держит прислугу за мебель. Его задача заключается в том, чтобы неторопливо обрезать багряные листья, сохраняя компетентный вид, — и слушать, слушать, слушать. — Простите мне мою былую нерасторопность. Вся эта суматоха с похоронами отрицательно влияет на сроки. Всем известно: мой благоверный славился рассеянностью — бумаги в кошмарном беспорядке. А девчонка… Голос Малики дрогнул: устало, неподдельно. И причина тому — отнюдь не скорбь по безвременно почившему супругу. Товаром, упомянутым ранее, почти наверняка была скума, девчонкой — дочь барона от первого брака. Страшно разгневанная и достаточно взрослая, чтобы достать тело для Чёрного Таинства, та собственной кровью подписала контракт. — Не представляет угрозы, — маркиз снова отмахнулся от неё, как от назойливой мухи. А потом добавил, выделяя каждое слово: — Мы ведь с вами друг друга поняли? — Всецело. Полагаю, вы согласитесь: обед был плотным. В Хаммерфелле час сиесты, и не в моей природе изменять привычкам. — В таком случае, не буду отнимать ваше время — у вас его осталось немного. Цицерон услышал шорох юбок, затем — звуки отдаляющихся шагов. Вряд ли маркиз догадывался, насколько прав: очаровательная хозяйка имения сейчас, возможно, доживает последние часы. Послеобеденный сон в Сиродиле представлялся чем-то абсурдным, и, скорее всего, баронесса просто не придумала ничего лучше, чтобы поскорее избавиться от гостя. Но остаётся крошечная вероятность, что она и правда ляжет спать, и это стало бы дивным даром судьбы. Шанс убить жертву прямо в её постели, без длительной слежки и изучения распорядка дня, без назойливого сопротивления… несомненно стоил сопутствующего риска. Выждав ещё приблизительно полчаса — на всякий случай — Цицерон двинулся к поместью. Между рёбер разливалось томительное предвкушение. Ему давно не приходилось обагрять клинок: в минувший месяц, омрачённый попытками устроиться на новом месте, было попросту не до работы. Может, не придётся и сегодня. Придушить баронессу подушкой кажется самым разумным выбором, несмотря на отсутствие указаний об инсценировке естественной смерти или самоубийства. Пересекая участок во второй раз, ассасин не встретил ни её, ни Одгара. Как минимум, цель точно в доме. Снаружи поместье мало чем отличалось от множества усадеб Чейдинхола — это наводило на мысль, что внутренняя планировка тоже стандартная. Судя по полузаброшенным руинам над Убежищем, окно спальни должно выходить на западную сторону, вот только здесь их несколько — открыто же лишь центральное, и оно совсем не обязательно приведёт в покои хозяйки. Два этажа: забраться будет нетрудно. Нужно лишь немного удачи, сделать глубокий вдох и подтянуться, опираясь на каменные выступы стен, чтобы вслепую нашарить поперечную балку. Кругом работа, никто не услышит, если не шуметь слишком сильно. Потом перелезть через нижние ставни так, чтобы жильцы ничего не заметили. Одна нога, затем другая. Ещё рывок, ещё балка… Цицерон дотронулся до полированного дерева мягко, аккуратно — подоконник не издал ни звука, когда он переместился на него. Бордовые шторы скрывали только половину комнаты. Осторожно выглянув из-за тёмных сборок, ассасин понял: Ситис на его стороне. Баронесса, в шёлковой сорочке, сидела на краю постели. Она пока не легла, но разумно ли медлить, рискуя изобличением? Жертва в покоях одна, не ожидает покушения, и её не станут искать ещё, по крайней мере, час: лучшей возможности может не представиться. Соскользнув на пол — до ирреальности бесшумно — Цицерон замер. К собственному несчастью, Малика продолжала сидеть, отвернувшись от него: в изящной руке поблёскивала ножка фужера. Главное — действовать быстро. Будто издалека он наблюдал за тем, как подбирается к ней. Удавка змеёй обвилась вокруг хрупкой шеи; пальцы баронессы разжались, роняя бокал, — вино омыло паркет алыми струями. Заглушая предсмертные хрипы, внизу стучал молоток: тук, тук, тук — вторили ему удары аорты, кузнечным молотом отдававшиеся в висках, и маятник настенных часов. Баронесса дёргалась, словно рыба, выброшенная на берег, отстаивала угасающую жизнь, впиваясь в запястья убийцы ногтями. Те ломались, не причиняя и малейшего вреда, остановленные преградой перчаток. Вскоре она затихла. Руки ассасина расслабились, выпуская верёвку, и тот откинулся на кровати. Малика сопротивлялась до последнего — энергичная женщина, старательная. Но стоило ли заказывать мужа, обвинять в этом падчерицу и связываться с наркоторговцами, чтобы в итоге закончить вот так?.. Пожалуй, он уже не узнает. Теперь действительно важно лишь одно: первый контракт в Чейдинхоле выполнен успешно. Раша будет доволен. Поначалу Вещающий относился к уцелевшим из Брумы скептично — не заметить этого Цицерон не мог. Однако был уверен: когда они с Андроникой покажут себя, тот с радостью изменит мнение, примет их, как полноправных членов семьи, и одарит заслуженным доверием. — Надеюсь, ты успела соскучиться, потому что я… Неожиданно близко раздавшийся голос резанул чужеродностью. Цицерон уже видел подобное во время единственного задания в Скинграде: бутафорная стена — ширма — разделявшая покои на два сектора. Основная часть вмещала постель, подёрнутую балдахином, прикроватные тумбы и стеллажи для книг. Побочная же, как он думал, отводилась для чугунной ванны, масел и других туалетных принадлежностей. Было наивно не догадаться сразу, что конструкция включала в себя потайные двери: приводить тех, кому не положено находиться в спальне. Прямо сейчас из одной такой двери вышла девушка. На ней не было ничего, кроме серебряного медальона, усеянного аметистами; в руке она сжимала бутылку «Эрнарде». Их взгляды встретились. Слева от Цицерона стыл труп с аспидной линией на шее, пол устилала бордовая лужа, подчёркнутая треснувшим стеклом. Он мог бы поклясться: девушка закричит. Громко, пронзительно, перекрывая все посторонние звуки. Но та лишь медленно нагнулась, чтобы поставить вино, и подняла руки ладонями вверх — так, словно ей было, где прятать оружие. — Меня зовут Эдда. Эдда Вотрус, — её голос дрогнул лишь на мгновение. — Я служанка, работаю тут год. Близкие отношения с хозяйкой бывают… полезны. Я знаю, где она хранит семейные ценности, знаю, где найти ключ. Глаза — большие, медово-карие, пронизанные надеждой и страхом. Глаза загнанной лани, золочёные радужки его младшей сестры. Но здесь не она — не Селия. Не её кровь смешается с винными брызгами, не её последний вдох сорвётся с губ. Девчонка назвала ему имя, пытаясь вызвать жалость, и посулила богатство, — вот только уловки ей не помогут. Нет, Цицерон чтит догматы. Он никогда не нарушит священные правила, навлекая на Тёмное Братство бесчестие, а на себя — Ярость Ситиса. С другой стороны, он уже много раз брал с тел жертв маленькие сувениры — трофеи на память, не имевшие материальной ценности. И он ещё жив, а значит: Отец Ужаса не счёл его действия позором. Он мог бы потратить червлёное золото во славу Пустоты: купить тот зачарованный эбонитовый кинжал, например. Цицерон заприметил его в одной из лавок, едва приехав в Чейдинхол, но ему не хватило денег. Что, если принять предложение, а затем… Она дёрнулась внезапно, как стрела, сорвавшаяся с тетивы: быстрая, хлёсткая. И всё же, недостаточно. Садовые ножницы ввинтились в череп с отвратительным хрустом: в шаге от двери имперка упала. Капли крови оттиснулись на обоях и поползли вниз, оставляя ровные полосы. «Проклятье». Цицерон подошёл к её телу и провёл рукой по окровавленному лицу, смежая веки. Взгляд лани погас — потушен его рукой. Без этой детали служанка уже не напоминала сестру: нос не такой курносый, губы полнее, чем следует. Селии едва исполнилось пятнадцать, когда её убили — Эдда же была его ровесницей. Поднявшись на ноги, ассасин заметил второй бокал: полупустой, тот стоял на столике около кровати. Потрать он чуть больше времени на наблюдение, замешкайся хоть на минуту, и случайной свидетельницы могло не быть — девушка осталась бы жива, а ему пришлось бы дождаться более подходящего момента. Впрочем, заказчице должно понравиться: заклятую мачеху найдут в озере вина недалеко от обнажённого трупа любовницы. Как непристойно! Тело почившего мужа ещё не успело остыть… Посмертный позор Малики позволит законной наследнице беспрепятственно вернуться в имение — ну, или почти беспрепятственно: разобраться с наркоторговцами ей придётся уже самой. Прежде чем выпорхнуть в окно, он взял медальон служанки. Шкатулка с трофеями сгорела вместе с Убежищем — настало время завести новую. *** Тьма вгрызалась в кадык мириадами крохотных лезвий. Он пытался сорвать её, выпутаться, избавиться, но с каждым движением чёрные щупальца сдавливали горло лишь сильнее. Вокруг — ничего. Пустота, живая и осязаемая, сплетённая в грубую пеньку, свистела хлыстом в жёсткой руке Ситиса. Силясь избежать удара, Цицерон зажмурил глаза, крепко-крепко, до рыхлых белых пятен, а когда открыл — перед ним проступил знакомый изгиб коридора. Дом, в котором он вырос, дом, где посреди прохода — чёрный изломанный силуэт. Шея отца неестественно свёрнута вправо, длинные волосы слегка покачиваются на ветру: тот опять забыл закрыть окно. Цицерон проснулся, задыхаясь от ужаса. Не вскочил, резко садясь в кровати, а только приподнял веки — неуверенно, обездвиженный страхом. Ему много лет не снилось то утро, когда, поднявшись на верхний этаж их лавки, он обнаружил отца в петле: рулоны самых разных тканей выпали из рук, рассыпаясь по полу — красные, жёлтые, синие… Те же оттенки разъедали вздувшееся за ночь лицо. Самым кошмарным было то, что он даже не чувствовал боли, желания плакать или крушить всё кругом. Лишь неправильное, извращённое облегчение: он нашёл тело первым, Селия ничего не увидит, нужно только как можно скорее снять и забыть. После смерти жены отец так и не смог оправиться — ушёл в бесконечный запой, забросив двоих детей. Когда он сваливался у порога, полуживой от хмеля, то всё повторял: несправедливо, несправедливо, несправедливо… Но Цицерону было двенадцать и он лишился матери. Разве справедливо, что ему приходилось опекать восьмилетнюю сестру и пьяницу, не способного взять себя в руки? Отец жил и умер слабаком — Цицерон клялся себе: он никогда не станет таким, будет заботиться о Селии, что бы ни случилось. И выполнял обещание, как мог: работал допоздна, держал на плаву лавку, обеспечивал сестру… Когда однажды та пожелала уехать в Солитьюд, чтобы учиться в Коллегии Бардов, он отказался помогать с деньгами в ближайшие пару лет — девчонка была ещё подростком. Тогда по вечерам Селия стала петь в деревенском трактире. Не прошло ни дня, чтобы Цицерон не отговаривал её, убеждая: в тавернах небезопасно, там обретаются плохие люди. К сожалению, упрямством сестра пошла в мать. Как-то раз Селия не вернулась домой ночевать, а на рассвете её выловили из реки — избитую, поруганную, в изорванном в клочья платье. Сколько бы ни старался, Цицерон так и не сумел стереть из памяти её глаз — опустевших, затянутых кровавой сеткой сосудов, — иногда они являлись ему в кошмарах. Некоторые говорили: девушка срезала кошелёк у кого-то из приезжих наёмников, говорили: не в первый раз. Он встал с постели, покачиваясь. Чейдинхольское Убежище расположено под землёй — здесь неоткуда взяться сквознякам. Однако ночами в катакомбах завывало нечто, веками накапливавшееся в самых тёмных углах: отблески прошлого, призраки Очищения. Цицерон ощутил острую необходимость пройтись до кухни, чтобы осушить стакан воды, — эль успокоил бы быстрее, но спиртное он употреблял исключительно на работе. Коридор укорачивался с каждым шагом: один, другой, третий… Когда оставалось сделать не больше десятка, ассасин замер, как вкопанный, услышав чей-то голос: незнакомый, разгневанный, — женский. — А ты что предлагаешь делать? Просто ждать, пока всё разрешится само? — Я предлагаю выжить, — второй голос принадлежал Раше. — Ты и сама понимаешь, Ализанна: нашего влияния едва хватает на Сиродил. Цицерон не мог поверить ушам. Ализанна. Ализанна Дюпре. Каждый в Братстве знал это имя — имя Слышащей — наместницы Матери Ночи. В последние дни и правда ходили слухи о скором прибытии бретонки: он в них особенно не вдавался. Дела Чёрной руки — не его дела. Чего он точно не мог ожидать, так это того, что Слышащая пребудет тайно, под покровом сумрака. Беспокоить её и Вещающего Цицерон не посмеет. Ему бы вернуться в комнату, растянуться на постели, попытаться призвать сон… Тихо, вдоль самой стенки, он подкрался к приоткрытой двери, вглядываясь в щель у косяка. На кухне было темно. Мрак рассеивал лишь блеск ажурного канделябра: из трёх свечей горела одна — центральная. Крохотный огонёк дрожал, отбрасывая кривые, искорёженные тени. Перегнувшись через стол, Слышащая не отрывала от Раши яростного взора, и в полумраке её глаза казались безукоризненно чёрными — в них отражалось пляшущее пламя. — Если забьёмся в угол, как напуганные злокрысы, уважения к нам не прибавится. — Верно, — поспешил согласиться Вещающий. — Но я и не прошу тебя прятаться. Тёмное Братство сейчас нуждается не в расширении, а в сплочении: нынешнее положение не позволит нам удержать Архон. Уж точно не теперь, когда моё Убежище — единственное в стране. Сосредоточимся на том, что имеем, или скоро потерям и это. Архон? Значит, Слышащая покинула резиденцию в Бравиле, чтобы обсудить восстановление базы Тёмных Ящеров. Восхитительная новость! Губы Цицерона растянулись в довольной усмешке. Он был категорически не согласен с позицией Раши и считал, что для выживания Братству необходимо всеми силами поддерживать иллюзию вездесущести. Игнорировать Тамриэль смертельно опасно. Стоит прекратить регулярно напоминать о себе, и народ потеряет веру в их авторитет, но, что ещё хуже, — перестанет трепетать перед могуществом Отца Ужаса. Слышащая понимает, она умная и смелая, иначе Мать Ночи не избрала бы её для выражения собственной воли. Сейчас, уже скоро она поставит Рашу на место… — Ты… прав, — бретонка тяжело опустилась на стул. — Наверное, я готова пойти на что угодно, только бы не замечать правды. Не следовало мне вот так заявляться. В Бравиле теперь неспокойно: два крупнейших торговца скумой того и гляди развяжут войну. Пришлось взять наёмника на охрану дома… Сердце пропустило удар. Липкая безнадёжность нависла над Тёмным Братством уже давно, сгущаясь, становясь насыщеннее, обретая форму. Но одно дело — чувствовать её незримое присутствие среди переходов подземного форта и совсем другое — слышать отзвуки всеобщих опасений в голосе Слышащей. Той, кому покровительствует сама Тьма. — Нет-нет, приехав сюда, ты поступила правильно, — когда Раша попытался выдавить улыбку, во тьме сверкнули кошачьи клыки. — Оставайся, сколько потребуется: в Убежище тебе всегда рады. Прежде чем ответить, бретонка устало потёрла лицо, и оплавленный воск отцветил сизые круги под её глазами. — Твоя забота очень трогательна, Братец, но я не могу согласиться: мой долг — охранять гробницу Матери Ночи. По крайней мере, это для Братства я сделаю. *** Арена Имперского города встречала публику кровью. Пунцовые ленты увивали мраморные своды, целиком покрывали пол, застывали струпьями на ржавых решётках. Порой кровь попадала на зрителей: багряные капли окропляли их одежду и кожу, объединяя все расы и сословия в одном исполинском ослепительно-бордовом пятне. Металлический смрад пропитал всё вокруг — тому, кто однажды пожелает от него избавиться, придётся сравнять это место с землёй. Если бы не верещащие толпы зевак, Цицерон чувствовал бы себя как дома. Он приходил сюда каждый вечер в последние две недели: поднимался по мраморной лестнице, замирал у парапета и подолгу смотрел, как люди, меры и бетмеры пронзают друг друга железом. За прошедшее время ему стало ясно: единственное, что отличает ассасина от гладиатора — досаждающий свист толпы; все они готовы умертвлять незнакомцев ради звонкой монеты. Представление наскучило ему ещё в первые сутки. Приходилось терпеть: после начала шоу никого не впускали, а Великий Чемпион появлялся только в самом конце — кроваво-красной вишенкой на торте. Хейвир Алая Секира — бывший воин по найму с белёсыми волосами и столь же бесцветными радужками. В нём не меньше шести с половиной футов роста, а плечи по ширине сравнимы лишь с орочьими. Цицерону ещё не приходилось встречать столь громадного норда — это казалось бы даже забавным, если бы не приказ его убить. Великий Чемпион сражался, словно раненый минотавр, — пара сотен боёв с его участием, никому из противников не удалось продержаться дольше тридцати секунд. На прошлой неделе дюжая редгардка подобралась невероятно близко. У воительницы практически вышло вогнать меч в его незащищённую шею, но Хейвир увернулся с ловкостью саблезуба, и уже в следующий миг её собственный хребет переломили одной рукой. При воспоминании о том хрусте глаз ассасина дёрнулся: ему страшно не хотелось испробовать силу норда на своей шкуре. Поэтому он придумал план, гениальный и раздражающий одновременно. Так Цицерон стал Бассием Эрвием — простоватым пареньком из Эпплвотча, мечтающим о славе, и самым восторженным поклонником Великого Чемпиона. Когда Хейвир появлялся на ринге, в него будто вселялся безумный дух: Цицерон хлопал, до мяса стирая ладони, и старался перекричать всех прочих многочисленных почитателей. После окончания схваток он несколько раз поджидал норда у чёрного хода и едва ли не бросался тому в ноги, умоляя взять себя в ученики или хотя бы составить компанию в трактире. Но Чемпион держался холоднее, чем альтмерская девственница. Именно благодаря его безразличию Цицерон вновь и вновь поднимался по окровавленному мрамору. Без ставок на Арену не попасть, так что он спустил на них уже около половины награды за баронессу. И что-то ему подсказывало: едва ли Чёрная Рука возьмётся покрыть убытки. А значит, нужно стараться лучше. Когда аплодисменты отгремели, и чья-то отрубленная голова закатилась под лавку, стремительно пустеющий зал ознаменовал очередную победу Чемпиона. Цицерон остался там же, где и всегда: верный страж, бессменный и неутомимый. Два часа ожидания тянулись бесконечно долго; над столицей занялись сумерки. Похоже, в прошлый раз он слегка переборщил с эмоциями, и теперь норд намерен его избегать. Вот только как ему удалось проскользнуть мимо? Ассасин тщательно изучил строение Арены, все возможные расположения входов и выходов: неужели он что-то упустил, и есть ещё один — чернее чёрного? Хейвир возник перед ним внезапно, будто сплёлся из воздуха. — Вот это настойчивость! Надежда умирает последней, а? За левым плечом норда виднелся лук, за правым мешок, а чуть выше бедра — легендарная секира, в честь которой тот получил прозвище. Недюжинные размеры хозяина позволяли носить её, как одноручный топор. Ходячая скала, увешанная бренчащим железом, — и всё-таки, он сумел подкрасться к ассасину незамеченным. Собственная неосторожность ужалила стыдом. — Шанс ещё раз поговорить с Великим Чемпионом стоит того, чтобы за него бороться! — личина Бассия натянулась незамедлительно. — Прошу, позвольте хотя бы проводить вас до дома! Во взгляде Хейвира плескалась неизменная снисходительность — тот рассматривал Цицерона сверху вниз, не скрывая самодовольного оскала. — Хм… По крайней мере, упрямства тебе не занимать. Из лука стреляешь? — О, да! Безусловно! — Цицерон аж подпрыгнул на месте. Разумеется, он умел стрелять — особенно если мишень столь… удобная: — Папаша меня научил! Как-то раз недалеко от Риэля я подстрелил медведя — огромного, как… — Тише, тише! — зашикал норд, прикладывая к губам толстый палец. — Поменьше пыла. Я как раз собирался поохотиться… Не хочешь присоединиться? Цицерону не пришлось подделывать удивление. Он непроизвольно повёл глазами вверх — туда, где между чёрных облаков проступили очертания лун: Ситис смилостивился над ним, хоть и в своей манере. — Охота? С вами? Но ведь… уже темно. — Так ты боишься темноты, парень? — в голосе Хейвира послышалась насмешка. — А я-то думал, ты рвёшься в бой! Что ж, если я в тебе ошибся… — Нет-нет! Шутите? Да я с радостью! В любое время суток! Ведите, а ваш покорный слуга понесёт ваши вещи! Не дожидаясь разрешения, Цицерон стащил с Чемпиона мешок — тот оказался весьма увесистым: из приоткрывшейся ткани выглядывал пухлый колчан стальных стрел. Ночь молода — и она обещает быть интересной. *** Непроглядная мгла окутала Великий лес: вязкая, неприступная, сотканная из уханья филинов да седых лучей, пробивающихся сквозь кроны. Цицерону нравилась тьма: она была другом, одним из немногих, кто никогда не предаст и не осудит, — спрячет, укрывая своей вуалью, чтобы тот ни совершил. Но сейчас, заслышав хруст ломающейся ветки, он невольно огляделся по сторонам: кто-то скрывался там, в темноте, окутанный тем же кружевом. Чьи-то искрящиеся зрачки прожигали затылок. Они шли уже больше часа, и за это время Хейвир ни разу не сбился с попранной буреломом тропы, не задел головой крючковатых еловых когтей. Он без умолку болтал о юности в Скайриме: мать учила их с братьями охотиться по ночам, «ибо настоящий норд должен знать окружающие его земли, как свои пять пальцев». Наставляла она одарённо — тот ориентировался в лесу не хуже каджита в песках. Зрение у него тоже почти каджитское. Когда Чемпион вдруг остановился, Цицерон врезался в мешок, ещё до выхода из города возвращённый на широкую спину. — Слышишь? Ассасин задержал дыхание, прислушиваясь: ничего. Листья деревьев шелестели, волнуемые слабым ветром, где-то вдали хлопали совиные крылья. — Нет. Что такое? — напряжённый шёпот. Объяснений не последовало — ему только швырнули лук и прошипели, усмехаясь: — Готовься. Четыре мгновения спустя из зарослей папоротника вылетел олень: мимо промелькнула пятнистая шкура, туман полоснули рога. Колчан, уже болтавшийся за лопатками, лишился одной стрелы — Цицерон вслепую приложил её к гибкому дереву, в долю секунды поднял лук и… не сумел натянуть тетиву. Стук оленьих копыт, дразня, затих в отдалении. «Скамп!» Он мог бы догадаться, что так будет. Лук Хейвира не подошёл: слишком длинный, громоздкий, рассчитанный на явно больший размах рук. Это всё усложняет. Из оружия у Цицерона осталась лишь пара ножей, припрятанных под одеждой, а вступать в ближний бой нельзя — норд намного крупнее и обладает поразительной реакцией. Цицерону не раз доводилось побеждать противников, превосходивших его физической силой: с таким ростом и комплекцией иначе быть не могло. После смерти сестры он продал лавку и отправился искать убийц: их оказалось трое. В мёд первому он подсыпал «Алые слёзы» — тот час плакал кровью, пока все сосуды медленно лопались; второго застрелил из арбалета разрывным двемерским болтом, третий… с ним ситуация вышла из-под контроля. Аллберик спас его тогда. Спас и завербовал в Тёмное Братство. Теперь он мёртв, и Цицерону придётся справиться самому. Он взглянул на Хейвира, готовясь изобразить стыд и раскаяние, но извинения застряли в глотке битым стеклом. Норд смотрел на него, не отрываясь. Глаза — неестественно впалые, отливающие багрянцем — излучали потустороннее сияние. Массер и Секунда скрылись за перьями туч, даже звёзды словно померкли, оставляя их единственным источником света в абсолютно непроницаемой тьме. Великий Чемпион всегда бился последним, когда рыжее пятно солнца уже проваливалось за горизонт, его мощь и реакция ощутимо превосходили нормальные. Всю дорогу он шёл первым, не обернувшись ни разу за разговор. Ситис, неужели Хейвир… Вампир метнулся к нему играючи, только вполовину скорости, и ассасин успел увернуться, юркнуть под могучий локоть да проехаться по земле. Он уже не планировал успешно выполнить задание: сердце стучало бешено, неистово, нервы натянулись струной — бежать, исчезнуть, выжить. В два прыжка норд настиг его и повалил на траву, придавливая своим весом. — Не сопротивляйся — так больнее. Клыки вонзились в горло быстро, не позволяя оценить происходящее. Этериус расплылся перед глазами снопами искр, когда пальцы почти без участия разума потянулись к дублету, нащупывая гладкий эфес… Клинок прошёлся по шее вампира мягко, упруго. Хейвир взвыл и отшатнулся, хватаясь за собственную глотку. Мертвенно-бледная кожа чернела, обугливалась, трескалась и отваливалась кусками, будто древесная кора, — Цицерон откатился за миг до того, как рану объяло пламя. Половину награды за баронессу он спустил на ставки, но на вторую всё же купил тот кинжал: зачарованный, с витиеватой гравировкой «Инферно». *** Стук шагов по каменному полу — гулкий, решительный. Он боялся тогда, подслушивая разговор за кухонной дверью, он дрожал от ужаса позже, в ледяных объятиях кровопийцы. Но страшнее всего ему было, когда Силь-Тэй, впившись чешуйчатыми пальцами в кружку чая, едва слышно сказала: «Корсары разграбили вэйрестское Убежище. Никто не выжил». Там был её брат — Цицерон даже не знал его имени. Он и её по-настоящему не знал, как и всех остальных в Чейдинхоле: один месяц — слишком мало, чтобы стать семьёй. «Вещающий вызвал Гарнага и Андронику. Это как-то связано со Слышащей…» Рассечённая кисть сжалась в кулак. Андроника. Она была с ним всё то время — три года, стоящие десятков лет: общая боль, общая радость, общие воспоминания. Раша пожелал видеть её, но не его — это рождало нехорошее предчувствие. Высокие двустворчатые двери приближались с каждым вдохом, с каждым шагом, вколачивающимся в пол, словно гвоздь в крышку гроба. Голоса послышались ещё в коридоре, но Цицерон устал подпирать косяк, как напуганный мальчишка, — он толкнул тяжёлое дерево, без стука врываясь в кабинет. При его появлении в комнате воцарилось молчание. — Не припомню, чтобы посылал за тобой, — спустя несколько мгновений процедил Раша. Голос каджита, как всегда, был спокоен, но янтарно-жёлтые глаза метали молнии: он сидел за массивным столом, сцепив руки над кипой бумаг. Память услужливо воскресила день, когда Цицерон очутился здесь впервые, — одинокий, потерянный, до отрешённости пустой. Тогда неподалёку тоже стояла Андроника. Однако сейчас в её сером взгляде зияла смесь замешательства, волнения и осуждения, солоновато-терпкого, будто чужая кровь. — Потому что вы не посылали, — он старался всем своим видом излучать уважение, — но, вне сомнений, скоро бы это сделали. Я решил избавить вас от затруднений и пришёл сам. Когтистые пальцы Раши разъединились, словно действуя отдельно от хозяина: каджит молчал. Через полминуты напряжённой тишины Гарнаг переступил с ноги на ногу, привлекая внимание Цицерона, и теперь уже его ладонь — оливковая, по-орсимерски широкая — сложилась в знак «опасность». Пару ужинов назад они придумали условные обозначения на случай непредвиденных обстоятельств — скорее забавы ради, чем для реального использования. Если на Убежище случится облава, жестикуляция не поможет. — И зачем же, по-твоему, ты мне понадобился? — наконец прошипел Вещающий. — Поскольку что-то случилось со Слышащей. Цицерон уверен: ему не показалось. Лишь на краткий миг вертикальные зрачки каджита дрогнули, идеально прямая спина напряглась, и тот будто уменьшился. Уже в следующую секунду всё стало, как прежде, — мороз во взоре, сталь в движениях, непоколебимость в голосе. — Статую Счастливой Пожилой Леди уничтожили во время беспорядков, поэтому Слышащей пришлось покинуть резиденцию и встать на защиту склепа. Если его обнаружат, Ализанна Дюпре, разумеется, будет сражаться до конца. Я принял решение отправить в Бравил Гарнага с Андроникой, чтобы доставить саркофаг и Слышащую в Убежище. «Саркофаг и Слышащую. Именно в таком порядке». — Я хочу ехать с ними. Я… — Об этом не может быть и речи, — отрезал Раша. — У нас слишком мало людей и слишком много контрактов. Ты останешься здесь и займёшься работой. Тон, нетерпящий возражений. Чувство собственного бессилия захлестнуло Цицерона с головой, вместе с кровью вскипая в жилах. — Но ведь втроём у нас больше шансов! Пожалуйста, хотя бы подумайте над этим и… — Я уже достаточно подумал, — не глядя, Вещающий вытянул случайный контракт из кучи и запустил им в него. — Вот, займись. И чтобы к вечеру я тебя не видел. «Глубокий вдох. Стараться не закричать». — Как прикажете… сэр. Двери за Цицероном захлопнулись со стоном умирающего зверя, факельный чад — густой и едкий — просочился в лёгкие, наполняя тело тревогой. Когда он обречённо прислонился к стене, пергамент чудом удержался в ослабевших пальцах. Несколько минут спустя Андроника и Гарнаг оказались рядом. Орк дотронулся до плеча имперки: — Я подожду тебя в конюшнях. Недолго. Его шаги почти сразу затихли, смешавшись с полумраком подземелья. Когда они остались вдвоём, Цицерон ожидал чего угодно — криков, насмешек, обвинений в несдержанности, но Андроника только прошептала, чуть опустив подбородок: — Мы вернёмся, Рыжик. Не убивайся слишком сильно. Он поймал её взгляд, потускневший за прошедшие четыре недели. Сейчас в нём оказалось много, непомерно много отчаяния, навсегда впечатавшего в память тот день, когда он приехал к пещерам Брумы. Трупов не было. Не было ничего, кроме золы, пепла и осознания неотвратимо наступившего конца. Цицерон стоял перед разрушенным входом, вцепившись в рукав дублета, беспорядочно комкал его, словно это могло дать какое-то облегчение. Тогда она появилась за спиной: тонкая фигурка, таившаяся в тени. Собственный вопрос донёсся, будто из-под воды: — Кто-нибудь выжил? — Нет. — Аллберик?.. Она тяжело вздохнула, как делала десятки раз до этого: нет, кинжал заточен плохо, нет, яд должен пахнуть иначе, нет… — Нет, он… не успел. «Неправда». — Неправда! — голос прозвучал чересчур резко — как клинок под дых. Цицерон сморгнул подступившее отчаяние и добавил уже спокойнее: — Ты ведь не видела тела. Скамповым легионерам ни за что бы не удалось убить Вещающего. Пепелище плыло перед ним. Он не решался обернуться, взглянуть на Андронику — слишком быстро, больно, невыносимо… Чьи-то холодные пальцы коснулись руки, лихорадочно терзавшей рукав: сжимая, останавливая. — Я покажу. Дорога до Брумы тянулась бесконечно долго. Посреди городской площади, слева от памятника Защитнице, возвышался кол с насаженной на него головой. Он так хотел не узнать мертвеца: не вспомнить скулы, о которые можно порезаться, забыть блестящие чёрные волосы и угловатые брови вразлёт. Вместо глаз — некогда рубиновых, по-меретически раскосых — на него смотрели полые, выклеванные воронами бездны. Несправедливо. Цицерон выколол бы их шипами розы — царственной, безупречно алой. Он вспомнил первую кровь на своих руках: смерти двух мучителей сестры, не принёсшие долгожданного облегчения и покушение на третьего — честно, лицом к лицу. Норд вырвался из ловушки почти сразу, спалив верёвки. Для Цицерона стало открытием столь близкое знакомство полуграмотного головореза с магией школы разрушения. Тогда, как в плохом рыцарском романе, появился он — высокий данмер, облачённый в чернильную кожу, и под прикосновениями меча, подрагивая, запела сталь: уклонение, выпад, удар — красные капли гасят свечи. «Меня зовут Аллберик Хлаалу», — и его тягучий блэклайтский акцент. Потом было всё: первые контракты, тренировки, бессонные ночи, проведённые над алхимическими учебниками, — и ночи другие, ослепляющие, остающиеся синими отметинами на коже, багровыми полосами на спине, пульсирующим жаром под рёбрами. Аллберик был наставником, другом, семьёй, его величайшей, упоительной одержимостью. Он любил бесстыдную данмерскую поэзию, терпеть не мог чай, — задумавшись, покручивал серёжку в ухе. Вечерами, когда имперец устраивал голову на его коленях, Вещающий проводил пепельными пальцами по волосам, разбирая вечно растрёпанную и спутанную шапку медных кудрей. До него Цицерон ненавидел их. После него он не мог на них смотреть: затягивал кожаной тесьмой, только бы быстрее, только бы не мешались, только бы не думать о том, чего уже никогда не будет… Он пытался остричь их — не смог. — Эй, ты в порядке? — участливый взгляд в самую душу. Андроника подошла ближе, по-своему трактуя его оцепенение: — Это всего лишь маленькая заварушка скумоделов. И не в таком дерьме с тобой бывали. Буду дома прежде, чем успеешь соскучиться. Обещаю. Цицерон улыбнулся — очень стараясь сделать улыбку невымученной. — Просто… Ты уж береги себя, ладно? Она не умрёт. Она обещала.