Подписано кровью

Магнус клонился к закату лениво, неспешно — бескрайнее, почти летнее небо окрасилось багряными узорами. На западе Сиродила всегда так: холода, торопливые и слабые, словно неоперившиеся птенцы, жмутся поближе к северной границе. Им нет места здесь, среди узких брусчатых улочек. В Скинграде, увитом кольцами плюща, жизнь безмятежна и размеренна: в один и тот же час закрывается пекарня, где бодрый булочник оборачивает пергаментом сладкие рулеты, в одном и том же составе проходит вечерняя служба в храме. Всё те же люди, засучив рукава, работают на виноградниках. Ах, местные вина! Наблюдая за горожанами, ещё до ужина потягивающими хмель из округлых бокалов, Цицерон почти жалел, что не пьёт. Поздняя весна в Западном вельде оказалась даже прекраснее, чем он думал. Стоит поблагодарить Ситиса за такую удачу: если бы не внезапная вспышка гнева Раши, контракт достался бы кому-нибудь другому — более крепкому, умелому и покорному. Скорее всего, Вещающий собирался предложить его Силь-Тэй. Аргонианка явно ему импонировала, и, к тому же, могла рассчитывать на послабление в связи с недавней утратой. Мерзкое послевкусие, вызванное этой мыслью, стало сюрпризом. Сидя здесь, на резной скамье, с ещё хрустящим романом в руках, Цицерон почти себя убедил: склизкие лапы безысходности ненадолго отступили, канули в прошлое. Он наспех стянул платок, призванный скрыть следы вампирских клыков, — хлóпок вдруг стал тяжёлым и душащим, будто груз на шее утопленника. К Дагону всё! Переживания отнимают слишком много сил, а у него есть работа. Недавно огонь поглотил контракт на Бьянку Моне: с мягкими чертами лица, длинной пшеничной косой, в отделанном кружевом платье. Бретонку лет сорока, уже немало лет проживавшую в Скинграде с единственной дочерью Алеттой — юной копией матери. Моне пользовались безупречной репутацией: они регулярно посещали храм и всегда здоровались с соседями. Ассасин следил за Бьянкой уже пять дней. Каждый день женщины, привыкшей к жизни спокойной и предсказуемой, проходил по неизменному сценарию. Около семи утра они с дочерью просыпались и завтракали — окна в уютной столовой оставляли распахнутыми из-за чудесной погоды. В восемь открывали книжную лавку «Альманах»: со стройными рядами стеллажей, плотно заставленных красочными корешками, и ни с чем несравнимым ароматом свежих чернил. Цицерон уже успел заглянуть в неё и даже поболтать с Алеттой. От неё он узнал, что обедали они прямо там, не покидая своего заведения. Милейшая девушка-подросток — будет жаль обречь её на сиротство. Ровно в семь «Альманах» закрывался: расписные ставни захлопывались, ажурно-деревянная табличка переворачивалась. Тогда хозяйка, утомлённая честным трудом, поднималась наверх, где всё в той же столовой коротала вечер за вином и книгой. Три часа она находилась в доме одна. В это время Алетта сломя голову неслась за городские ворота — на свидание к сыну конюха: тощему смазливому мальчишке не старше её самой. К десяти девушка всякий раз возвращалась домой, где они с матерью ужинали и, после недолгой беседы, расходились по комнатам. Распорядок дня семьи Моне незыблем. Менялись только детали, словно декорации к пьесе: цвет платья, блюдо на завтрак, переплетения слов на обложке книги. Три часа одиночества по возвращению с работы также оставались неизменны. Цицерон легко убил бы Бьянку в любой из дней, но предпочёл слегка потянуть время — мрачная безысходность Убежища претила, а здесь, среди улыбчивых людей и соловьиных песен, он чувствовал себя почти… нормальным. Маленькая слабость, о которой никто не узнает. В любом случае, это не могло продолжаться вечно: соглашение заключено, контракт подписан кровью — Бьянка Моне должна умереть. Поэтому ещё днём Цицерон забрался на второй этаж её дома по мощёному фасаду. Все до единого бокалы в столовой отравлены — экстракт паслёна застыл на стекле тончайшей прозрачной плёнкой. Ни крови, ни мучений: бретонку потянет в сон, и она уже не проснётся. Затем придётся снова карабкаться по стене, чтобы стереть остатки яда, тем самым обезопасив Алетту. Три часа — немалый срок, и его точно хватит. Когда ассасин укрылся тенью «Альманаха», на темнеющем небосводе уже проклюнулись первые звёзды; дул ветерок, едва колышущий волосы, издалека доносился зычный собачий лай. Он без труда повторил изученный маршрут до оконного проёма: подтянувшись на руках, спрыгнул на гладкий пол. Бьянка полулежала в кресле, чуть приоткрыв рот. Смерть уже пришла за ней — молча, украдкой, превращая нежные черты в неподвижную восковую маску. Повисшая плетью кисть прикрывала тощую книжку, больше напоминавшую дневник; Цицерон ощутил укол любопытства, но тут же себя одёрнул. Поправив занавески, он оглядел комнату: обтекаемая пухлая мебель, множество книжных полок — не столь аккуратных, как в лавке, зато гораздо более живых. На невысоком столике около кресла ютились перо, чернильница и начатая бутылка красного. «Западный вельд пятьдесят шестого года» — старый урожай, довольно ценное: Цицерон задумчиво покрутил вино в руках. Дверь распахнулась — резко, внезапно. Он даже толком не успел понять, что произошло: скрип петель, оглушительный вопль девчонки, прерванный ударом по голове. Звон стекла, раскроенный висок, расползающаяся по доскам лужа крови. Невольно забыв про окно, Цицерон бросился в коридор, где столкнулся с сыном конюха — тот, упруго пересчитав ступени, скатился с лестницы. Бежать, быстрее, не думать о том, почему дагонова Алетта изменила привычкам именно сегодня. Забыть, что она и мальчишка были не старше Селии. Улица встретила круглыми глазами проходящей мимо старухи и приближающимся лязгом доспехов. Они слышали. Они знают. Они уже близко. Цицерон ринулся вдоль брусчатки, будто выполняя па продиктованного инстинктами танцами: проскользнуть в подворотню, свернуть в закоулок, перепрыгнуть через калитку. Он бежал и бежал, пока в разуме оформлялось пугающее осознание: Скинград — неприступная крепость, со всех сторон обнесённая стенами. Стоит вести о беглом ассасине дойти до стражи у ворот, — и он будет вынужден забиться в угол, чтобы просидеть там всю ночь, самозабвенно молясь Ситису. — Это убийца! Держите его! — крик имперского лучника прорезал сумерки. В нескольких дюймах просвистели наконечники стрел, разбиваясь о вазон с азалией, — лепестки взметнулись в воздух и осенили брусчатку розовым дождём. Дорогу впереди преградил пожилой торговец, везущий на облезлой телеге излишки товара: спелые груши, яблоки, пёстрые грозди винограда. Когда Цицерон толкнул его, освобождая себе путь, фрукты рассыпались по мостовой. Один из стражников поскользнулся, растягиваясь в липком сахарном соке. Чем ближе становился выход из города, тем безудержнее в груди колотилось сердце — стальные шаги преследователей аккомпанировали его стуку. Мысли судорожно сменяли друг друга: вклиниться в толпу возвращающихся с поля фермеров, спрятаться в полой бочке, взять заложника… Он юркнул в серый переулок, сливаясь с нишей в стене. Здесь его не найдут. По крайне мере, не скоро. Как только все посторонние звуки стихли, а дыхание выровнялось, Цицерон осмотрел себя в тусклом лунном свете. Алых пятен немного, одежда цела. Отсиживаться в городе, дожидаясь рассвета, не имеет смысла, надо выбираться сейчас — спокойно, не вызывая подозрений — идти и надеяться: ворота ещё не закрыты. Он так и поступил. Промокнул лоб, отряхнул рубашку и стал пересекать приграничный квартал: патрульный с факелом не обратил на него ни малейшего внимания, и это придало уверенности. Ворота выросли на горизонте литым истуканом. Ситис услышал: они оказались открыты. Теперь нужно лишь пройти мимо двух стражников, увлечённо беседующих на гражданские темы. Не пряча глаз, кивнуть — коротко, сухо, и с той же твёрдостью двинуться к конюшням. Когда щиты с гербом Скинграда остались за спиной, Цицерон облегчённо выдохнул: он сумел, он выбрался, всё будет в поря… — Сэр! Сэр, постойте! Бежать. Лететь арбалетным шипом, всё ближе и ближе к стойлу. Конюх возник перед ним неожиданно — нож вспорол рёбра плавно, снизу вверх, рассёк, словно сливочное масло. Быть может, оно и к лучшему: не придётся оплакивать сына. Ближайшая к Цицерону лошадь оказалась не осёдлана, но времени уже нет: он вскочил на неё — та заржала, встав на дыбы, и пустилась по Золотой дороге. Охватившее Скинград безумие стремительно отдалялось, соединяясь с лесом; теперь осталось придумать, как объяснить свой позор Вещающему. *** Тёплый пьяняще-гулкий ливень занялся ещё ночью. Крупные капли окропляли кривизну сводов, соединялись в струи, оседали мхом на обветренном камне погребённого под городом форта. Приглушённое освещение делало воду кроваво-красной. Они ждали его. Четыре блуждающих огонька — две пары глаз, цепких и проницательных. Раша сидел во главе стола в дубовом кресле, слишком напоминающем трон, по правую руку от него с хозяйским видом развалился Понтий; как и все прочие Душители, тот нечасто удостаивал Убежище присутствием. Сегодня они виделись впервые. Причина, по которой Цицерона пригласили на собрание Чёрной Руки, — или того, что от неё осталось, — едва ли безоблачная. Главная догадка, пришедшая на ум, сразу отмелась, как неубедительная. Очень маловероятно, что спустя неделю Вещающий всё-таки решил устроить ему выговор. Не в такое время и не при таких обстоятельствах. — Так вот… — протянул каджит, откидываясь на вычурную спинку. В чём бы ни заключалось его решение — оно принято; драматическая пауза служила лишь усилителем эффекта: — В свете минувших событий, как ты помнишь, мне пришлось возложить на себя бремя управления Тёмным Братством… Цицерон с трудом сдержал надломленную усмешку. Забыть было бы сложно: Раша не уставал напоминать всем вокруг о недавно приобретённой власти. Он стал ещё высокомернее и невыносимее, чем прежде, — а ведь вплоть до последних дней Цицерон сомневался, что это вообще возможно. Забавно, но пресловутая власть даже не принадлежала ему на самом деле: фактически Раша всё ещё оставался Вещающим. До тех пор, пока Мать Ночи не изберёт его новым Слышащим, все эти пафосные речи — фарс. — …что предполагает определённую ответственность. Ализанна Дюпре — да хранит Пустота её душу — вне всяких сомнений поддержала бы моё намерение. То, как каджит избегал упоминания должности Слышащей, порождало определённые выводы. Выводы, нарушавшие Третий Догмат. Именно поэтому Цицерон поспешил как можно скорее от них избавиться. Он всё ещё не мог простить Раше категорического отказа отпустить его тогда с Гарнагом и Андроникой. Андроника… Одно воспоминание о ней вызвало вспышку жгучей, мучительной боли: когда шесть дней назад изувеченный орк, пошатнувшись, рухнул на пороге Убежища, Цицерон был первым, кто его нашёл. В тот момент в нём ещё жила надежда. Чуть позже Гарнаг пришёл в себя и этой надежды не стало. От его чудовищного рассказа кровь сворачивалась в жилах: священная гробница Матери Ночи разграблена и уничтожена, Слышащая, пронзённая несколькими стрелами, сгорела заживо в вихре магического пламени, а Андроника… После долгого боя ей отрубили руку с мечом, а затем — и голову. Не так давно она называла Цицерона Рыжиком и рассказывала Аллберику похабные анекдоты на ломаном данмерисе, а теперь гниёт в какой-то бравильской канаве. Горячечный бред, недостойный стать частью реальности. — Склеп Матери Ночи был освящён много веков назад, — Вещающий, как обычно, начал издалека, — вне его стен останки подвержены разложению. Чтобы тело продолжало служить каналом связи с Пустотой, о нём необходимо заботиться: омывать маслами, истреблять вредителей, зачитывать надлежащие заклинания. Поэтому Чёрная Рука постановила воскресить старую традицию Братства: назначить Хранителя — стража, который всецело посвятит себя охране останков Матери Ночи. И эту работу… …я поручаю тебе. Где-то над головой раздались раскаты первого летнего грома. Цицерон видел: тучные капли побежали по известняку быстрее, слышал металлический треск дров в камине. Под рёбрами что-то оборвалось. — Я… Я не… — Ты не можешь найти подходящих слов, чтобы выразить благодарность за оказанное тебе доверие, — не дал договорить ему Понтий. Голос Душителя, торжественный и правильный, сочился ядом: — Обеспечивать сохранность тела Тёмной Госпожи — дело более чем почётное. Вступив в должность, ты станешь членом Чёрной Руки. Последняя фраза гулким эхом отразилась от потолка, холодком поползла по шее, впилась лезвиями ногтей во влажную кожу ладоней. Он облажался с прошлым контрактом и за это будет заперт в Убежище. Нет. У Цицерона нет права расценивать волю Вещающего как наказание. Пост Хранителя — дар, несказанный почёт, возрождение сакральной традиции из глубины столетий. Три года назад, став частью Братства, он искренне перенял веру наставника: Аллберик Хлаалу — беглый наследник павшего Великого Дома, ради Ситиса отринул религию предков. Поступок, значащий очень многое, в особенности для данмера. До Тёмного Братства Цицерон никогда по-настоящему не задумывался о богах: имена Девятерых — а после Конкордата, Восьмерых — были пусты, далеки, но Ситис… Отец Ужаса дал ему работу, цель в жизни, новую семью взамен утраченной. Он дал ему Аллберика. Всего на три года — но оно того стоило. — Это… невероятная честь для меня. В золочёных глазах Раши промелькнуло подобие одобрения. — Разумеется, ты понимаешь, что отныне не будешь участвовать в устранении целей. Хранитель, как и Слышащий, слишком важен для Тёмного Братства и не может рисковать собой на заданиях. К тому же, теперь тебе нельзя надолго отлучаться от останков Матери Ночи — их безукоризненное состояние нужно поддерживать регулярно. Если Нечестивая Матрона не захочет говорить — это произойдёт по её желанию, а не из-за того, что она не в состоянии. Едкая горечь спазмом скрутила желудок. О, Цицерон понимал. Прекрасно понимал, что случится, попробуй он ответить «нет». Закинув ногу на ногу, Понтий поглаживал рукоять меча: медленно, почти нежно. Отказ — вопиющее неуважение — нарушил бы сразу два Догмата. Цицерону не уйти далеко. Раз уж ему выпало остаться последним отголоском Убежища Брумы, он не очернит памяти Братьев и Сестёр, не запятнает имени Вещающего. — Чуть не забыл: небольшое прощание перед вступлением в должность, — каджит положил на стол конверт, скреплённый бордовым сургучом с оттиском Чёрной Руки. — Твой последний контракт. *** Очаг раскалился, распространяя по кухне восхитительный терпко-сладкий аромат пряностей. Данмерский киш: слоёное тесто, помидоры, немного чеснока для вкуса, и, конечно, яйца. Не куриные — квама. Яйца матки безобразного членистоногого. Цицерон глубоко вздохнул, утирая со лба солёные капли: раньше отвращение, вызванное этой мыслью, перебивало голод, но сейчас живот предательски заурчал. Муки честного труда заново влюбляли в своё ремесло, а приближающийся конец лишь усиливал удовольствие. На этот раз всё пройдёт идеально. Ради достойной точки ему не жалко расстаться с парой унций пота, погрузившись в кулинарное искусство тёмных эльфов. Получить работу было несложно. Когда не одного, а сразу двух помощников повара обнаружили в подворотне с перерезанными глотками, появление Цицерона сочли весьма своевременным. Воистину, жизнь полна совпадений. Несчастные парни слишком часто посещали трактир в самом неблагополучном районе города: безоружные, они пересекали паутину переулков, рискуя нарваться на грабителя или даже убийцу. Их гибель была вопросом времени. Всякий раз печально видеть, как молодые досрочно оставляют мир. Но смерти этих бедняг открыли ассасину путь в замок, приблизили его к цели: основному, главному блюду. Им станет придворный шут Кватча — имперец Корнексий. Эксцентричный немолодой мужчина с делано визгливым голосом, любимая игрушка графини Беллоны Матиус. Судя по разговорам всё в том же грязном трактире, она отличалась нездоровым интересом к всевозможным диковинкам: собирала вокруг себя странствовавших магов, скорее напоминавших фокусников, носила необычные наряды и, как выяснилось уже позже, увлекалась морровиндской кухней. Праправнучка капитана стражи, вместе с Защитницей отбившего город во времена Кризиса Обливиона, Беллона происходила из незнатного рода. Консервативное коловианское дворянство явно не уставало ей об этом напоминать, но она продолжала жить, как хочет, и это вызывало у Цицерона уважение. Он прибыл сюда четыре дня назад, на рассвете. Дорога отняла чуть больше времени, чем планировалось: подъезжая к Скинграду, Цицерон не рискнул испытывать удачу и объехал его за милю. Кватч был западным графством, граничащим с Валенвудом и Хаммерфеллом, обступленным лимонными пляжами Золотого берега и величавой пышностью рощ Западного вельда. За два века город полностью оправился от последствий Кризиса. Почти все здания Кватча, за исключением замка и храма, в прошлом уничтожались даэдра и отстраивались вновь. Призраков прошлого здесь обитало не меньше, чем в Убежище, и это странным образом успокаивало. Прежде чем заняться работой, Цицерон успел пройтись по столице графства: посетил бронзовый мемориал у храма, густо испещрённый именами погибших, и даже сам храм. Заглянуть в божьи залы, планируя преступление, всегда извращённо-приятно. Вялый тягучий ритм, владеющим подобными местами, словно сам в тайне жаждет быть нарушенным. — Тереза! — дребезжание повара грубо вырвало из воспоминаний. — Пора подавать на стол! Те-ре-за! Где опять носит эту девку?.. Несколько секунд спустя на кухню влетела имперка — молоденькая, в светлом льняном платье. — Ни к чему так кричать: я стояла за дверью. Лишние полминуты в ожидании пирога не повредят леди Матиус, а вот твои вопли на весь замок кому угодно могут обить аппетит. Тереза потянулась к серебряному подносу, но повар хлестнул её по рукам полотенцем. — Это не пирог, а киш из яиц квама! — в его голосе промелькнула искренняя обида. Неудивительно — имперец вынужден нескончаемо постигать все хитросплетения данмерской кухни: — Ещё раз заболтаешься с этой бесполезной служанкой, и на месте холщовки окажется самый тяжёлый половник! Растерев пальцы с таким видом, будто угроза уже воплотилась в действительность, девушка аккуратно подняла поднос. Цицерон перевёл взгляд с неё на миску с семенами и жидкостью из помидоров: повар извлёк их, чтобы лишняя влага не затрудняла схватывание начинки киша. В голову пришла идея. Дождавшись, пока Тереза приблизится, ассасин взял миску и в одночасье повернулся. Они столкнулись. Вся ловкость имперки ушла на спасение хозяйского блюда; лиф и часть подола её платья покрылись розовыми пятнами. — Скамп! Тео! Куда ты смотрел?! — она опустила киш на шкафчик и принялась вертеться, оценивая ущерб. — Прости! Прости, прости меня! Я думал… Я хотел убрать к мусору… Оно ведь отстирается, да? Повар вырос перед ним во весь свой рост, сложив массивные руки на груди. Между кустистых бровей залегла глубокая некрасивая морщинка. — Первый день работаем и уже портачим, новенький? — одарив Цицерона суровым взором, он усмехнулся. — Потом друг с дружкой разберётесь. За поступки тут принято отвечать, поэтому на стол подашь ты. Тот постарался принять как можно более растерянный и напуганный вид. — Я? Но я не умею! Пусть лучше Гваннас — у него больше опыта! Услышав своё имя, дремлющий босмер застриг ушами. Гваннас был стар даже по эльфийским меркам и с каждым годом сдавал всё сильнее: из замка его не гнали только из уважения. Он служил здесь ещё при Савлиане — знаменитом прапрадеде графини. — Подашь ты, — отрезал повар. — Столовая на втором этаже, первая дверь налево. Стража тебя пропустит. Поставишь поднос не на сам стол, а на столешницу возле стены — там слуги уже разрежут и подадут, как положено. И сделай чуть менее глупое лицо: никому из нас не нужно, чтобы её светлость померла, подавившись едой от смеха. Путь до столовой пролегал через нескончаемый коридор, облепленный множеством портретов в позолоченных рамах, и широкую, вьющуюся плющом винтовую лестницу. За пределами помещений для слуг ассасин ещё не был, как ни разу и не встречал будущую жертву. Корнексий не покидал Беллону почти никогда и крайне редко выходил из замка, потому даже взглянуть на него вживую — уже нелёгкая задача. У стражников и впрямь не возникло вопросов. При появлении Цицерона скрещённые алебарды плавно раздвинулись, освобождая путь, вымощенный сизым камнем. Просторная столовая окутала маревом оживлённой беседы: по обе стороны бесконечного стола расположилось около десятка гостей, во главе — сама графиня, одетая в поразительно-алое шёлковое платье с рукавами буфами и ажурным многоярусным жабо. Яркая — до рези в глазах. Её наряд оттеняло одеяние шута, выплясывающего в центре зала: контрастное сочетание красного и чёрного. Тот нелепо подпрыгивал в сопровождении собственных стишков: Красотку Нелли я любил — Мне было большего не надо. Но сразу в брюхо нож вонзил, Когда ушла к другому, гаду!.. *** — У меня от этого шута мурашки по коже. Они устроились на скамейке под раскидистым клёном, прячась от палящих брызг Магнуса: над головой малахитовая крона, под ногами трава, а вокруг — лишь негромкая птичья трель. Наконец присесть было здорово. После того, как весь прошлый вечер Цицерон провёл у пруда, отстирывая платье, Тереза прониклась к нему приязнью — когда у них появились свободные полчаса, она вызвалась провести экскурсию по городу. Слушать её рассказ о местных памятниках и достопримечательностях оказалось интереснее, чем он ожидал. Вот только безмятежность парка манила сильнее. — Как и у всех, — губы имперки скривились в ухмылке. — Кроме графини, понятное дело. Но она и сама не менее жуткая. — Та девушка, про которую он пел вчера. Элли, кажется… — Нелли, — не преминула поправить Тереза. — Ей посвящен почти весь его репертуар. Если хочешь спросить, знаю ли я, кто это: ответ «нет». Шут уже заливался про неё, когда тут появился. Как пить дать, выдумка. Не пойму, почему графиня всё ещё его не выгнала. По мне, он просто псих, хоть и неопасный. «Неопасный, как же». Чёрные и блестящие, словно пуговицы, глаза Корнексия на мгновение столкнулись с его собственными, и Цицерону очень не понравилось увиденное. Цепкость, нещадная, неприкрытая, — звенящая сталь, по которой один убийца узнаёт другого в толпе. Годы работы ассасином отучили задавать ненужные вопросы, выяснять причину, приговорившую жертву к её участи. Однако опыт показывал: невинных заказывают крайне редко. — Интересно, — сказал он как бы невзначай, — где живёт этот ненормальный? В крыле прислуги я его не видел. Не отходит от хозяйки даже ночью? Тереза звонко хихикнула. — Нет, всё куда прозаичней. Его комната наверху, рядом с гостевыми. Моя подруга — Фрида — убирается в той части замка. В первый визит она поделилась впечатлениями, и… — на пару секунд девушка замолчала, а потом её лицо вытянулось, искажённое внезапным озарением. — На самом деле, сегодня утром ей нездоровилось, и она попросила подменить её на одну смену. Я согласилась, конечно, но пришлось отменить планы. Не желаешь там прибраться — заодно и посмотришь, м-м? *** Ключ повернулся в замке с мягким щелчком. Дверь распахнулась столь же бесшумно, и единственным звуком, нарушившим это умиротворение, стал металлический лязг медной связки. Несмотря на то, что тьма за окнами ещё не сгустилась, комната Корнексия встретила полумраком. Портьера, тяжёлая, заменявшая шуту ставни, жадно впитывала последние проблески заходящего солнца. Самым выдающимся элементом интерьера оказалась неприличных размеров кровать — её спинку украшал барельеф, изображавший сцену сражения рыцаря с драконом: динамичные позы, остриё воздетого меча и алчный, искажённый гневом зев чудовища. Прочее убранство было скудным. В одном углу ютился покосившийся стул, явно видавший лучшие дни, в другом — массивный кованый сундук. Цицерон уже собирался осмотреть его содержимое, когда до слуха донёсся знакомый глухой щелчок. Позабыв, что находится здесь совершенно законно, он скользнул за портьеру. В воздухе повисла тишина. Несколько бесконечно долгих мгновений она обволакивала мягкостью пухового одеяла, после — сменилась стуком шагов. Слух обострился, и едва слышная поступь Корнексия представлялась громче барабанной дроби. Четыре удара — подошв и сердца, — скрип открывающейся крышки, шорох ткани… Короткий скрежет стали, извлекаемой из ножен. Цицерон отскочил в сторону. Меч в левой руке шута обрушился на тёмный бархат и завяз в его зыбкости, чудом не вырвав карниз. Тот захохотал — дико, обезоруживающе. Воспользовавшись удачным моментом, ассасин навалился сзади, вцепился в чужое запястье, вывернул кисть. Большой палец Корнексия сломался с гадким, пронзительным хрустом. Смех стал звонче, гневливее — цветастый колпак шута сорвался с головы, напоследок звякнув бубенцами. Он потерял равновесие, и Цицерон очутился сверху, приставляя к горлу жертвы вытянутый из сапога нож. — Пожалуйста… — одними губами произнёс шут. Его глаза беспорядочно метались по лицу Цицерона, выискивая что-то, за что можно зацепиться, что угодно, способное дать надежду. Не нашли. Тогда он засмеялся. Тихий смех разгорелся в хохот — лихорадочный, оглушительный, вспарывающий разум и душу. За свою карьеру Цицерон повидал всякое: ему угрожали, с ним торговались, его, обливаясь слезами, молили. Но хохот — этот хохот — само безумие, воплощённое, принявшее форму. Лезвие вгрызлось в шею, обнажило артерию, взорвавшуюся фонтаном. Алые брызги остались везде: они устлали пол, окропили стены, собираясь в стыках угловатых камней, их ослепительный цвет смешался с рваным бархатом портьеры. Цицерон ощущал жар крови кожей, краем взгляда видел красную каплю, ползущую по щеке. Хохот не смолкал. Он превратился в нечто другое, большее, неправильное и извращённое, неотвратимое, как гром и следующий за ним стук дождя по стеклу. Шут щерился, смеялся, он клокотал и фыркал, яростно впиваясь пальцами в обагрённую тунику… …пока не замолк. *** Изгибы, стылые и гладкие, дрожали под подушечками пальцев, сплетаясь в контур саркофага. Он видел приоткрытые металлические створки, слышал десятки свечей: восковых и сальных, оплавленных до основания и стремящихся ввысь, словно Башня Белого Золота. Как мог он не внять песни пламени прежде? Как мог игнорировать священное, терпкое удушье, наполнившее лёгкие ни с чем несравнимым трепетом? Так пахла она. Алмазный блеск душистых масел на её хрупкой высохшей плоти. Мать Ночи была данмеркой. Эта мысль прошла по телу электрическим разрядом: смешалась с чадом, заменившим воздух, разлилась во флаконы, заменившие клинок, мазнула по сводам форта, заменившим мир. Где-то непомерно далеко среди лабиринта подземелий раздался крик. Хранитель закрыл глаза, прислушиваясь к шуму боя. Отчаянный рёв, скрещённая сталь, глухие удары кулаков по непокрытому бронёй телу, приглушённый вопль и тишина: плотная, вязкая. Теперь остаётся лишь ждать. Ждать и надеяться. Цицерон тряхнул головой, стараясь взять себя в руки. Он не привык к мукам ожидания, он всегда сам держал оружие, сам наносил последний — решающий — удар, сам наблюдал за тем, как глаза жертвы стекленеют, как упоительно угасает в них жизнь. Но то время прошло. Сейчас он хранит: покорный, верный воин Тёмной Госпожи, — последняя линия её обороны. Дверь позади открылась, рассекая дым, и с зычным грохотом встретила стену. Послышались тяжёлые шаркающие шаги. — Ублюдок мёртв, — голос принадлежал Гарнагу. Хранитель вздохнул с плохо скрываемым облегчением. Он встал с колен и обернулся, обводя орка взглядом: ассасин привалился к косяку, держась за окровавленный бок. Повязка слетела с его правого глаза, открывая колдобину, окантованную уродливыми рубцами ожогов. В ту ночь Бравил у всех что-то отнял. — Мать Ночи довольна тобой, — Цицерон улыбнулся одними губами, а после добавил, будто оправдываясь, — полагаю. Как может она не гордиться верным сыном, покаравшим лжеца и предателя? О, Раша и впрямь лжец, обезумевший от сладкой-сладкой власти. Когда он сказал, что Тёмная Госпожа говорила с ним, Цицерона захлестнули смешанные чувства: с одной стороны — лёгкость, долгожданная и закономерная, ведь спустя много месяцев тишины Тёмное Братство обрело Слышащего, получило шанс выбраться из омута безнадёжности, в который загнало себя. Наконец прекратится исступленный поиск контрактов и бессмысленные смерти во время беспорядков на улицах. Но с другой, представлять Рашу в роли Слышащего почти физически больно. Все сомнения развеялись, как только подонок не смог назвать Связующих Слов — простую, короткую фразу, записанную в Священной Книге Хранителей: «Тьма наступает со смертью тишины». Бывший Вещающий солгал, солгал ему и всем прочим, он обесчестил Ситиса, а значит: заслужил наказание. Цицерон не мог обагрить свой клинок кровью предателя, нет, это удовольствие больше для него недоступно. Поэтому он дождался, пока Силь-Тэй с Понтием покинут Убежище, умастил уши Гарнага льстивыми речами и тот его не подвёл. Едва ли по возвращению Душитель обрадуется, но рано или поздно ему придётся смириться. — Дагонов кот меня поцарапал, — сплюнув алым, прохрипел орк. — Ерунда в сравнении с Бравилом, и всё же понадобится иголка. — Никуда не уходи, — Цицерон не сдержал усмешки. Гарнаг был ему крайне полезен, а полезные вещи следует штопать. *** Хохот извивался внутри, смешиваясь с ритмом аорты. Он бился в орнаменте вен над виском, звучал праздничным гимном и последней порцией воздуха, покидающей тлеющий труп. Шут стоял перед убийцей и смеялся, схватившись за живот, разодетый в красно-чёрную мозаику, будто иллюстрация из давно забытой детской книжки. Цицерон чувствовал его дыхание за спиной: частое, холодящее затылок. Шут был всем и никем. Он был с ним. Он был им. Задыхаясь густым, задушенным воем, Хранитель вихрем взвился в постели. Тошнота подступила внезапно, вынуждая сложиться пополам и покрыть известняк едко-жёлтым слоем желчи. Быстро вытерев рот, он уставился на собственные руки так, словно не видел их раньше: бледные узкие ладони, почти полностью усыпанные отметинами веснушек. Они были такими вчера, когда он ложился? Они были? Он ложился вчера?.. Цицерон лихорадочно выбрался из кровати, чудом минуя расплывшуюся рвотную лужу. По обнажённой коже скользнул озноб: без одеяла или одежды подземелье обжигало холодом, но искать рубашку нет времени. Он бросился к сундуку со своими вещами. От большинства свечей остались одни огарки, поэтому пришлось почти вслепую нащупывать небольшую деревянную шкатулку. Дрожащие пальцы с четвёртой попытки открыли щеколду, и содержимое вывалилось на пол: серебряный медальон Эдды, подаренный ей баронессой, фибула с плаща Хейвира… «Нет. Не может быть. Где… Где? Где он?!» Волосы на предплечьях встали дыбом. Хранитель прижался рёбрами к студёному камню, обшаривая округу, и нашёл его под столом. Колпак из двуцветного атласа не поблёк даже во тьме; крохотные бубенцы звенели чистым серебром. Повинуясь неожиданному желанию, Цицерон обхватил его обеими руками и водрузил себе на голову медленно, точно корону на чело монарха. Он не знал, почему так вышло. Почему душа убитого им шута не упокоилась в Пустоте, подобно прочим, почему она преследовала его, почему уже бесчисленное множество ночей подряд он слышал неистовый всепоглощающий смех. Наверняка Хранитель уверен лишь в одном: едва разноцветные лоскуты колпака коснулись спутанных рыжих прядей, хохот впервые пронзил его наяву. Следующим вечером в Убежище вернулся Душитель. Бордовые отпечатки ладоней врастали в узловатые переходы, когда он, загнанно дыша, облокачивался на стены. Прежде чем испустить дух, Понтий успел рассказать, что Чейдинхол, как и многие другие города до него, объят насилием и хаосом — долгосрочными последствиями Великой войны. Давясь кровью, он сообщил о смерти Силь-Тэй: сейчас аргонианка разлагалась где-то среди чейдинхольских подворотен с вывалившимися наружу мозгами и размозжённым черепом. Понтий отправился к Ситису, так и не узнав о гибели Раши. Ассасины Тёмного Братства убиты обычными бандитами на улицах собственного города. Как столь грустное может быть столь смешным?.. *** Контрастные полосы переплетений чёрного и алого, прутья клетки, шахматная доска. Цицерон уже давно не сшивал ничего, кроме плоти, слишком много долгих-долгих бесконечных лет! Ему так недоставало тихого шелеста материи, почти невидимых нитей и тончайшего, бритвенно-острого жала иглы, летающего вверх-вниз, словно по воле высших сил. О, но ведь так и было! Это магия Пустоты, магия Ситиса и Матери Ночи — его дорогой матушки — подчинила Хранителю металлический шип! Это их великолепное колдовство направило его руку, когда он прикончил того босмера сапожным шилом! Это они помогли ему выбраться из Убежища, раздобыть столь нужную ткань и в целости вернуться обратно! Это хохот — дивный-дивный хохот — не дал Цицерону сойти с ума, хохот, дарованный Госпожой, и её благоговейная компания не позволили ему умереть от тягостного одиночества. Соединяя красный и чёрный атлас, он чувствовал, будто свивает хохот с собственным разумом. Глупости! Дивный дар Матери Ночи не нуждается в его криво-ровных стежках. Он и так всегда с ним. С тех пор, как Гарнаг ушёл за едой. Прошло три месяца — тринадцать недель — девяносто позабытых дней. Интересно, как он умер? Перерезали ли ему глотку: быстро, без мучений? Может быть, отрубили голову, как Андронике, или раскроили, как Силь-Тэй? Что если его сожгли заживо, как Слышащую, и всё несчастное Убежище Брумы? Или захватили ещё живым и запытали до смерти, как Аллберика? Аллберик. Имя осело на языке чем-то смутно-знакомым и, почему-то, спутанным с ароматом данмерского киша. Цицерон осознал: так звали Вещающего. Первого. Настоящего. Он пытался, так мучительно старался вспомнить его голос, но тот словно выжгли из памяти калёным железом. Голос Аллберика, как и его смоляные волосы, окончательно заменил образ лысого черепа, обтянутого промасленной кожей. Лик его Госпожи много веков назад склонился набок, осуждая. Она будто знала, — заранее предвидела его недостойные Хранителя мысли, его малодушные терзания. Цицерон давно выучил наизусть все черты Нечестивой Матроны, освободил в сознании достаточно места, чтобы запомнить каждую-каждую чёрточку: сгнившие губы, распахнутые в беззвучном крике, тело, окутанное чёрным саваном, руки — костлявые и увядшие — словно обнимающие саму себя. Какова причина этого жеста? Ей одиноко? Она мечтает о чём-то, чего Цицерон дать не в силах? Сейчас, когда они остались вдвоём, почему Матушка не заговорит с ним? Он ведь может всё исправить! Может спасти Братство! Игла уколола палец, и на коже, белоснежной при свечах, проступила пунцовая капля. Хранитель перевернул ладонь, завороженно наблюдая, как она стекает вниз, как оскверняет бледность, оставляя узкую запёкшуюся дорожку. Он слишком долго не видел собственной крови. Слишком долго не слышал ничего, помимо хохота да нервной возни мышей, копошащихся в стенах. Все, кроме любезной Матушки, бросили его. Все! Даже Андроника. Она обещала, дала честное-честное слово, — но обещание истлело вместе с её обезглавленным трупом. Каждый — абсолютно каждый — кто когда-либо действительно знал Цицерона, был мёртв, погублен, растерзан, а значит: Хранитель тоже должен сгинуть. Он перерубил последнюю нитку кинжалом. Готово! Приподняв одеяние за плечи, Цицерон с предвкушением оглядел результат многодневной работы: вертикальные иссиня-алые линии, клинообразный воротник, сверкающую золотом отделку. Наконец Цицерон-человек мёртв, наконец он навеки похоронен в промозглом склепе Убежища! Пусть же мир поприветствует Цицерона-шута — Дурака Червей — воплощение хохота! Но вместо долгожданного шума аплодисментов каменные своды откликнулись ничем: под ногами, вокруг, в голове. Их обступила тишина. Тишина смерти, тишина Бездны. Сочащаяся внутрь — через Мать. Тишина есть ненависть. Тишина есть ярость. Тишина есть любовь.