Сожжённый мирт

      Кабинет директора горел.

Рыжий, слишком яркий, огонь не щадил ничего. Он бушевал со странной неистовостью, будто пытаясь отомстить кому-то. Пламя то разделялось, вспыхивая в разных углах, то вновь объединялось, становясь поистине неудержимым. Агнец кричал. По его щекам почему-то текли не прозрачные, а уже смешенные с грязью, но всё ещё слёзы. Мальчишка сжимал кулаки, будто желая задушить кого-то, желая вонзить острые, но по-собачьи короткие когти кому-нибудь в глотку. Он тяжело дышал, хрипел, чуть ли не в истерике бился, но не позволял никому приблизиться. Оборотень и зельевар уже попытались подойти и оказались прибитыми к стене невероятной силой. И оба повторять сей опыт не решались, опасаясь такого же или похожего результата. Мысли тёмной твари, ничем не скрытые, да обрывки дум шпиона, просачивающиеся сквозь истончившийся от усталости барьер, кричали о таких ненужных сейчас сочувствии и сожалении. Они с противнейшей для него ясностью говорили, что их хозяева больше не будут вмешиваться в яростное крушение кабинета. То ли так неожиданно резко и полно взыгравшая отцовская любовь, то ли банальный страх не давали им приблизиться. Пожар продолжал буйствовать, не желая и не собираясь, по-видимому, останавливаться до полного истощения юнца. Он с одинаковой яростью поедал дорогие и ценные, зачастую тёмномагические артефакты, которые он по-хорошему не должен был хранить в школе, полной не самыми умными детьми, и простые безделушки. Он не оставлял после себя ничего. Даже пепел не оседал на пол серым ковром. Только огонь, невыносимо горячий и настолько же губительный, сиял горелой карамелью в своей невозмутимо смертельной манере. Агнец сидел на коленях, будто остановившись посреди невероятно жестокой молитвы по недавно умершей собаке. Он слепо шарил замаранными, но, что удивительно, не обожжёнными руками по лицу, оставляя пыльно-серые и сажисто-чёрные, кроваво-красные и грязно-бордовые полосы. Его тёмно-миртовая радужка, отражающая всполохи огня, словно расплылась, сливаясь с мутным, будто слепым, зрачком. Маленькие деревца будто сгорали вместе с кабинетом. Глаза — словно целиком состоящие из мирта, смешанного с мятой — медленно тлели, рассыпаясь светлым, словно далёкие облака, пеплом. Даже ему было видно, что глаза агнца покраснели, но ни оборотень, ни шпион не двинулись. Они, судя по всему, всё ещё не смели или не решались прерывать горе мальчишки. Невидящий взгляд агнца медленно, в ритме похоронного марша, двигался по кабинету, ни на ком и ни на чём не задерживаясь. Пожар же, словно желая ободрить юнца, следовал за уставшими, почти слепыми глазами, уничтожая то немногое, что осталось нетронутым. Он дожигал шкафы, плавил осколки стекла и оставлял на полу тяжёлые капли железа, смешанного с поталью. Старик с немым недовольством наблюдал, как догорал его кабинет. Он мог лишь смотреть, когда уже немного утихшее пламя, вызванное мальчишкой, окружило худые ноги в маггловских потрёпанных и уже порванных в некоторых местах джинсах. Огонь медленно, словно не желая исчезать окончательно, угасал, напоследок рассыпаясь на сотни и тысячи искр. Агнец упал посреди магического кратера, на месте которого всего несколько минут назад был директорский кабинет. Он лежал посреди круга оплавленного стекла и страннейшей смеси позолоты с чугуном. Вокруг юнца же поплавился даже пол, каменный, усиленный магией Хогвартса и его собственной, пол. Магический выброс, результатом которого стал пожар, оставивший на месте его — в некотором смысле буквально — драгоценного кабинета только пугающе пустой огромный гроб с дырами вместо окон, наконец-то закончился, оставив мальчишку без сил валяться на полу. Вот только окончание всплеска не значило ровным счётом ничего. Магия агнца и пламя, вызванное ей же, не оставили ничего, кроме разрушений. «Мне, — подумал старик, внутренне поморщившись. — Повезло просто выжить, не то что спасти какие-то артефакты».

— Там был не только ты, —напомнило о себе «То» взбешённым шипением.

— Там были ещё двое, —оно было ещё более недовольно, чем он сам,

раздосадованный потерей своих вещей.

— И это, не считая ребёнка

«То» всегда заботилось лишь о человеческих жизнях, раздражая сначала ребёнка, затем мужчину, а потом уже и старика. Он не понимал, зачем заботиться о тех, кто всё равно когда-нибудь умрёт. «Не лучше ли, — думалось ему, тогда ещё маленькому мальчику, — Если смертники послужат лучшей, благой цели, — он всегда улыбался, немного не по-детски, возможно, немного безумно. — Они должны быть материалом для мира, для всеобъемлющего, всепростирающегося, — оно всегда раздражённо вздыхало в его голове, а ребёнок, такой не по годам умный, продолжал улыбаться. — Всеобщего Блага». — Директор, — оборотень бесцеремонно отвлёк директора от воспоминаний. — Гарри нужна помощь врача, — мужчина осёкся, до сих пор не всегда сразу называя вещи правильными именами. — То есть колдомедика. — Конечно, мой мальчик, — старик улыбнулся, «То» оскалилось с почти постоянным для него спутником — раздражением.

— Он не твой, — оно чем-то —

вполне возможно зубами — проскрипело.

— К тому же уже давно не мальчик, — «То» вздохнуло, напоминая усталого родителя.

— И не то чтобы ты не знал это, — оно усмехнулось, может пытаясь напугать,

может просто уже доведённое до белого каленья.

— Ведь ты тоже к этому причастен

«То» всегда, с самого детства представлялось ему с яркими, цвета чистейшего янтаря, глазами. У него в радужках всегда плясали огненные искры, а в зрачке отражались листья крапивы. Старик никогда не мог увидеть голос — возможно, совести, возможно, просто помехи — в полный рост. Даже лицо с самого начала было полностью скрыто. Лишь глаза — слишком яркие, слишком пугающие, даже он это признавал — горели в памяти директора с того, самого первого раза, когда он услышал «То». Свежий, по-летнему тёплый, ветер влетел через пустую оконную раму, выбрасывая его из мыслей. Стекло по-прежнему лежало каплями на полу, не убираясь даже магией. «Всё, что причинено магическими выбросами, — устало, но всё же раздражённо подумал старик, вдохнув слабый аромат календулы и поморщившись. — Ничем не исправить». Запах бархатцев добавлял к его и так не самому лучшему состоянию отвратительную головную боль. Вид расплавленной потали, смешанной с железом — да так, что при всём желании не разделить — причинял ему боли ровно столько же.

— Да, да, — язвительно отозвалось «То»,

щуря пугающие, обычно закрытые, глаза.

— Именно поэтому ты ушёл из кабинета, — оно поморщилось, комментируя его побег.

— Не из-за того, что огонь показался тебе страшным, — в его глазах отражались всполохи карамельного пожара,

и, словно специально,

именно сейчас «То» не стало щуриться.

— Я тебе верю

— Альбус! — портрет Эдварда, одного из бывших директоров Хогвартса, окликну его с лестницы. — Что с кабинетом? Мы не можем попасть ни на одну из картин! — Вот именно, Альбус! — поддакнул Брайан с соседней рамы. — В кабинете словно совсем не осталось портретов! — И что с мальчиком, — не успел старик ответить на первые вопросы, добавила ещё один Дайлис. — Я видела, как его нёс основательно побитый Северус. Бывшие директора перебивали друг друга, желая услышать хоть что-то. Они кричали и ругались — да так, что бывшая колдомедик решила, видимо, проверить юнца сама — но он всё ещё не произнёс ни слова. В его голове зазвучал раскатистый и наполненный грудным рычанием, но в то же время угрожающе и надменно шипящий смех. «То» хохотало от души — если она существовала, конечно — крапива в его глазах словно тихо трепетала на ветру, но вот огонь. Огонь лишь сильнее разгорался.

— Ну же! — смеялось «То», издеваясь.

— Объясни им! — оно одновременно

и рычало, и шипело,

хотя он до сих пор не совсем понимал,

как это возможно.

— Скажи, что ребёнок, оставленный тобой сиротой, сжёг почти всё, что у тебя было, — «То» вновь прищурилось.

— Несмотря на то, что ты лично ставил всю возможную защиту

В воспоминаниях вспыхнули два огня: янтарь голоса и карамель агнца. И, словно в насмешку, ещё несколько минут назад казавшиеся максимально непохожими, сейчас два пламени, два душевных — если душа существует, конечно — пожара сливались в один. Они сгорали друг в друге, не оставляя ни холодной и насмешливой сладости янтаря, ни яростной горечи жжёной карамели. Два огня превращались в один огромный пожар, похожий на закатное небо.