Я не боюсь темноты

      В какой-то момент в мире что-то произошло. Что-то такое, что заставляет нас сжиматься в страхе, что пробуждает самые дикие мысли, самые глубокие страхи внутри нас, и открывает клетки, выпуская наших внутренних зверей. Воздух сгущается, и свет больше не проходит так легко. Луна постоянно находится в тени земли, это вечное новолуние будет нас преследовать до конца наших дней. Состав атмосферы неуловимо изменился, и каким-то образом замедлил старение, но в то же время мало кто мог дожить до старости.       Но это не самое страшное: они проснулись. Мы не знаем, кто эти они, мы знаем лишь то, что они так боятся света, даже самого малейшего, но стоит источнику исчезнуть, будь ты хоть трижды в бетонном бункере — они доберутся в ту же секунду, они схватят тебя, и больше тебя никто не увидит.       Все боятся, а я не боюсь. Сейчас я сижу у камина, и уже много лет я не могу позволить себе спать беспрерывным сном, но это не так важно, ведь я жива, и мне нечего бояться.       Хотя, у них есть еще одно правило — они почему-то не трогают тех, кто хоть кого-то касается. Уже стало обыденностью привязывать к себе на ночь детей, возлюбленных, старых и немощных родителей, друзей, если у тебя кроме них никого нет. Это стало неким ритуалом перед сном. Когда еще зажжены свечи, люди связывают себя с кем-то крепко-накрепко, обязательное условие, чтобы кожа касалась чужой напрямую, и не так важно, связали вы ноги, руки, или даже туловища.       Я знаю даже тех, кто привязывает на ночь своих домашних любимцев, вплоть до хомячков, потому что знает, что им не выжить по-другому. Ни питомцам, ни самим этим одиночкам.       А мне никто не нужен. Цивилизация почти разрушена, но у меня был маленький заводной будильник.       Эта штука надежнее, чем любой человек, который может извернуться ночью, или упасть с кровати, или умереть во сне так внезапно, или бинты, ткани, веревки, цепи, которые всегда могут подвести. Я разжигаю огонь в камине или зажигаю свечи, завожу будильник на час и сплю ровно шестьдесят минут, после которых проверяю источники света и вновь ложусь, заводя будильник снова.       Не зря ведь я старейшина своего племени, их вождь — никто еще не прожил так долго, как я. Никто не может смотреть в кромешную липкую тьму так смело, как я. Никто так не надеется на время, как я.       Но сегодня я, проснувшись, обнаружила, что будильник не звенит. Он сломался, проработав со мной двести лет с того момента, как это началось, а ведь я была еще совсем молода, и людей тогда было много, и первое время даже сохранялся привычный ход промышленности, экономики. Только солнце садилось все раньше и вставало все позже. А сейчас и вовсе встает на пару минут. Хотя я не знаю, быть может, в других краях оно садится на эти минуты, но мне там уже не побывать.       Я встаю, будильник в моих руках.       Это была самая надежная вещь из всех известных мне, но пришёл ее срок. Пришел и мой срок, ведь мне не за кого держаться, чтобы не упасть в эту темноту.       Я улыбаюсь и почти слышу, как урчит желудок существа в углу, которое ждало меня все эти годы.       Маленькие древесные угольки едва слышно потрескивают, но я не собираюсь подкидывать еще, я устала это чувствовать. Вместо этого я ложусь на пол, зная, что впервые за все эти годы смогу выспаться, не заботясь о том, что свет погаснет.       Моя обвисшая старая кожа вся в морщинах, и я выгляжу на лет девяносто по старым меркам, похожа на умирающее, сухое, ранее такое могучее дерево, и мои морщины похожи на узоры коры. Мои волосы длинные и седые, и я краем глаза вижу, как они раскинулись по деревянному полу.       Завтра меня не найдут: они всегда забирают людей без остатка, и, может, я, наконец, узнаю, что происходит по ту сторону, но это не так важно, когда я могу позволить себе закрыть глаза, не слыша мерные щелчки механизма будильника. Мне больше не нужно время, его больше не существует. Не существует твари, сидящей в углу, не существует света, не существует тьмы. Есть только древесина подо мной, что слегка хрустит с каждым моим выдохом, есть живительный воздух, которым двести лет назад было так трудно дышать: говорят, там всего двадцать процентов кислорода вместо двадцати одного, и содержание других газов тоже изменилось.       И есть я. Есть мое уставшее одинокое сердце, и мое сознание, существовавшее лишь для одной цели — показать остальным направление. Ведь в моем племени не зря начало расти количество людей, мы приспособились.       Хотя я знаю, что через еще лет сто мы все окоченеем. Мало солнца, даже если растения каким-то образом научились давать кислород.       Но это все не важно, пока я еще слышу треск углей.       И становится еще менее важным, когда он окончательно затихает, и они уже были к этому готовы.       Всё.