Многоточие

молю: «не исчезни» - наивно, согласен. позволь лишь одно сказать: «из пепла воскресну под звёздным паласом, чтоб снова тебя обнять». — shamanesswitch | шаманкаведьма

В доме есть телефон. Ничего примечательного, на самом деле, они сейчас в любом доме есть, но этот Камилла могла бы назвать особенным. Она могла бы подобрать десяток подходящих слов, но всё равно никакое сочетание букв не выразило бы всё то болящее, не заживающее там, внутри. Возможно, оно гноится день ото дня. Возможно, скоро этот нарыв вскроется. Или случится сепсис. Или ещё что-нибудь, что поставит точку — ту, последнюю, вместо затянувшегося многоточия длиной в дни, месяцы, годы. Точки могли бы стать песней, шифром, только так и остались тишиной. Безмолвной, давящей. Может быть, осуждающей. Но пока Камилла лелеет старый телефон, спрятанный под кроватью днём, чтобы ночью она могла приложить трубку к уху. Каждый раз ей чудится, что Генри вот-вот ответит, как когда-то недавно. Или давно. Потеря стирает подлинное самоощущение: прошёл год? Или сто лет? Но Камилла до сих пор может воспроизвести в голове его голос, в каждой интонации. Не сонно, не бодро — константой, которой он всегда был и остаётся в жизни Камиллы, в её многочисленных точках, которым нет конца, даже после своей смерти. (Когда-нибудь Камилла это примет. Когда-нибудь Камилла сможет сказать «я любила Генри» вместо «я люблю», пока внутри царапается воспалённое, гангренозное «и буду».) Она говорит тихо, когда часовая стрелка переваливает далеко за полночь и в абсолютной темноте не разглядеть даже очертаний собственной руки. Камилла не включает ламп, не зажигает свечи. Потому что так проще: говорить до хрипоты, пересказывая детали прошедшего дня, перебирая их, как мелкие косточки, гладкие и выбеленные. Когда-то бы Камилла сравнила собственные мысли с прибрежными камнями: множеством сверкающих осколков, тёмных и светлых, с прожилками, похожими на паутину. Но остаются только кости. Камилла говорит с Генри и, каждый раз переводя дыхание, надеется, что он ей ответит. В эту ночь. И в эту, и в ещё сотни последующих. Но лишь тишине быть ей собеседником да спутницей. Ведь Генри отвечает, когда сон всё же преодолевает, перемалывает остатки сопротивления, заставляя склонить голову и выпустить трубку из ослабевших пальцев. Во снах Камиллы он всё тот же, что и в первый, и в последний день — время замирает вокруг него золотистыми пылинками, пока Генри смотрит на них подолгу, прежде чем переводит взгляд на Камиллу. Он не говорит ей забыть о нём. Не велит помнить. Камилла сама вольна выбирать и из раза в раз вместо помилования шагает на эшафот. — Мне кажется, что мир вокруг меня — это декорации, — говорит она ему в трубку и никогда — во сне, потому что за этой завесой время принадлежит Генри. И голос тоже ему принадлежит. Или, возможно, всякое слово застревает у Камиллы в горле и ей не удаётся из-за этого краеугольного, раздирающего стенки в кровь камня ничего сказать. Видеть Генри во снах — больно. Только Камилла знает, что не видеть — гораздо больнее. И порой она действительно верит, что стены мира вокруг вот-вот упадут, как театральные декорации, подобно когда-то обрушившимся храмам, и она окажется там, куда Генри всегда стремился, прельстившись властью вовсе не человеческой. Наверное, и сны Камиллы жмут ему в плечах, но он всё равно приходит и никогда не спешит. — Я видела Ричарда, — скажет ему по телефону Камилла в следующий раз. Разгладит ткань лёгкой рубашки, закусит губу. Не сможет сказать, что Ричард ей предлагал, о чём просил, не осознавая бесплодность своих попыток. «Я тоже всё ещё люблю Генри», — сказал он ей. Совершенно не так. У Камиллы не «всё ещё». У Камиллы проклятое и лелеемое «всегда» — то, что заставляет не содрогаться, а сжимать в пальцах телефонную трубку в полнейшей темноте; то, от чего она не сможет пока отказаться. Возможно, когда-нибудь настанет день и она выбросит этот телефон. И Генри ей не приснится. Но пока Камилла вглядывается в темноту и надеется услышать шорох чужого дыхания, из раза в раз говоря в абсолютную пустоту так и не прозвучавшие в тот роковой день слова: — Я тебя тоже.