Васспардская охота

Егери выгнали вперёд барсучье семейство, и ни собаки, ни стрелки не тронули его в ожидании более крупной добычи. Опытные кони и ухом не вели, когда зверь бросался под ноги, но лошадь Валентина, молодая ещё, не натасканная для охоты и годящаяся только для прогулок, отшатнулась от барсучихи, взбрыкнула и вдруг рванула с тропы одному Создателю известно куда. - Стой! - но куда там: Валентин тщетно натянул поводья - в неё будто закатные кошки вселились, и осталось только крепко вцепиться и не отпускать. Поначалу местность была знакомой, и можно было бы без труда вернуться, но лошадь летела, будто что-то вело её всё глубже и дальше в лес, не разбирая дороги и не слушая приказов. Деревья то сгущались, то расступались, но узнать их уже не выходило, да и так глубоко Валентин ещё никогда не забредал - вместо того, чтобы вернуться к Васспарду, кобыла уносила его всё дальше и дальше в чащу. Он не успел пригнуться, и ветка сбила шляпу, будто содрала её с головы сухой искорёженной рукой. Впереди темнело; солнце скрылось так быстро, как бывает только осенью, и тем быстрее, чем ближе к самым тёмным и долгим ночам в году. Впереди встала непроглядная стена, тонкая ветвь хлестнула по лицу, показалось, будто рябина, обожгло щёку… Валентин не успел взглянуть, что было впереди, кроме поваленных стволов и торчащих ветвей - лошадь заржала, взвилась и сбросила седока. Перед глазами стало темно прежде, чем он ощутил удар. Через некоторое время спустился вечер, и этот вечер был тусклый и холодный. Сознание вернулось медленно, будто расступился туман, густой и вязкий. Валентин сел, вздрагивая, огляделся - вокруг было странно, молчаливо и незнакомо. Встревоженно вскрикнула птица и затихла. Небо затянуло, иначе сквозь деревья можно было бы найти вечернюю звезду и вернуться по ней, но без неё у него не осталось больше никаких ориентиров. Лошадь умчалась; глупая кобыла, что же теперь делать? Отец будет в ярости оттого, что он заблудился и до сих пор не вернулся, а то, что он понятия не имел, где находится, его вовсе не извиняло - вот если бы поранился, может, хоть мать бы пожалела. Но нет, - Валентин ощупал затылок, тронул лицо, - он свалился мягко, в траву, будто Создатель защитил, и всей-то крови было - только уже подсохшая царапина на щеке. Тонкий плащ совсем не грел. Даже поднявшись, выпрямившись в полный рост, а потом забравшись на поваленный ствол, нельзя было увидеть ничего, что направило бы на путь из леса. Но лошадь сбросила его здесь, у коряги, а если повернуться к ней спиной, то впереди будто бы брезжил свет, и именно оттуда они, должно быть, и прискакали. Валентин спрыгнул со ствола, постоял, унимая головокружение, вытащил из-за голенища маленький нож, полученный в подарок ещё на одиннадцатилетие - и пошёл вперёд. Это было почти не страшно. Только холодно и чересчур темно, хотя ночь ещё не сгустилась, просто сумерки в лесу были куда темнее, чем в окрестностях замка и на улочках близлежащих деревень. Что за зверь водился вокруг, представлять даже и не хотелось, но, если уж на то пошло, то волков так близко к замку никогда не бывало, а медведь и кабан встречались редко. Двоюродный дед говорил, что всю стоящую живность в окрестностях распугали ещё до Алисы, оттого она сюда и ездила - дриксенскую принцессу и её свиту интересовало созерцание, а не убийства и опасности. Нет, диких животных опасаться хоть и стоило, но пока он с большей вероятностью мог свалиться, застряв ногой между каких-нибудь корней, чем подвергнуться нападению зверя. Вот только чувство такое странное было, тревожное… Будто увидел кладбищенский огонёк над могилой: то ли ты за ним наблюдаешь, то ли он - за тобой. И чувствуешь себя чужаком, проникшим в чьи-то владения, и хочется повернуться и сбежать, да только бежать больше некуда. Путь между деревьев вдруг кончился, оборвался, да так, что Валентин не сразу понял, где теперь очутился. Впереди внизу лежало тёмное, плоское, будто зеркало, вдруг блеснуло - и оказалось гладью лесного озерца, нетронутой и неподвижной. На другом берегу, должно быть, имелась тропинка, или теперь она совсем заросла - а ведь они однажды ходили сюда с Юстинианом! Сразу стало ясно, откуда он знает про тропинку, а озеро поначалу показалось незнакомым оттого, что вышел к нему с другой стороны, где раньше никогда не бывал. У бережков вода стояла, где-то образовывая небольшие заболоченные места, но было и течение - правда, подземное, чуть дальше. Они с братом спускались к гроту и смотрели, как бежит водная нитка, и Юстиниан говорил, что по ней можно отпустить любую вещь, любую мысль, и те вернутся в прошлое, и прошлое изменится, будто рябь прошла по озеру. Жаль, правда, что они оба знали, что вода течёт вовсе не в прошлое - она, скорее всего, бежала до реки и с ней сливалась, потому что всё, что здесь текло, рано или поздно становилось рекой. К воде ему было не нужно, но Валентин всё равно спустился, будто что-то влекло его сюда, воспоминание или всё то же странное чувство тревоги. Озеро можно было обойти и добраться до тропы по кромке леса, но он аккуратно преодолел спуск, топча никем не тронутую ранее траву, вышел на узкую полоску песка над самой водой, склонился взглянуть на себя. Вроде бы отразилось лицо, но черт не разберёшь. В лесных сумерках всё казалось расплывчатым, тонким, ненастоящим. Валентин запахнул плащ поплотнее, присел на давно кем-то брошенную корягу и прикрыл глаза. В голове было мутно, тяжело, и идти вперёд надоело до тошноты. В кавалькаде его, должно быть, быстро хватились, но не нашли, и хорошо, если лошадь вернулась назад - она вдруг повела себя до того странно, что дрожь брала, как вспомнишь. Если бы охоту закончили, едва обнаружили, что его нет, и сразу принялись обшаривать лес, то, верно, уже нашли бы, но время шло, и не слышно было ни собак, ни голосов, ни коней… Тёмная вода навевала дремоту, и пахло от неё тиной и травой, и по берегу росли, стояли тёмными тонкими прутьями камыши. Потом вода запела. Это была странная песня: её мелодия больше угадывалась, чем слышалась, а слова произносились шёпотом, будто кто-то не хотел потревожить что-то иное, быть может, злое. Песня была о памяти и глубине, о тех, кто идёт на дно, и тех, кто возвращается с этого дна, кто возвращается другим. Под неё можно было умирать, а можно было уснуть. Её пели, чтобы успокоить, и чтобы испугать. Потом песня смолкла. - ...нашептать тебе… - сказал голос. Это тоже говорила вода - или, быть может, то, что было под водой, что поднималось из воды. Озеро, тёмное и неподвижное, осветилось, сначала совсем слабо, так, что свет можно было бы списать на игру усталого воображения, но только сперва - свечение приближалось и разрасталось, и чем дальше, тем яснее. Оно было странное, неяркое, будто от плохой, тусклой свечи, и подумалось - мертвенное, но разве может быть мёртвым то, что вряд ли когда-нибудь жило? То ли зеленоватое оно было, то ли голубое, моргнёшь, и уже не разобрать. Вслед за свечением поднялось лицо. Говоря, оно не размыкало губ, и голос шёл то ли изнутри, то ли вообще - из ниоткуда, множился, повторялся травой, деревом, тиной и камышом. Оно было окутано свечением и само светилось, бледное, тонкое, без узнаваемых черт, так что память не в силах была удержать его, зацепившись хотя бы за что-нибудь. - ...что нашептать тебе, дитя… - сказало оно ласково, будто любило. Это действительно была любовь, и она ощущалась даже не в интонации, не в голосе, а будто волна плеснула на берег и окатила чувством, или чужая мысль, не выраженная словами, нечеловеческая, странная, легко толкнулась в разум. Это было незнакомо и больно, и отдалось чем-то кислым на языке, а на глаза сами собой навернулись слёзы. Судорожно стиснув пальцами курточку на груди, Валентин нашёл эсперу через одежду, прижал к ней и сердцу ладонь, вжавшись спиной в отвесный бережок. Лицо на мгновение исчезло, но тут же вернулось, и из воды медленно поднялась голова, а вместе с ней и рука взметнулась вверх, рассыпала вокруг холодные брызги. - Сын Волн боится, - сказало создание, склонив голову набок и разглядывая Валентина. Оно положило ладони на воду и, будто оттолкнувшись от неё, поднялось, показалось по пояс. Кожа его была голубовато-зелёной, глаза влажно поблескивали, будто по ним пробегала рябь, как по поверхности озера. Оно выглядело как человек, но чувствовалось иначе - как вода, потому что было с ней единым целым. - Сын Волн потерялся, заблудился… подойди ко мне, протяни руку, я здесь... Валентин не хотел - он только сейчас понял, что ему нужно было на берег, как можно выше, подняться - и бежать прочь из леса, к живым, тёплым. То, что поднялось из воды, не источало сиюминутной опасности, нет, оно не было мёртвым, не хотело, как покойники из старых сказок, увести его за собой по лунной тропе. Оно казалось почти родным, и это пугало куда больше - неизвестность, обман, злой умысел. Отчего он не мог отшатнуться и вскарабкаться вверх по склону, почему его влекло к воде так непреодолимо, что в горле сводило? Он хотел остановить себя, удержаться, но вместо этого качнулся вперёд и упал на колени в песок. Создание рассмеялось, и это был такой причудливый звук, будто заморская птица повторяет человеческую речь - быть может, ему не свойственно было смеяться, да и говорить, впрочем, тоже, и все слова были только отзвуками и слепками подслушанной человеческой речи. Валентин стоял на коленях, склонив голову, и создание протянуло свои холодные руки, коснулось плеч, щёк, огладило волосы, заставляя голову кружиться, а сердце - замереть. А может, время остановилось, и всё это привиделось, почудилось ему между двумя биениями сердца. Это было, будто его впервые жалели, будто вода шептала: только я в целом мире люблю тебя, только я в целом мире тебе дороже брата, дороже матери, дороже земного тела. Я баюкаю, я ласкаю, я успокою, нет меня мягче, нет меня нежнее… Касались лица холодные поцелуи, касались лба, касались губ. И он растворился, поддался, послушал - или это страх сковал конечности так, что ничего нельзя было сделать, кроме как поддаться. Было холодно и было страшно, и маленький острый нож, рукоять которого оплетало чудовище с фамильного герба, выпал из заледеневших пальцев и исчез в песке. - Потерянное найдётся, - шептало создание, и трава на берегу вторила ему. - Ты ещё не нашёлся, но времени у тебя совсем мало: скоро, скоро... Мы так долго ждали тебя, так долго смотрели на тебя, так долго любили тебя, мы знали, что ты придёшь - раньше ли, позже ли. Не бойся, дитя, я не сделаю тебе больно - не больнее, чем ты сделал бы себе сам. Это твоя земля, не наша, твоя вода, твои слёзки. Холодная рука, на ощупь совсем обыкновенная, тронула щёку и стёрла солёные капли, невесть когда скатившиеся на неё. На пальцах вдруг блеснуло, обернулось тёмным кольцом, и от этих пальцев и кольца по созданию прокатилась рябь. Последним пошло волной лицо, и вдруг вытянулось, переменилось, и проступили черты Юстиниана, такие точные и верные, будто наяву. - Через год, - сказал он вдруг так просто и ясно, что Валентин отшатнулся: хор травы, воды и земли разом смолк, оставляя их наедине друг с другом. Брат улыбнулся, показав полоску зубов, и положил руки ему на плечи. - Через год ты поймёшь, всё поймёшь, маленький граф. Юстиниан улыбался всё шире, всё ближе, всё ярче, его рот растягивался до нечеловеческих размеров, и белые зубы сияли в сумраке, будто пенные шапки морских волн. Он вдруг стал клониться назад, увлекая Валентина за собой, и когда рот, в котором плескалась вода, расширился настолько, что не стало видно больше ничего остального, Валентин нырнул туда, испытал головокружительное падение и пропал. Над озером мерцала зелёная звезда, и свет её указывал путь живым и мёртвым. Потом он вернулся и лежал на песке, не открывая глаз, неподвижный и невидимый, так что очень сложно было заметить его с берега, если не присматриваться. Кто-то присмотрелся; кони у кромки деревьев остановились как вкопанные и тревожно фыркали, мотая головой, отказываясь выйти на берег. - Проверим у воды, - сказал кто-то упрямый, сжав губы, и спешился, оставив несговорчивую лошадь, переступавшую копытами. - Виконт, куда вы, там темно, как в могиле - сломаете ногу, - тщетно позвал второй, вздохнул, и лошадь заржала тихо, будто напуганно. - Сломаете - что же, и вас пристрелить? Если мальчик очутился в воде, вы не найдёте, он уже давно… вернёмся утром... виконт! Но первый не слушал, он искал медленно и внимательно, будто собака, обнюхивающая следы, и другие люди, принесшие с собой из замка свет, тёплый, живой, искали тоже, рассеивая сгустившуюся темноту. Они давно уже не звали, сначала переводили дух, потом просто - замолчали, потому что вблизи от озера отчего-то не хотелось говорить. Но первый, что привёл их сюда, снова закричал: "Валентин!", и голос присоединился к огню. Он молчал, но его нашли и так. Подхватили на руки, завернули в плащ и несли сначала вверх, потом везли на лошади до самого замка, не выпуская, несли по лестнице, и другие голоса, и свет, и смена предметов и лиц вокруг - всё это прошло мимо, слилось в один неразборчивый гул, который он не запомнил. Должно быть, они ругали его, кричали и упрекали, спрашивали, почему он умчался в лес, сбежал от них - неужто не желал их видеть? Ему чудилось, будто он стоит, поправляет воротничок, раскланивается, уверяет, что это исчезновение вышло случайно, объясняет про зелёную звезду, говорит о создании из озера. Ему казалось, что отец сердится и ходит по комнате, сжав руки за спиной, а мать сидит в кресле, поджав губы, и смотрит укоризненно, будто он снова не оправдал её ожиданий - впрочем, к этому не привыкать. Потом оказалось, что это всё только чудилось, и образы снова померкли, потускнели, пока он метался в бреду по своей кровати, не замечая лекаря, матери и отца. Он не был одет, не поправлял кружев, не стоял, склонив голову, перед родителями - всё это был мираж. Эспера, тоненькая, бесполезная, терялась в полуразвязанном вороте рубашки серебристой звёздочкой, а простыни казались влажными, и от подушки тянуло тиной, болотом. Валентин очнулся только тогда, когда пришёл Альт-Вельдер - заглянул в очередной раз, несмотря на запрет тревожить и будить, и с удивлением обнаружил, что тот открыл глаза. Прохладная ладонь Августа была куда приятнее, чем мягкая рука лекаря. Валентин попытался сесть и натянуть на себя одеяло, но от приличий пришлось отказаться, потому что сил на это недоставало, и остаться лежать. Вокруг всё было такое же, как и всегда, будто и не было этой страшной ночи. Нож с украшенной спрутом рукоятью, бережно очищенной от песка, ждал своего хозяина на прикроватном столике. - А что с… - было первое, что он попытался спросить, но вместо голоса вышел хрип. Валентин попытался снова, получилось то же самое, а больше ничего не выходило, одно только шипение. - Лошадью? - понял Альт-Вельдер, хмурящийся и задумчивый; складка над его бровями, должно быть, пролегла, когда они наткнулись на убитого оленя, да так с тех пор и не разгладилась. - Я обнаружил её в лесу, она упала в яму и сломала… лучше вам не знать этого. - Что вы сделали? - прошептал Валентин хрипло. Альт-Вельдер огляделся, отыскав взглядом поднос, и жестом показал ему снова попытаться приподняться. Потом взял бокал и помог выпить воды, и это почти не было унизительно, почти совсем не было. - Застрелил её, - Август глядел на него спокойно и может, совсем немного, с облегчением. - Вы бы поспали, Валентин. С лошадью что-то было не так, как и с оленем, но о первой теперь уже ничего не узнаешь, а олень был чьей-то пакостью, неприятной выходкой, почти детской и мелочной. Но он предназначался герцогу Придду, и о нём можно было забыть - пока. Лошадь же несла седока к озеру, будто взбесившись, и вынесла, куда следовало. Так, по крайней мере, Валентин подумал. Потом он уснул, и на следующее пробуждение уже не помнил о своей догадке, и существо в озере казалось расплывчатым, не настоящим, будто придумал, представил его ради забавы. И каждый новый сон заставлял забывать всё больше, и вот уже в удивительную встречу не верилось вовсе. Создание стало тяжким, бредовым сном на берегу озера, вспоминавшимся, только пока Валентин болел, и стёршимся из памяти, когда всё вернулось в привычную колею. Под окнами желтели липы, полз по стенам дикий виноград, темнея, будто кровь, и воспоминания тускнели, пока от них, наконец, совсем ничего не осталось. Ничего, кроме песни. Песня была всегда. Что нашептать тебе, дитя, над мертвенной водой, где глубина полна грядущей болью и бедой, где, руки белые сомкнув, не умолишь судьбу - хоть обменяй и дух, и плоть, самим собой не будь. Что нашептать тебе лицом любимым, неживым о том, как нет во тьме теней, и тины, и травы; о том, как год пройдёт и брат не явится домой, а коль и явится, то всё ж в обличии ином. И мёртвые замкнут кольцо, кладя на плечи цепь, и золото блеснёт на дне, и обретёшь в конце всё то, чего не звал, не ждал, но, верно, заслужил, пока искал своё лицо среди любви и лжи. И в этой мертвенной воде ко дну пойдёт любой, кто был неправ и не хотел склониться пред тобой. Но знай, придётся им вослед спуститься самому, и я - вода, и я тогда навек тебя приму.