Заслуживаешь этого.

—Да не может такого быть! — всплеснув руками, показывая недовольство, ворчал Риджуэлл. — Я тебе объясняю, выслушай ты до конца! Ну, ни при каких обстоятельствах там не поставят такой проходной балл. Какие супер-люди напишут все экзамены на сотку?! Я на столько не сдал, а ты видел мои страдания, — массажируя виски от переизбытка эмоций и гудящей боли, наигранно страдальчески тянет рогатый в ответ. Отходя от балконной двери, он бросает быстрый жест, показывая, чтобы Томас присел на диван. Собеседник же весь красный от гнева, громко плюхается на край, явно недовольный тем, что его заставляют что-то делать. Настенные часы неспешно и надоедливо тикали, а стрелки находились в районе четырёх часов утра. Но учитывая, зимний разгар на улице, то ни об одном лучике света и речи быть не могло. Свет в комнате был точно так же приглушен, что очень раздражало Томаса, который привык к нормальному освещению, когда не стоит и напрягать глаза, чтобы увидеть с кем ведёшь беседу. Оперевшись на подлокотник, он провожал взглядом всё такого же сонного Ларссона, который неспешно потянувшись, отошёл к комоду в углу комнаты, открывая один из ящиков. — Я хочу услышать более весомые аргументы, — плохо скрывая настойчивость и некую раздражимость, уставший выжидать чуда кидает русоволосый. — А я хочу спать, у меня нет сил спорить с упрямым человеком, — передразнивает тон и снимает с себя футболку, оголяя острые позвонки, торчащие через кожу, — если только ты, наконец, поверишь мне, — слегка улыбаясь, продолжает он, демонстративно обернувшись, светя своим оголённым подтянутым торсом. — Ясно, этот порнхаб оставь при себе, похвастаешься детворе на турниках или куда ты там ходишь, — находя следующие обсуждения бессмысленными, вздыхает черноглазый, уже собираясь вставать. Но тут же рядом с пледом в руках садится Ларссон, слегка встряхнув тряпку, он аккуратно покрывает сидение, игнорируя Томаса. —Я не понимаю твоей грубости,— смиренно ожидая очередного порыва, рогатый, не особо торопясь, бредёт за подушкой. Но типично недовольный ответ всё так и не оглашается. Риджуэлл сидит сложа руки на коленях, пялясь в одну точку. Его скулы сильно напряжены, кажется, что он готов произнести целую тираду, но фильтрует свою речь, добавляя колкости во все варианты того, что только может произнести. — Ты думаешь, я не замечаю? Настолько я конченный идиот, если не подлизывался к учителям и не получил золотую медаль? — чётко выдавая каждое слово, русоволосый пристально наблюдает за ходячим туда-сюда товарищем, который делает вид, будто Том снова отпустил гадость, всё как обычно его не касающуюся. Не выдержав равнодушия, черноглазый хватает за руку Ларссона, резким движением он отдергивает его в сторону дивана, заставляя просто завалиться на спинку, а потом плавно съехать вниз, слегка всхлипнув от удивления. Риджуэлл отводит взгляд от очевидно лживых серых глаз. Они всегда были такими? Всегда в них стояло это обескровленное¹ своей изящностью вранье, закрывая здравый смысл? На лице застывает улыбка. Но уголки губ, будто налиты свинцом, еле держатся в лицемерной ухмылке. — Не хмурься ты так, морщины будут, — хмыкнул, стараясь разрядить обстановку. Ларссон заносит руку, кладя её на взъерошенные мягкие волосы, зная, что может за это нехило получить. Риджуэлл же, полностью проигнорировав это действие, продолжал поедать взором рядом лежащего наглеца. — Ладно, сдаюсь, белый флаг,— выставив ладони перед собой, нервно усмехнулся Ларссон. На самом деле, ты не посчитался с моей великолепностью, — бубня, он опускает вгляд на своё "великолепное" тело, но тут же получает по лбу, странно, что удар оказывается лёгким. Подозрительно странно. — Ты сейчас себе могилу роешь, — не сдерживаясь, хватает несчастного и трясёт его за плечи, — я тебе наводящие вопросы задаю, твою мать, Ларссон! Твои успехи в учёбе не оправдываются твоими неразвитыми извилинами, хватит ломать комедию, — на выдохе в лицо собеседнику выдаёт черноглазый, едва держась своей конституции нездорового спокойствия. Даже не пытавшись пошутить или вновь увильнуть от таких речей, которые буквально встали перед лицом; выдыхает и расслабляется в сжимающих его руках, слегка закидывая голову назад. — Что хочешь услышать? Конечно, ты замечаешь. Удивительно, что только сейчас во внимание взял. Твоя мама, вон, сколько лет клянёт меня, чуткая женщина, молодец. А ты в кого такой долговязый, даже и не пойму. Тебя выебешь, а ты и в голову не возьмёшь, что же это было,— долго принимая возможные последствия, он наконец выдаёт, — У меня есть чувства к тебе, — отмахиваясь от невидимой угрозы, устало бормочет рогатый мученик. Гнетущая тишина повисла в воздухе, атмосфера накрыла голову и плечи обоих, как тяжкое бремя осознания. — Я не вынуждаю тебя что-то отвечать, будь оно взаимным признанием, пощёчиной или твоим грозным, как ругательства отца, матом. Делай, что хочешь, — разочарование в самом себе обвило его после этой тирады. Вывернувшись из ослабленной хватки Томаса, который продолжал держать лицо, полное наигранной строгости; виновник всей этой ситуации облокотился на спинку дивана локтем, поддерживая голову ладонью, внимательно следя за всеми изменениями, которые, как казалось, просто обязаны были проявиться на лице черноглазого. Но отнюдь не грусть и не счастье покрывает его, будто ликуя, в его глазах разжигается огонёк, превращаясь в господствующее пламя. — Я так и знал, пидорас, ты конченный, — смотря, будто сквозь Ларссона, шепчет он безучастно, показывая, что это лишь начало, — Прими к сведению, Торд, — специально выделяя интонацией его наконец названное имя, продолжает обессиленно тихо бормотать, что пугало сильнее, нежели, когда он надрываясь гневно голосил, — Я рад, что ты выдал мне эту тайну, обещаю не говорить это твоим родителям, — держа небольшую паузу, лживо улыбается черноглазый, — А теперь внимай мне, как предмету своего обожания,— здесь его хрупкое терпение заканчивается, Том громко вздыхает, набирая больше воздуха в лёгкие для дальнейшей речи, которая явно не будет сердечным признанием в любви, — Знаешь, а ты заслужил этого. И я крайне доволен всеми атомами своего тела тем, что ты помучился эти года, что не допустил и мысли о таком разговоре, принимая меня, жалея, делая из себя клоуна, в угоду моему хорошему настроению, не забывая порой подтрунивать надо мной. Но тебе скоро двадцатка будет, на что рассчитывал? Растрогаешь меня, мы засосёмся, как в сраных уличных романах, а потом я с тобой в кровать лягу? Считай, я подыграл твоим нежным чувствам, оставаясь сегодня здесь, нося твою одежду, поддерживая твои разговоры. Но, дорогой мой, ты переоценил мою душевную доброту. Я не позволю тебе и мысль допустить о таком извращении. Ты болен, и такое не лечится, такое дерьмо оставляют гнить до конца, потому что оно никому не нужно. Ты пропал, прими этот факт. Противно, что ты когда-либо касался меня,— как сказку читая, невозмутимо чётко выдавая каждую больную подробность, полностью раскрывая все карты, заканчивает слезливую историю, но она таковой была лишь для одного из них, — Надеюсь, что ты услышал достаточно, чтобы завершить со мной всякое содействие в жизни, чему я буду крайне признателен. Безусловное спасибо за потраченное время в страданиях, продолжай в том же духе, думаю, после такого у тебя получится лучше, — допустив лёгкую ухмылку, он похлопал по плечу дрожащего от переизбытка эмоций Торда, который безнадёжно держался за пьедестал своей непоколебимости. — Я пойду, — будто ничего и не было, Том легко поднимается с дивана, понимая, что в нём всё ещё говорила обида на мать и собственное бессилие. Так просто он не оставит его. Для кого были подорваны двадцать лет? Чтобы его, как сопляка нахуй послали? Уж самолюбие у этого человека за всеми параметрами возможного, задеть его может только он сам. А чувства всего лишь химические процессы, ну и пусть, зато он заставит физически понять черноглазого, что сейчас он испытывает. Не церемонясь, Ларссон грубо хватает его за запястье, лишь останавливая гостя. — Противно тебе, да? — не сбавляя тона, в гневе выдаёт рогатый, видя, как в его сторону смотрят с пренебрежением. Прервав едкую желчь, которая уже собиралась высказаться в его сторону, обхватив стан одной рукой, он валит Томаса обратно, придавливая его конечности, не давая и шелохнуться, нависает над ним. Тело под ним извивалось, грозя убить его самыми разными способами. — Непослушный мальчишка,— звонкая пощёчина заставляет Риджуэлла заткнуться. Хватая его за волосы на затылке, оттягивает его голову, так чтобы восстановить зрительный контакт, но жертва продолжает плеваться оскорблениями, требуя немедленно отпустить. Его глаза уже не отражали то гневное зарево пламени, скорее остывшее пепелище мольбы. — Ты себе хуже делаешь, —сквозь зубы цедит рогатый, еле удерживая буйную тушку под собой, — Как же ты будоражишь меня, твоё сопротивление лишь возбуждает,— забывает о любом смущении Ларссон. — И это даже не основное действие в нашем драматическом ночном театре, — наклоняясь, он закусывает нежную кожу шеи, слышна ответная характерная ругань, но никак не желанные стоны. — Что же ты такой упрямый?! Ты знаешь, что отсюда ты не уйдёшь просто так, смирись уже, что я тебя трахну сегодня, потому что ты ещё тот сукин сын! — не сдерживаясь, повышает тон норвежец — Ты еблан, придурок, если не я, то обязательно позабочусь, чтобы тебя упекли, пидр ёбаный! — краснеет от напряжения Том. На его глазах проступают слёзы от бессилия, паники и впервые – безвыходности. Он привык считать себя выше на голову других, но это было лишь на словах. — Отпусти, — кажется, сейчас у него начнётся истерика.