Дела семейные

Острая игла с чрезмерной силой проткнула туго натянутое на пяльца тонкое льняное полотно и глубоко вонзилась в указательный палец. Варвара вскрикнула — не столько от боли, сколько от неожиданности. Уронила вышивку на пол, посмотрела на расплывающуюся на белой коже пальца алую каплю крови. Верно говорят, любое дело нельзя со злобой делать; когда на душе буря бушует. С добром надобно, с миром, с любовью. Иначе всё из рук будет валиться, никакое дело спориться не станет. Но откуда ж тут миру на душе взяться, когда… Хорошо, никого из девок сенных в горнице нет. А то запричитали бы в голос, заохали так, будто не палец иголкой проколола, а руку топором отрубила. Бросила взгляд на сыновей. Младшенький, Ванечка, лежит себе в люльке, смотрит материнскими зеленовато-карими глазёнками на висящие над ним раскрашенные игрушки, на нитках своих крутящиеся. Старший, Петюша, услышав вскрик матери, перестал играть с позолоченной деревянной лошадкой, поднял встревоженное личико. Он, в отличие от брата, весь в отца — волосы чёрные, курчавые, глаза синевы небесной, да и лица чертами, видно уже, в Фёдора пойдёт. — Ничего, Петенька, — быстро сказала Варвара и сунула палец в рот, слизывая солёную каплю. — Ничего, сыночек. Мамка дура, мамка иголкой укололась. А всё потому, что на батюшку твоего сердита. Ожидала, что сын вернётся к лошадке, но тот бросил игрушку на ковёр, подошёл, погладил мать по запястью. Жалостливый. — Жалеешь меня, — Варвара усмехнулась ласково, растрепала сыну чёрные кудри. — Ничего… Ну достался из срамников срамник, так это ничего, верно? Хуже ведь бывает, куда хуже. Иных до синяков бьют. Казну семейную да приданое твоё же на полюбовниц каких спускают. А тут сам всякому псу подзаборному полюбовница, так это же ничего, да? Петька поморгал глазами, перестав понимать речь матери. Ухватился цепко за подол её платья, полез на колени. — Лошадка?.. — Ох, тяжёлый ты уже для лошадки… батюшка придёт, лучше лошадку сделает… — Варвара думала уже кликнуть кого из холопей али из девок посильнее, чтобы с сыном в лошадку поиграли, но Петька упрямо лез на колени — видно, что с матерью играть хочет, не с кем попало, — и она подхватила его под мышки, втащила повыше, начала легонько подбрасывать, насколько сил хватало. Получалось не сильно высоко, но Петька всё равно обрадованно засмеялся. — Гойда!.. — Гойда ему… всем им… — Варвара снова разозлилась, сил от этого прибавилось, и сын, подброшенный выше, рассмеялся громче и счастливее. — Вот ты понимаешь, Петюша… а, не понимаешь, ты мамку не слушай, мамка дура, мамка о своём… вот с царём-батюшкой — то пускай! То я сразу знала, то — не к нему мне ревновать, кто я подле него, а и не я токмо, а и всякий! То — почёт… то я знала, за кого шла… Петька не шибко слушал. Смеялся заливисто, подпрыгивал на материнских коленях. — А ну-ка, Петюша, постой… да не куксись ты, сейчас обратно на коленки посажу… Варвара спустила сына на пол. Подошла к двери, распахнула её, крикнула: — Марфушка! Наливки ягодной принеси! Самой крепкой! Поспешно подбежала Марфушка, испуганно охнула. — Нешто Фёдор Лексеич домой пожаловал?! А я и не видала… — Какой Фёдор Алексеевич, где он тебе тут?! — Варвара сердилась вовсе не на Марфушку, но получилось, что крикнула сердито на неё. — Мне наливки неси! Да чего уставилось, бабы, что ли, вовсе наливки не пьют?! — Пьют, матушка Варвара Васильевна, ещё как пьют, — Марфушка хихикнула. — Сейчас я, мигом… Принесла кувшин и чашу. Хотела было налить, но Варвара махнула рукой — ступай, мол. Сейчас даже Марфушку рядом видеть не хочется. Налила полную чашу, выпила единым духом — аж слёзы на глазах выступили. Снова посадила Петьку на колени. — Не тянись, сынок, тебе такого ещё рано… сопьёшься, как Васька Грязной… И я сопьюсь, как Васька Грязной! А и поделом ироду, вот и пусть с пьяной женой мается… нет, ну надо же было… Налила ещё чашу. Отхлебнула уже медленнее. — Нет, ну надо же было — с Бориской! — сердито крикнула Варвара поверх петюшиной кудрявой головы непонятно кому. — С Бориской окаянным, худородным! С Годуновым Бориской! Что с царём-батюшкой — то пускай, то я давно знаю, не к государю же ревновать… А с Бориской ему чего? Со всяким кобелём, срамник, готов… да у того Бориски, поди, уд короче, чем у меня средний перст… Петюша неожиданно громко захихикал — хотя лошадку Варвара ему сейчас не делала, просто приобнимала свободной от чаши рукой. — Петюша, ты что, понял, что ли? — наклонилась, заглянула сыну в лицо. — Ты что понял? Петюша задумался. — Бориска — кобель худородный, — выпалил громко и отчётливо. — Умница, — Варвара обхватила ладонями голову сына и чмокнула его в лобик. — А ещё что понял? — Государь… — Что государь? — Государь мудр… куда нам до него… — Умница, — повторила Варвара. — Всё понял, что надо. Сейчас гостинец дам. Встала, снова спустив сына на пол, заглянула в люльку к Ванюшке. Уснул. Вот и славно. Взяла с блюда на столе пряник большой, фигурный. Сунула в ручонку сыну; подумав, взяла ещё один. — И мне тоже, — взяла кувшин и снова наполнила чашу. — Закусить. — Горе, ой, горе-то, — сколько-то времени спустя вполголоса причитала Марфушка в девичьей, утирая слёзы и пот передником. — Вот как-то теперь, а… Прочие сенные девушки обступили её тесной толпой. Тоже вздыхали, волновались, прижимали ко ртам крепко сжатые кулаки. — И что же, Марфут? Вот так прямо взяла и блюдо со стола своротила? — Своротила, Аксютка, ещё как своротила! Да добро бы случайно рукавом, а то — вот прям как Фёдор Лексеича пьяные гости, ой срам! Петюшенька-то за пряником новым потянулся, а Варвара-то Васильевна как закричит — бери что хочешь, сыночек, гуляем, — вытряхнула всё на стол и блюдо об ковёр шмяк! И кокошник смахнула, опростоволосилась, срам, ой срам-то… Я ахнула, Петеньку-то хотела забрать от греха подальше, а она и… Еле увернулась я. — А говаривали: добрая боярыня, — грустно и испуганно пробормотала самая младшая из девушек. — А и добрая! — тут же сердито напустилась на неё Марфушка. — Кто сказал, что недобрая? Вот у тебя, Глашка, отец, скажешь, недобрый? — Так добрый… втрезве-то… а вот спьяну… — То-то что спьяну, — буркнула Марфушка и снова всхлипнула. — Ведь теперь… ведь Фёдор-то Лексеич воротится — не сносить головы… — Так может, не воротится? — с надеждой спросила Аксютка. — Часто ли он дома ночует… — А может, — в глазах Марфушки блеснула надежда. — К утру-то что, приберём всё, Варвара Васильевна проспится, чай и не узнает, поди… На дворе заржали лошади. Послышался звонкий мужской голос: — Демьян! Хватит на ворон глазеть, коня принимай! — Ну вот, — пробормотала Марфушка и широко перекрестилась. — О чёрте речь, а он навстречь… ой, девки, не говорила я этого, слышали? — Слышали, слышали, — все дружно закивали головами в красивых вышитых очельях и платках — о том, чтобы дворня ходила в хорошем платье, Варвара всегда заботилась. — Помолитесь тут за меня, что ли, — Марфушка снова перекрестилась. — Да за самих себя тоже. Побегу в ноги кидаться, челом бить, авось не казнит… Нет, принесла нелёгкая, то нет и нет, а как Варвара Васильевна упимшись, так и пожалуйте! Ой, не говорила я этого… ну, побегу… Подхватив юбки, она кинулась к дверям. — А я и не знала, что боярыня выпить горазда, — пробормотала Глашка и хихикнула. Аксютка ткнула её локтём в бок. — Цыц, дура. Не знаешь ты ещё, на что боярин горазд, когда во гневе. — А мне показалось, тоже добрый… — Добрый, — вздохнула Аксютка. — Так прежде у него такого сраму дома не творилось. — Думаешь, всех пороть велит? — чуть слышно шепнула Глашка. — Это нестрашно. Меня отец спьяну часто порол. Больно, но стерпеть можно. — Нестрашно, — мрачно повторила Аксютка. — А вот как порешит, что мы все виновны, да не пороть велит, а малютиным подручным отдаст… чтоб на нас, значит, обучались опальников пытать, да просто как с бабами, по-соромному потешились… — Ой, Господи, убереги! — Глашка убежала в угол, кинулась там на расписной ларь, в котором хранились холстины, и разревелась. Аксютка зашептала молитву. Все остальные притихли в ожидании, прикусив костяшки пальцев. Когда Фёдор Басманов, воротившись из дворца государева, вошёл в дом, первым к нему из горницы выбежал старший сын. В кулачке у Петьки была крепко зажата лучина с огромным леденцовым петухом; время от времени он пытался засунуть его целиком в рот, но петух был слишком большой, и Петька ограничивался тем, что несколько раз старательно его лизал. — Тятя!.. — Чего не спишь, Петюша? — Басманов подхватил сына на руки, стараясь не запачкать бархатный кафтан обслюнявленным петухом в его ручонке, прижался холодной с мороза щекой к тёплой детской щёчке. — Давно пора бы… — Мамка песни поёт, — доверительно сообщил Петька и снова попытался затолкать в рот петуха. — Песни поёт? Хорошо, что поёт, весела, значит… Так чего не спишь, спрашиваю? — Пьяная пьёт, — довольно ответил Петька и, обхватив отца одной рукой за шею, лизнул леденец. — Как — пьяная?! Выбежала Марфушка, старшая из варвариных сенных девок. Недолго думая, повалилась Фёдору в ноги. — Батюшка Фёдор Лексеич, не вели казнить… — Может, и велю, — опасно спокойным голосом ответил Басманов, ставя сына на пол. — Отчего сын по сей час не уложен? — Не вели казнить… я сунулась детей-то забрать, а боярыня в меня башмаком, чуть в лоб не попала… еле увернулась я, а башмак-то тяжёлый… — Мои сапоги тяжелее, — прошипел Фёдор, сжимая челюсти. — И не за сапог сейчас возьмусь, а за плеть али вовсе за саблю! Почему мне сын говорит, что мать пьяна?! — Так пьяна, Фёдор Лексеич, — Марфушка, всё ещё стоявшая на четвереньках задом кверху, подняла голову, шмыгнула носом. — Велела наливки самой крепкой принести, а я что? Она в своём доме хозяйка, нешто ты велел наливку от неё запирать? — Нешто я о том помыслить мог, — пробормотал Фёдор. — Да вставай уж, дура! Сына забери. И пошли в горницу. — А башмаком в лоб?.. — напомнила Марфушка. — А плетью по спине? Да не трясись, я первый пойду. — Воля твоя, Фёдор Лексеич, — Марфушка поймала ручонку Петьки и повела его следом за Фёдором. От греха подальше — отстав от старшего Басманова на два шага. — Сирота я горькая, горемычная… житьё моё, житьё нерадостное… Захлесну поясок за перекладинку, продену в петельку головушку бесталанную… Басманов нахмурился. Песня была та, что нередко пел он сам, но никогда — всерьёз. Варвара её, конечно, от него слышала, но ей-то пошто такое запевать? Он ведь тоже не с горя-кручины, а просто перед боярами али прочими опричниками порой скоморошничает, а Варваре сейчас перед кем, не перед Петькой же и не перед девками сенными… Ужели и впрямь опечалена чем?.. Входя в горницу, Фёдор на всякий случай подобрался — не придётся ли уворачиваться от башмака. А то словишь в лоб, потом сраму не оберёшься — пьяная жена башмаком прибила. Всякий пёс зубоскалить будет: Басманову не только в летнике плясать, а и воевать разве что с жёнкой своей, поди, как две бабы друг дружку за косы и таскают. И не всякого же зубоскальника саблей рубить али государю на него челом бить? Да над таким-то делом, поди, государь первым посмеётся… Но кидаться башмаками Варвара, судя по всему, более не собиралась. Сидела у стола, подперев щёку кулаком; кокошник сброшен и валяется на полу, волосы рассыпались по плечам тяжёлой пшенично-русой волной. Блюдо из-под сластей тоже на полу — поди, только потому не разбилось, что ковёр толстый, — объедки по всему столу разбросаны. Какие из пряников и коврижек разломаны, что понадкусано — будто после пьяной опричной пирушки во дворце государевом. И липкая лужица наливки на скатерти, и в ней тоже пряника кусок, и кувшин вовсе пустой лежит. Впору подумать, что цельна дюжина срамных девок бесилась — хотя ясно, что вдвоём с Петькой Варвара куролесила. Обычно-то и сама в еде умеренна, и сыну сластями шибко объедаться не позволяет. Завидев входящего Фёдора, Варвара прервала песню. Не встала, не поклонилась; бросила только взгляд, не поднимая головы. — Воротился… Успевший было прогневаться на жену Басманов почуял растущую тревогу. Неспроста ведь она такое учудила, ой, неспроста! Сроду эдакого сраму в доме не бывало, стало быть, случилось худое что?.. — Варя, — Фёдор подошёл ближе, накрыл лежавшую на колене руку жены своей; Варвара дёрнула запястьем, но вовсе убирать руку не стала. — Варя, говори, обидел кто? Кто посмел, какая собака? Ты только скажи, я… — Скажи ему, — Варвара всхлипнула — не понять, то ли сердито, то ли обиженно, то ли просто спьяну, — и всё-таки выдернула руку. — Сирота я горемычная… — Варя, говори, кто обидел?! — Фёдор схватил жену за плечи, встряхнул; она снова дёрнулась, будто от неродного. Нешто кто и впрямь напугать посмел, что теперь от собственного мужа шарахается?!.. — Варвара, да посмотри на меня… — Бориска обидел, — сообщил Петька, посасывая своего петуха. — Кобель худородный. Петькин голос звучал весело. Матушка, конечно, пьяна — всё равно как батюшка порой, али того больше другие опричники, которые с ним на двор заезжают, — и песни поёт грустные, батюшкины, но зато в постелю не гонит! В Марфушку башмаком запустила, а та завизжала и ну бежать — то-то было весело! И сколько лакомств вдвоём съели, прежде и на праздники святые такого не бывало; так может, и не худо вовсе, что матушка наливки напилась? А про Бориску матушка и вовсе смешно рассказывала, няньки так не насмешат. Хоть и неведомо Петьке, кто он, тот Бориска. Батюшка вот только, кажись, гневается. А это уже худо. — Бориска? — Басманов оставил жену, опустился на колени перед сыном, схватил за плечи уже его. — Петька, говори, какой Бориска? Что за Бориска матушку обидел? Петька надул губы. Хочется батюшке подсобить, правду сказать — а что говорить, поди пойми. Хоть бери и реви рёвом. — Я не зна-а-аю, тя-я-ятя… — Ну тихо, тихо, — Фёдор быстро погладил сына по волосам — Варвара пьяными слезами плачет, не хватало ещё, чтобы и сын разревелся, тогда точно стены в доме отсыреют. — Я не сержусь, Петюша. Чем Бориска этот матушку обидел, не ведаешь? Борис Годунов Фёдору, само собой, на ум вовсе не шёл. И впрямь, что за Бориска, черти бы его драли? Как обидеть осмелился — Варвару-то, княжну высокородную, к коей сам государь Иван Васильевич благоволит, да его, опричника, кравчего и полюбовника царского, супружницу?! — А тем, что куда ему до царя-батюшки, — Петька, вспомнив вину неведомого Бориски, снова повеселел: вот сейчас-то батюшка им доволен будет. У Фёдора похолодело в груди — картина наконец сложилась. — Молодец, — он поцеловал Петьку в макушку, и тот разулыбался во весь рот. — Доносчик. — Я — доносчик, — довольно согласился Петька. — Никому только более не сказывай, понял? А то никогда больше пряников с леденцами не дам. Петька замотал кудрявой головой. — Никому, тятя! — Всё. Ступай к Марфушке. Спать тебе давно пора. В люльке проснулся Ванька и заревел. Варвара затянула новую песню — вовсе разбойничью. И возговорил надёжа православный царь, Что за те мои грехи меня пожалует Что ни лучшими хоромами высокими, Что ни теми ли столбами с перекладиной… — Братец плачет, — глубокомысленно изрёк Петька и снова занялся леденцовым петухом. А ещё говорят — в государевом дворце Содом. Вот где Содом-то… — Марфушка, кликни девок, совсем вы все обленились, что ли?! Ванюшку успокойте… Петьку уложите… приберите тут всё… — А боярыня-то… — начала Марфушка, подхватывая на руки Петьку. — А что боярыня? — сердито огрызнулся Фёдор. Шагнул к Варваре, начал поднимать её на руки; та не противилась. — Боярыня пьяна. Слышишь, про виселицы уже поёт… Спать понесу. — Так раздеть-то… ко сну обрядить… — Да раздену как-нибудь! Сыньвьями, говорю, займись, дура! Петька захихикал. Обсосанный леденец наконец поместился ему в рот, и он, затолкав его целиком, свесился с марфушкиных рук и быстро цапнул со стола тот самый кусок пряника, который вымок в наливке. Зажал крепко в кулачке. Батюшка пока с матушкой возится, так за его шалостями и не следит. И Марфушке сейчас не шибко до него. — Марфушка, ежели кто кому хоть словом обмолвится, что тут было, языки всем велю повырывать… — Да кто ж кому, Фёдор Лексеич?! Сор-то из избы выносить… семейное дело… — Ладно, ступай уже. Вбежала ещё одна нянька, кинулась к люльке с Ванюшкой. Петька спрятал липкий от наливки пряник за пазуху — вот день-то какой весёлый, почаще бы так, — и, вытащив изо рта леденец, требовательно сказал Марфушке: — Пить хочу. — Сейчас, Петюшенька, сейчас… молочка принесу, тёпленького, парного… то-то сластей наелся, вот и пить охота… Марфушка унесла Петьку, и что там дальше у батюшки с матушкой было, он не видел. И про Бориску почти забыл. Бориска — кобель худородный. Куда ему до царя-батюшки. Но зато вон сколько пряников он, Петька, благодаря тому Бориске съел! А этот, что в наливке валялся, под подушку надобно спрятать. А ещё он доносчик. Он батюшке помог. Он молодец. — Не шуми, мати, зелёная дубровушка… — Варвара, да угомонись уже, — Басманов сгрузил жену на перину и, поминая всех чертей, принялся возиться с бесчисленными жемчужными пуговками на её одеждах. Проклятье, не привыкший он баб раздевать, да и сколько их у него было, тех баб? По юности ещё совсем, до службы государевой — пара девок срамных, так те сами одёжу скидывают али подол задирают. А Варвара — что ж, Варвару девки-прислужницы всегда раздевают-одевают, в те дни, когда Фёдор с ней в постель супружескую ложится, она его завсегда в одной рубахе уже поджидает, ко сну обряжена, умыта, расчёсана, по горнице пучки трав пахучих развешаны. Всё как в добрых семьях полагается. А сам Басманов когда в одёжу женскую наряжается, так всё ж пуговиц да тесёмок на ней поменьше будет. Для сраму и надевает, не для того, чтоб чинно на лавке сидеть али павою степенною плыть; и государь на нём часто одёжу ту рвёт али кинжалом разрезает, недосуг ему каждую пуговичку расстёгивать… Порвать, что ли, сейчас и на Варваре? А то вроде и не противится, чтоб он её раздевал, но всё равно — ёрзает на кровати, возится, песни поёт, ногой в колено лягнула и сама того не заметила. Волосы в лицо лезут, в рот да в глаза — то ли варварины, то ли и свои уже вместе с ними. И как только мужики баб насильничают? Тут пьяную жену ко сну раздеть — и то морока одна. А одежду порвёшь — так утром протрезвеет и расстроится, она же бережливая. Но — не сама ли виновата, что пьяна, как последний смерд? И девок сенных звать неохота. Нечего им те речи слушать, что Варвара спьяну молвит. — Не серчай, Варвара, — буркнул Фёдор и, вконец утратив терпение, рванул драгоценный шёлк, резанул выхваченным из ножен кинжалом, выпутал жену из тяжёлых одежд, оставив в одной нижней рубахе. — Ничего, потом новое куплю… Варвара на порванные, брошенные мужем на пол одежды и не глянула; утром, может, и опечалится, но то утром будет. Приподнялась на локте, сердито убрала упавшие на лицо волосы. — Ты пошто под Бориску Годунова ложился, срамник? — Дался тебе тот Бориска, — Фёдор вздохнул тяжко — за собой вину всё же чувствуя, — начал раздеваться сам. — Откуда дозналась-то? А внутри, чуть пониже груди, посерёдке, — холодок стылый, неприятный, будто лужица малая ледком поутру подёрнулась. Потому как и впрямь: откуда Варвара про Годунова дозналась? И Варвара-то ещё ладно. Варвара не выдаст… не должна выдать. А вот ежели ещё кто… Варвара засмеялась — коротко, пьяно, забористая, видать, наливка попалась, да и не привыкшая она по стольку пить. Смотрит глазами помутнелыми, в свечном пламени вовсе зелёными — будто вода болотная. — Дозна-а-алась откуда… А почём тебе знать: может, я вовсе ведьма? Покатила яблочко наливное по блюдечку серебряному, слова промолвила заветные… блюдечко мне и показало всё, будто в зеркале хрустальном… — Девок тех, что тебя сказкам обучили, по губам бы до крови отхлестать, — проворчал Фёдор — и снова вину почувствовал, потому как сказок Варвара, может, и от девок наслушалась, а вот песен-то от него самого да его же гостей. — Какая из тебя ведьма, дура ты пьяная?! Крест на тебе православный, вон, смотри, смотри! Поймал за шнурок крест серебряный, что на шее Варвары в вороте распахнутой рубахи виднелся, поднёс ей к глазам, потряс. А она знай смеётся, в очах зелень мутная, болотная… Господи, убереги, ведь и впору поверить, что ведьма… — Поверил, — Варвара, видать, страх на его лице увидела, фыркнула смехом, на подушки откинулась. А сама и не боится вовсе, что муж осерчает; вот что хмель с людьми делает, хотя Фёдор на неё руку и допрежь не поднимал ни разу… — Поверил ведь, а? Я-то, может, и дура, а и ты, выходит, дурак… в народе что говорят: муж да жена — одна сатана… Басманов не сдержался, вдругорядь вздохнул. Вспомнилось, как и его самого порой колдуном да ведьмой обзывают — за глаза, а то и в глаза вовсе. Как про них с Варварой однажды какой-то дурак, вовсе бесстрашный, пошутил: сидели две девицы в светлице, и как только детишек наворожили… ну, да ту насмешку Фёдор уж не спустил, с той поры более никто такую погань молвить не отваживался… И гневаться бы на Варвару, но — неправа разве?.. Сел на кровать. Тронул жену за руку. — Варвара, скажи по правде… Ты ж не вовсе пьяна, ну? Откуда… про меня с Борисом дозналась? Варвара моргнула пару раз длинными светлыми ресницами — хорошо, не сурьмит, а то сейчас бы по всему лицу размазано было. Глянула чуть осмысленнее. — Проследила я… — Проследила? Как? Зачем? — Ну, зачем, — надула губы, снова мотнула волосами, с лица их смахивая. — Поехал государь в монастырь на богомолье, тебя с собою не взял… чтоб во грех не вводил в святом месте, а? — вновь захохотала — пьяно, непотребно. — Ведь потому же, признайся… — Да не потому, а чтоб верные люди заместо него остались, чтоб не всех с собой брать! — крикнул Фёдор сердито, а у самого краска в лицо бросилась — права ведь Варвара, ой права, у трезвого на уме, а у пьяного на языке, ясно ведь, что боялся Иван Васильевич: коли любимец будет под боком, помыслы его и в святом месте неблагочестивы станут… — Ладно, уехал государь, я остался, дале что? — А что дале, — Варвара дёрнула плечом, рубашка соскользнула; уж на что Фёдор и на неё, и на других баб не шибко со страстию глядел, а всё равно мысли соромные появились. — Ты остался. И говоришь: ныне не дома ночую. А коли не дома и не у царя-батюшки, так где? Ежели б куда по делу государеву поехал, так чего б не сказал, нешто от жены таиться? А я что, не моё дело — спрашивать. А ты со двора, да пешком, коня даже не взял… а я платок у Марфушки одолжила, победнее, и — за тобою… Щёки у Басманова пылали всё сильнее. Дурак как есть; вовсе дурак! Как не заметил, что Варвара за ним идёт? А может, и заметил. Да не признал. Баба идёт да и баба. Нешто к бабе в бедняцком платке приглядываться? Не мог же он помыслить… что Варвара-то… такое-то да удумает… — Ну, и проследила, — продолжала меж тем Варвара. — Видела даже, как целовались. Поглядела — и домой скорёхонько… Бориска-то!.. Кто бы мог подумать, что и он по этому делу, а? Али вы, мужики, все таковы? Али только на тебя, Федорушку мою, все падки? — А коли на меня, так что? — Фёдор и злился, и со стыда сгорал, и вновь подумал, что другой муж за такие-то слова жену уже давно бы по щекам отхлестал, ежели не вовсе плетью… но другого-то мужа и жена, и никто другой Федорой бы не назвал… — А ничего, — Варвара голым плечом дёрнула, из-под рубахи выпростанным. — Мне до Бориски что… Ты-то!.. Тебе-то в нём что? Государевых ласк мало стало? Кобеля возжелалось худородного? Чину пониже, на перине поплоше? — Интересно мне стало просто, — опять вздохнул Фёдор, перстни на собственных пальцах рассматривает, на Варвару глаза поднять стыдно. — А Борис… что Борис? От него и умные речи часто услышать можно… — Умные речи… А он тебе умные речи только в постели сказывает, да? Как девке срамной? — Ох, Варвара, — Фёдор резче, чем следовало, рванул перстни горстью, поморщился от боли — чуть палец не вывихнул. — Пользуешься ты моей добротой… — А ты — моей. Нет, скажешь? Что, поди, не ведает-то государь про Бориску? Не ведает? Вот другая бы пошла да кинулась ему в ноги, да донесла на вас, блудодеев… Что, скажешь, не взревновал бы лебёдушку свою, полюбовничка бесценного? Что с Бориской бы сделал? А с тобою бы, а? Господи, Господи… Это что ж, все, у кого жёны до выпивки охочи, так маются? Али терпят, али смертным боем за срамословие бьют? Но не столько зло берёт, сколько страх. Ведь ежели и впрямь… — Варвара, — Фёдор схватил жену за плечи, наклонился к лицу. — Варвара, ты же не… — Боишься, — снова довольный пьяный смех прямо в лицо. — Блудить блудишь, а и бояться боишься… Да не сдала бы я тебя ни в жизнь. Дура, что ли? Хороша будто вдовья доля… да детей сиротить… да люблю ж тебя, хоть какой срамник, хоть сам на бабу похож, а люблю… Басманов со вздохом привлёк жену к себе — тёплую, сильно пахнущую наливкой. Ведь если подумать, и она же мается с ним… — Да и я тебя, — сказал тихо. — Вон чего спьяну наговорила, а терплю же… Варвара сопела ему в грудь. Волосы, не заплетённые на ночь в косу, снова лезли в лицо. — Я чего думала, — пробормотала заплетающимся языком. — Думала — а ежели Марье сказать, по-бабьи, значит, по-соседски? Тоже ведь, поди, про мужа не ведает? У неё норов-то отцовский, пусть, думаю, Бориска проклятый помается… — Не сказала? — в груди у Фёдора снова похолодело. — Не сказала. Дальше думаю: я — Марье, а Марья — добро если мужа лаять будет, а ежели отцу своему в ноги… а уж ежели отцу — Малюта-то ни зятька своего не помилует, чтоб ему, кобелю, икалось, ни тебя перед государем выгораживать не станет… опять же, выходит, на твою голову беда, а за ней и на мою тоже… — Не сказала, — Фёдор перевёл дух; злость на пьяную жену, облаявшую последними словами, сменилась благодарностью. — Я уж думал… боялся… — Боялся, — Варвара, не поднимая головы, то ли усмехнулась, то ли всхлипнула. — Боялся бы ты, когда к Бориске бегал… — Да дался тебе тот Бориска, в самом деле! — Фёдор оторвал жену от себя, встряхнул. — Не всё ли едино — Бориска, ещё кто? Венчались когда, что, не знала, каков я? Знала, за кого шла? — За полюбовника я шла государева! — завопила Варвара ему в лицо. — За того, кто у царя-батюшки Ивана Васильевича в милости! Нешто я, княжьего роду девица, да пошла бы за годуновскую подстилку? Господи, убереги. И ведь впрямь — захотела бы, и выдать бы могла. Не царю, так Марье, Бориса жене… Марья — отцу, а тот — снова государю… а тогда уже — валяйся в ногах, сапоги целуй да жди пощады… а и дождёшься ли… А не дождался бы пощады — ох и натешился бы Малюта в пыточной над тем, кто зятя его от дочери любимой отвадил, над колдуном не то ведьмой, над Федорою царской… — Варвара, — нет, успокоить надо Варвару, уж лучше, чтобы простила, а то и впрямь, неровен час, решит, что не так лиха вдовья доля, — Варенька, слышишь? Да пару раз всего с Борисом было. Вот, — вытащил из-за пазухи крест, прижал к губам, — крест на том целую. Два раза всего. Из интересу. Да нешто бы посмел я что ни день к нему из государевой постели бегать? Да и из твоей, — добавил быстро. — Из моей, — Варвара хмыкнула, повалилась опять на подушки. — Что, нешто лучше я Годунова? — Ты — жена, — Фёдор лёг рядом, осторожно обнял, уложил головой к себе на плечо. — Как Годунов может быть родной жены лучше? А государь… — Государь — то государь, — вовсе уж невнятно пробормотала Варвара; глаза у неё начали слипаться. — Куда нам всем до него… то я сразу ведала… то — и мне через тебя почёт… спать хочу… — Спи, — сказал Фёдор и обнял её крепче. — И я хоть посплю. Варвара почти сразу задышала ровно и глубоко. А он ещё чуть полежал, чувствуя, как тает внутри постыдная льдинка страха, и подумал: к Бориске больше — ни в жизнь. Разве что так… по-соседски. Речи послушать. Без сраму. Фёдор открыл глаза и посмотрел в низкий, смутно белеющий потолок. За слюдяным окном — не затворил на ночь ставнями, холопей в горницу не впустил, а самому не до того было, — едва-едва серело. Можно не спешить покамест. Государь нынче с утра не ждёт. Повернул голову, глянул на Варвару. Тоже не спит; поймала взгляд, обернулась. Глаза ясные, лицо чуть бледно и помято со сна. Волосы, не заплетённые на ночь в косу, сбились в пышное, спутанное русое облако; девки, поди, намаются сегодня, расчёсывая. А и пусть маются. Нет бы вчера за боярыней своей проследили, не дали кувшин наливки за раз выхлестать. Хотя если подумать — он, Фёдор, и впрямь наказу такого не давал, а без его слова холопки Варваре не указ… Вот и винить, стало быть, некого. Точнее, винить можно, а казнить — не за что. — Проспалась, что ли? — спросил Варвару, потёр со сна ладонями собственное лицо. Щетины нет почти — хорошо, не шибко борода растёт, не как у отца, — а всё равно надо будет сказать Демьяну, чтоб умыл, побрил да притиранием заморским умягчил. Не за то его государь любит, чтоб со щеками, от бритья синими, али с бородою ходил. — Проспалась вроде, — Варвара поморгала, тоже провела ладонью по лицу. Коснулась спутанных волос, охнула — видать, тоже подумала о том, что полдня девки будут расчёсывать. — Голова-то не болит? — Фёдор спросил чуть хмуро, скупо усмехнулся. Злости на жену не было, вина тоже ушла. Больше всего вчера, если подумать, страху было, что Варвара на него донести надумает. — Не болит, — Варвара приподняла голову с подушки, повертела ею, оглядываясь. — Пить только… ой, пить хочется… Завозилась, собираясь встать, но Фёдор вскочил первым. — Лежи уж. Принесу сейчас. Налил из кувшина, на столе стоявшего, воды в чашу. Привычно уже — куда чаще государю испить наливал, чем жене, да и жёны обычно мужьям прислуживают, а не напротив, — отхлебнул первым сам. Чистая вода, свежая, хорошая. Протянул сидевшей на постели Варваре, сам забрался обратно под одеяло — коли спешить некуда, так можно покамест не одеваться. — Пей. А то, может, девок кликнуть, велеть рассолу тебе поднести? — Да какого рассолу… — Варвара жадно осушила чашу, отставила на пол, не вставая с кровати. — В здравии я. — Добрая, стало быть, наливка, коль похмелья нет, — Басманов хмыкнул, потянулся, заложил руки за голову. — Хорошо, дряни дома не держим… Али, может, у тебя голова к хмельному привычная? Может, всякий раз, как я дома не ночую, у тебя чарочки по столику похаживают? — Да какое… ай, смеёшься ты надо мной, — Варвара взглянула вроде с укором, но тут же в зеленовато-карих глазах мелькуло виноватое — помнит кошка, что назло хозяину сметану слопала. — Натворила я вчера, конечно… — Натворила, — Фёдор вспомнил раскиданные по столу объедки сластей, стало смешно, улыбнулся шире. — Да ладно уж. На мне первом вина. Подумал о том, что с Годуновым было. Стыдно стало и сладко — но стыдно больше. И страшно. Увидь не Варвара… али надумай донести… Увидела бы не Варвара, а та же Марья, — ведь не пожалела бы своего-то мужа, кинулась бы к отцу, батюшка Григорий Лукьяныч, Бориска мой с Федькой Басмановым спутался… а Малюте много ли надо, чтобы к государю с доносом пойти… И как у них с Борисом, если подумать, ума-то да храбрости хватило? А Годунов себя ещё умником из умников мнит. Оно, конечно, и лестно, что перед ним, Фёдором, хоть Годунов, хоть кто не устоит, но и впрямь ведь — один дурак, и второй тоже, ещё б чуть-чуть и погорели, Господь уберёг, на храм, что ли, пожертвовать… — На тебе, на тебе, — Варвара тоже усмехнулась — видно, что не злится больше. Протянула руку, провела ладонью по груди Фёдора, пальцем — вдоль шнурка шёлкового, на котором крест нательный висел. Вспомнила вдруг, нахмурилась: — Петенька-то… со мной пряниками объелся… — Да пусть объелся, ничего с ним от тех пряников не станется, — Фёдор усмехнулся шире, опять потянулся, нежась в постели. — Я нянькам велел за детьми присматривать, спят ещё, поди. — Пусть спят, — Варвара совсем успокоилась, взмахнула всклокоченными — чисто ведьма — волосами, придвинулась ближе, царапнула Фёдора отросшими твёрдыми ногтями по груди. — А что, может, уважишь жену, коли ко двору царскому не спешишь? Поди ты. Протрезвела — и на срам потянуло. А чего б не уважить? И впрямь покамест не спешит. И у Варвары обида за Бориса совсем уйдёт, оно и лучше. И когда царапается, любо… — Уважу, — Фёдор отбросил совсем одеяло, рванул через голову рубаху, сбросил, оставаясь нагим. По первости думал — поосторожнее с женой надо, знатного роду девица, стыдиться в постели будет, не напугать бы… сам боялся — и так с бабами мало был, по пальцам перечесть впору, а с девицей из хорошей семьи, которую обижать нельзя да которая отныне жена твоя венчанная, вовсе не знает, как быть… Кто ж знал, что семья, может, Варвару в строгости да приличиях и воспитывала, а в душе у неё стыда вовсе нет? Верно, пожалуй, иные попы говорят: всякая женщина — сосуд греха. Вот и эта: до свадьбы и на брачном пиру впрямь краснела, ресницами хлопала, а после — куда и делось всё. И ведь никто её блуду греховному не учил — уж точно не сам Фёдор, и изменять она ему не изменяла… Вспомнил. Покраснел. Ежели о первой самой ночи подумать — так выходит, что он блуду учить и начал. С кем под венец пошла, от того и набралась. Как отвели их с песнями в спальню, ко сну обрядили да наедине оставили — срам срамом, никак у Фёдора уд как следует встать не мог. И ведь хороша жена, и молода, и были же у него бабы, пусть и мало… Помнится, сунул, краснея да зубы от стыда стискивая, руку себе под рубаху, попытался дело наладить. Оно-то, конечно, со срамными девками всяко легче — облапают тебя всего, сами, где надо, потеребят, но ведь не от девицы невинной такого требовать? А наутро крови на простыне все ждать будут. Ладно, подумал тогда, ежели нынче не выйдет, полосну себе же кинжалом по руке, порез спрячу… не поймут ведь, чья кровь, моя али варварина… Но и перед женой юной стыдно. Знала, конечно, что за полюбовника царского идёт, но чтоб в брачную-то ночь да от девства разрешить не смог… Бросил взгляд на Варвару, продолжая рукой под рубахой двигать — почти что без толку. Чай, засмущалась, лицо уже спрятала?.. Смотрит — а она хихикает, даже рукавом не прикрывшись. Стыд ещё сильнее обуял — а и злость вместе с ним взяла. — Чего ржёшь-то, чай не кобыла? — прошипел сквозь зубы — хоть бы за дверью никто не услышал, что не брачный обряд тут вершится, а срам один да лайка позорная, да жена над мужем смеётся. — А коли лютовать возьмусь? Не боишься? Варвара на миг вроде и впрямь сжалась — а потом села вдруг резко на кровати, глаза сощурила. Совсем зелёными они в пламени свечи стали — чисто у кошки дикой. — А не боишься, что я лицо твоё белое в кровь исцарапаю? — тоже зашипела вполголоса, мужу под стать. — Чай красу-то свою бережёшь? Фёдор даже застыл в изумлении — и какой дурак выдумал, что жёны мужниного гнева страшатся? Али только ему — недаром Федорою кличут — жена в первую брачную ночь грозить удумала? Подумал такое — а в следующий миг… — Лицо не тронь, — придвинулся на коленях ближе по кровати, распахнул на себе рубаху, с плеч спуская. — По груди царапай. Да не хлопай глазами, давай, ну?.. Варвара совсем недолго промедлила. Замахнулась рукой, как кошка лапой, ногти Фёдору по груди борозды провели длинные. И уд сразу крепнуть стал — куда лучше, чем когда собственной рукой поднять пытался. Привык, что на государевом ложе к сладости всегда сколько-то боли примешивается… — Ещё давай, — шепнул. — Да не жалей, чай твоей крови всё едино больше прольётся… Ещё пара царапин — и сладилось наконец дело, повалился он на Варвару, сделал что требовалось. Пока всё вершилось, она ещё и плечи ему до синяков сжала, сильная оказалась, вспомнилось даже, как царь любит за плечо до боли держать, оттого ещё лучше стало… А ещё сколько-то времени спустя и вовсе срам пошёл. Видно, девки сенные Варваре на ушко нашептали, подучили, как над мужем изгаляться, будто мало на нём иных грехов. Эти кобылищи точно могли; Фёдор даже порывался пару раз их со двора прогнать, заменить иными, постыдливее, да Варвара к дурам привязана. Ещё бы — то-то с ними веселее бабские разговоры вести, чем со скромницами благочестивыми. — …Привязывать будешь? — вытянул руки над головой, покрутил по-девичьи узкими — кость тонкая, в мать — запястьями. — Снова поляница татарская, а я в полон к тебе попался? Беда ещё в чём: оно бы, может, и можно отучить жену срам в постели супружеской творить (а что в первую ночь было, так единожды всякое бывает), да без того сраму у Фёдора куда хуже с ней получается. Не то ему любо, чтобы власть в постели показывать; власть — она когда с саблею и на коне, а когда одёжи прочь, любит Басманов, чтобы над ним власть имели. Потому и девок крестьянских, не в пример прочим опричникам, никогда не насильничает; потому и в государевых руках воском горячим плавится, мягким да послушным. Вот и мужа сурового да властного из него не вышло — а Варвара и рада. И впрямь, что ли, Господь в мудрости своей знает, кому с кем венчаться… — А и привяжу, — Варвара разрумянилась, пошарила взглядом по комнате. — Кушак твой где? — Да вон валяется… — Вижу. Ой, моя-то одёжа вся в клочья… — Новую куплю, лучше. Ты же мало не отбивалась, как тебя раздеть было? — Ладно уж, — Варвара с лёгким вздохом отвела взгляд от порванных и изрезанных шелков, ещё вчера бывших её нарядными одеждами, и подобрала кушак мужа. Стянула от души — мало ток крови не перекрыла, Фёдор даже не стерпел, поморщился. Мстит, что ли, за Бориса?.. Ладно уж. Пусть мстит. В спальне отыграется — зато с доносом не побежит. Подёргал на пробу руками. Крепко узлы Варвара вяжет — и впрямь будто обучена пленников к деревьям привязывать. Хотя на деле — лукошки только да пояски затейливые забавы ради из верёвок шёлковых плетёт. — Дёргай, дёргай, не вырвешься, — усмехнулась Варвара, снова провела ногтями ему по груди — медленно, с нажимом, красноватые полоски на белой коже оставляя. По бокам царапнула, по бёдрам, по чувствительной коже в подмышках. Фёдор зашипел от удовольствия, подёргал связанными руками ещё, почувствовал, как знакомо налилось в паху. То-то лучше, чем когда в брачную ночь поначалу ничего сделать не мог… Варвара распахнула собственную уже расхристанную рубашку чуть сильнее, открывая светлую, почти молочно-белую кожу груди. Забралась на Фёдора верхом, наклонилась, сильно потянула за волосы (вот откуда дозналась, что он такое любит, даже если у девок сенных выспрашивала, то ведь всяко не у государя Ивана Васильевича?..), поцеловала, больно куснув за нижнюю губу. — Бориска тебе… Точно, мстит. Ну, пусть мстит. — Тоже за волосы тянул? — дёрнула сильнее, поёрзала, левой рукой снова царапнула по груди. — Знаю, любишь… Тоже синяки ставил? Я ведь как поняла — ты же от царя-батюшки вечно в синяках вертаешься, а и довольный, как кот наглаженный… силу, срамник, любишь… — Ну люблю, люблю, — стянутые и заломленные за голову руки сладко немели, там, где прошлись ногти Варвары, кожа горела огнём — хорошо, не до крови царапает, заживут царапины, следов не оставят, а то ходил бы уже как поротый холоп. — Варвара… слышь, сунь пальцы, а… — Пальцы ему сунуть, — Варвара подвела руку под приподнятые бёдра Фёдора, и Басманов, уже распалённый, не сразу понял, что она не озаботилась взять масло. — Я вчера и думала: у Бориски твоего уд, поди, короче, чем у меня средний перст! Вот что ты в нём нашёл, блудодей? Фёдор хотел было ответить, что с длиной уда у Годунова всё в порядке — хотя, может, и не стоило такого молвить, Варвару сильнее злить, — но не успел. Вскрикнул, дёрнулся — но Варвара сидела на его бёдрах крепко, а пальца вогнала сразу два. И — насухо. И на всю длину. Господи, благослови, а он ведь и с государем последние две ночи не был… не подготовлен вовсе… — Варвара!.. Хоть бы послюнила, ведьма! — Не заслужил, — Варвара, даром что уже трезвая, ухмыльнулась и впрямь по-ведьмовски, провернула резко пальцы, согнула — и впрямь, не иначе, девки сенные обучили, а те кабы и не к срамным бабам тайком шастали, за деньги премудрости выпытать, бывает ведь так, слыхал. — Терпи, сокол мой ясный, терпи… ай, и государь мне спасибо скажет, для него полюбовника готовлю, что, не скажет? Фёдор чуть повёл чреслами, растягиваясь на пальцах Варвары сильнее. Вот отчего так любо, когда на ложе страсти — а больно слегка… или и впрямь оттого, что государь хоть как с ним ласков, а всё равно не без боли выходит, так и привык, и приохотился… Сегодня вдвое больнее — додумалась же, ведьма, насухо вставить. А, пускай, чай не порвусь… вон когда в первый раз с Иваном Васильевичем было, так и впрямь по младости думал — снимут будто с кола, кровью истеку, — а ведь и сладко потом стало, и не случилось ничего, и лекарей звать не пришлось, срамиться… — Давай так, — зашипел, стиснул зубы, в заду запекло сухим горячим огнём. — Не вынимая… Варвара кивнула, улыбнулась, блеснув белыми, мелкими, чуть неровными зубами. Сунула пальцы ещё глубже, провернула сильнее, подобрала свободной рукой подол рубахи, приподнялась… — Давай, — Фёдор поёрзал ещё, охнул — больнее оказалось, чем ожидал. — Меня мучаешь, так и сама на кол садись… — Да сяду уж… Снова поцеловала, укусив за губу. Больно двинула внутри пальцами. И — медленно опустилась, насаживаясь.