***
Словно бы смог опустился. Но это всего лишь затянутое тучами небо да серые здания — и все остальные постройки, какие только мог сделать человек. Не тёпло-коричневыми, не кирпичными и не охристыми, и даже не нейтрально-зелёными — а лишь тонами: белый, чёрный, серый. Словно тень по сфере. И все люди такие же. Тёмно-коричневые волосы, что покоятся на плечах и дальше по груди, превращаются в обыкновенные чёрные. Выглядят ещё грязнее. Чёрная сумка, чёрный низ и белый верх, разбавленные бежевыми туфлями, что теряются где-то в окончании широких брюк. Вот и всё, что остаётся от неё в этом мире. Дорога вся залита недавним дождём. Ступнёй по ней — Влада примеряется к шагу, и что-то явно не то. Иногда так можно упасть в свой разум, что и позабыть автоматизм собственного тела — легко. Как раньше шла? Как раньше переставляла свои ноги — как же раньше получалось простое действие? Косолапые движения — да и вся жизнь идёт косо. Вокруг стоят серо-чёрные машины — под углом упираются в поребрик. Открываются дверцы, чтобы вновь захлопнуться — все коллеги расходятся, подальше спешат от головной боли. Возможно, если станет поменьше тошнить и голова прояснится, Влада тоже прикупит. Не в ближайшем будущем, но, возможно, когда-нибудь. Ей остаётся только долгая дорога — упираться ступнями в брусчатку, иногда попадая в маленькую щёлочку меж прямоугольниками — и чуть ли не рушиться. Но утыкаться в поверхности, в свои кривые уставшие ноги и дать лишь одной ноге, такой неровной, поддерживать всё тело, оставаясь без твёрдого устойчивого фундамента, чтобы занести неправильно конечность — и опять повторить всё с ошибками. Словно те уже стали естественным механизмом собственного тела. Каждый день — и звучит слово «опять», которое и проговаривать не стоит — оно уже фоном ощущается. И куда же деться из сего? И как? Влада идёт уставши, с опущенный головой. Только мелькает что-то жёлтоватого оттенка — выцветшего, довольно-таки природного и совсем неяркого. Волосы у Эмилия тоже не особо яркие. Они насыщены блондом, но это насыщение не делает их заметнее, а скорее успокаивает, превращая тон в глубокий. Не в тот мимолётный светлый, который, хоть и цепляет сразу, но цепляет поверхностно. Его кудри, всё так же спадая на лицо, теперь прикасаются и к одежде. Разбелённый жёлтый контрастирует с насыщенным блондом — и это намного виднее на его пальто, чем на любой белой рубашке, которая наверняка под верхней одеждой надета. Ноги напряжены — статично держат всё тело. Останавливается даже, скорее, по какому-то закону перед ним. А если честнее — по желанию, потухшему уже, но всё ещё способному удержать на месте. Даже несмотря на то, что всё-таки было зря. Зачем она это сделала? Зачем остановилась? Разве может быть прямо сейчас, в данном моменте, хоть какая-то надежда — или даже вера? Страшно испытать разочарование вновь. Страшно понять во внезапно наступивший день, что эта попытка — последняя в жизни. После истощения можно и не выжить. Но пока что совершить эту попытку нельзя — и вопрос «зачем?» остаётся серым удушливым воздухом. Что она скажет ему? Сумеет ли вообще хоть что-то сказать — когда одновременно и хочется продолжения, и не хочется узнать, что всё было зря? Сомнения гложут, и сему нет конца. Сама Влада их не прервёт. — Сестра всё ещё занята? Начинает с самого очевидного — но так даже легче. Механические ответы получаются в разы легче и особенно длиннее: — Лиана всё ещё разбирается с компьютером. Через минут двадцать выйдет. Тучи плывут довольно скоро — можно без всякого старания разглядеть их движения. И свой голос при сим движении слышится словно и не тем звуком, что может выйти из человеческих связок — каким-то непонятным шумом, в котором не разобрать ни даже преобладающей эмоции — и даже самый лучший музыкальный художник не смог бы вычленить ни единого украшающего оттенка. Лишь шум, шипящий тарахтящий шум. Машину заржавевшую напоминает. После подобного, конечно, и не захочется своего рта раскрывать. Всегда эти свойства будут наносить больше уязвимости именно их хозяйке, задавливать её и умертвлять. На что тогда дано было это всё? Ради подобного? Шарканье только прерывает улицу — Эмилий чуть отходит в сторону, точно освобождая путь. Но говорит: — Ваши коллеги выглядят такими утомлёнными. У вас на работе полно напряжения. Не в первый раз он затрагивает данную тему. Почти всегда делает это аккуратно — иногда настолько деликатно, что можно и не заметить, как интересуется именно про неё. Вопросы чаще всего не задаёт. Из-за вопросов можно потерять осторожность — и Эмилий, судя по всему, не обладает особой самоуверенностью. В конце концов, Влада всегда знала, что одна из главных его черт — это наблюдательность. Наблюдательность требует умения терпеть. Был только один раз, когда спросил прямо. Они встретились по дороге домой ранней ночью, где-то зимой, говорили расслабленно — прошедший день их обоих вымотал по-своему. Близости стало больше. Бдительность спала, прямота была неизбежной. Границы всё ещё сохранялись, да и не порушились бы — не нашлось тогда особых причин. И когда он задал тот вопрос, почему у неё такой изнемождённый вид, Влада не стала юлить. Рассказала не всё, только частью. Но за эту часть своих откровений получила его искреннее признание, что он переживает за её состояние. И тогда окрепло желание всё-таки приблизиться. Оно было мороком и когда вели непринуждённые разговоры, потому что Эмилий всегда чувствовался таким, но само желание не формировалось — не было причин, какого-то толчка, небольшой уверенности. А в ту раннюю ночь они позволили себе большую близость, нежели прежде. Возможно, подобный итог был неизбежен и естественен, однако вряд ли хоть кто-то мог ожидать. Их беседы продолжаются и, быть может, это и есть развитие — накопится до того, что появится наконец-то событие. Страшно только узнать, что во время него раскроется — каким же окажется. — Мы всё-таки врачи. Есть внутри диссонанс: и не хочется ничего начинать в принципе, и хочется перепрыгнуть всё и сразу перейти к безразмерной близости. Но для решения в любом случае придётся пройти развитие. Влада полностью разучилась сходиться с людьми. А, возможно, никогда и не умела. Всех, кто с нею был, она растеряла давным-давно. Хотя так легко сходилась раньше, много о чём могла поговорить — чтобы в кратчайшие сроки оборвать все связи. Впрочем, те люди и сами её не искали. Она была хорошей собеседницей, с которой можно неплохо провести время, и стиль её общения был довольно универсален — но, судя по поведению окружающих, она никого по-настоящему не цепляла. Только оставляла о себе хорошее впечатление вместе с хорошими воспоминаниями, которые без яркости быстро затрутся в памяти — и всё. Влада старалась сближаться с теми, кто обращал внимание — искала друзей в школе и в начале учёбы в институте. Но ответных шагов в её сторону не было, а она сама уставала долго биться в закрытую дверь. Она и не видела никогда смысла понапрасну пытаться что-то делать в пустоту, питая надежду — а вдруг повезёт? Возможно, Влада бывала чересчур рациональной в своём взаимодействии с другими. Но менять себя ради кого-то было бы глупой ошибкой — если с ней будут не из-за самой личности, а некоего нацепленного облика, то к чему это вообще всё? Чтобы получать хоть какое-то тепло? Ей не нужно тепло, предназначенное другому человеку — ей нужно своё. Эмилий Владе отвечал — и сам искал у неё ответа. Можно было бы, конечно, пойти навстречу. Но что делать с тем, что образовалось уже внутри спустя столько оборванных связей? Что делать с поселившейся болью, которую не изъять никак, а можно лишь заглушить? Это всё вызывает сомнения. Это всё заставляет бояться. И, в конце концов, она не сможет испытывать к нему полные, цельные чувства, если в то же время внутри неё будет подобная болезнь. Эта болезнь разъедает её нервы, делая их дряхлыми бесполезными кусками плоти, не способными ни на что. И даже если разочарование не настигнет и событие не станет поворотом на сто восемьдесят градусов, то она сама может стать для него разочарованием. Она сама может кутаться в его тепло, пожирая и не вылечиваясь — в конце концов, пока это самое тепло до последней крупицы не исчезнет и они вместе не будут поражены одинаковой болезнью. Станут упырями, которые очень похожи на живых людей, но на деле — трупы. Хотя Влада ещё не труп — что-то противится внутри сему признанию. И это далеко не гордость — это что-то такое, от чего хочется пожить ещё хотя бы немножко, даже если горестно. — Но вашему руководству не мешало бы правильнее распределить нагрузку, — ещё одна нейтральность — всего лишь учтивость. И не хочется-то такой дистанции, однако — благодаря ней всё-таки комфортно. Можно тонуть в сомнениях сколько угодно. — Помощь никогда не бывает лишней. Намёк или ничего не замышлял особого? Всего лишь очередная вежливость, в которой так хочется ощутить поддержку, но которая по сути своей более полая, чем представляется? Несильно нервы натягиваются. Хотелось бы, чтобы скрутились. Возможно, сегодня, когда она придёт домой, сидя вечером уставшей, эта атмосфера всё-таки впитается в её существо, останется в ней хоть бы осадком. И зашевелятся мысли, побегут слабые ощущения импульсами по нервам, и что-то даже захочется сделать. Лишь бы осталось внутри то, что есть в нём самом. Что ему и самому хочется ей отдать. — Не бывает. Пусть же оно укоренится — пусть в памяти всегда будет. Даже если не ощущением, то хоть флёром воспоминаний, которые всегда недействительны в реальности — но хоть толику можно будет вновь испытать. И залитая жёлтым светом квартира, с удушливыми тёплыми равнодушными тенями, как и тёплым равнодушным светом, наконец-то не сожмёт своей замкнутостью всё существо. Можно будет осязать внутри свободу. — Всё-таки надо беречься, — и улыбка Эмилия становится ярче, чем до сего: — У вас ведь всё в порядке? Прошлый вопрос пророс внутри желанием близости. Теперешний момент станет не только желанием — он принесёт некую часть общему состоянию, добавит тепла и каких-то мыслей, что по сравнению с прошлыми можно счесть за радостные. Ибо внутри что-то наконец развилось, приобрело форму, спустя всё прожитое время. Оно наконец-то преобразовалось во что-то крепкое, что можно считать предметом — ведь есть свойства, а не лишь эфемерная надежда без чёткого ответа — что же в итоге произойдёт. И это — точно сохранится внутри. Не просто в памяти — в самой личности, во всей ней. — Уже получше. На периферии разума сомнения — не мнимая ли это эйфория? Не всего лишь ещё одна прихоть мира, которую принимает за какой-то знак, за некий закон? Лишь единение с собой даст ответ. Если уж случилось, если уж истинно — ощутит. Вместе с остальным, что не даёт покоя, но и эта частица будет. — Может, подвезти? Если какое желание сейчас и сильно — желание уединения. Взглянуть, как же мысли плывут, какие же пути теперь в её голове и как же строится её сознание после сегодняшнего события. Действительно ли сие — изменение? Уверенности сейчас через край, и рушить эту уверенность — губить и новоприобретённую часть себя. — Нет, спасибо. Мне надо кое-куда съездить и там задержаться. Удачного вечера. Эмилий прощается так же тепло, ничуть не расстраиваясь. И то тепло, которое вобрала она в себя от него, такое же спокойное и стойкое. Это не постылая постоянность, из которой хочется сбежать — это надёжность, которую бы ощущать всегда, чтобы так легко отбрасывать сомнения. И, главное, понимать, куда же идти — что же решить. Влада удаляется по мокрому тротуару дальше в серую улочку, и мысли спокойно текут, не дробя состояние, не разрывая его. Мысли гармонично согласуются, а за ними — и ощущения, которые складываются цельно.***
Темно синим цветом, только небо не падает на мир: на всём — оранжевые ночные огни. Синий лишь прячется в тенях. Холодновато ещё в апреле вечерами, лёгкая белая толстовка не спасает. И, ёжась, Влада всё равно идёт вперёд, даже ощущая дискомфорт. Можно было бы остановиться, он бы не воспротивился — поддержал бы её, уважая её же желания. Но что-то не даёт открыть рот. Не вымолвить ни слова. Уже давно кажется, что довольно, накопилось достаточно — пора бы прекратиться сему, покинуть её и перестать питаться теми силами, которых почти что нет. Но это не прекращается. И как же прервать? Ведь это же не чужеродная болезнь, что будет только гостить и которую возможно было бы вытравить чем-то — это в самом механизме тела, все люди рождаются такими и во всех же таится оно. На что оно создалось? Для чего, с какой целью? Ведь известно же, что если вступить с этим в битву — оно выиграет и поглотит, если опустить руки — всё равно поглотит, не получив отпора. Так чему оно нужно было, какой части мира? Владе, в сущности, и не нужен ответ — лишь бы оно ушло поскорее. Она балансирует меж сопротивлением и капитуляцией, всё ещё надеясь найти выход из сложившегося внутри состояния. Но беспрерывное поглощение рано или поздно убьёт. Сие знание тоже известно. Однако сегодня внутри бьётся, бьётся нечто — сегодня больше сопротивления. Хочется восстать — и до конца проложить путь, не сгинуть и не упасть, пройти и, устояв, такой закорениться в мире, такое состояние сделать своим — и самой стать такой. Воспоминания ослабляют — они уже давно превратились в факты, и факты говорят, что битва снова окончится падением. Может, её исход и менялся ранее — вот только всё позабылось. Триумф утонул в разочаровании настоящего. Однако надежда более великого размера, чем прежде. И Влада не может не отдаться ей — не той мнимой иллюзии в виде сигарет, эскапизма, алкоголя и попыток приделать на себя образ, а собственному чувству, что может сотворить любой столп — пусть и хлипкий, пусть всего на секунды можно будет за него удержаться — Владе будет и того прекрасно. Прервать бы тишину. Сказать бы Эмилию, что идёт рядом с ней по дороге домой, хоть что-нибудь, даже нелепость. Но нелепость сказать слишком страшно, слишком невозможно. Более в голову не лезет. Слышать Эмилия — это сладостно. Но произнести бы хоть что-нибудь самой, выразить чувства. Свои Эмилий выражает незримо — он не беспокоит ими, и можно легко не заметить, как и легко не принять ничего. И наверняка Влада успела много чего не понять. Всё это неважно — ведь можно же узнать и самой, задать вопросы, просто поговорить. Внутри бьётся, бьётся. Губ не разлепить. — Лиана уже взяла отпуск? Возможно, стоило бы всё и сразу перепрыгнуть — через все формальности, наводящие вопросы, просто прижаться — и окончить это всё. Но Влада ещё не готова сего сделать. Пусть на руках дрожь, предупреждающая нервное возбуждение — изведение ещё можно выдержать, можно не заметить. Но его аккуратности уже недостаточно. Владе нравится сия черта в Эмилие, и было бы очень хорошо, если в близости она бы присутствовала — но как же ей самой перестать быть не просто осторожной, а боязливой? — Говорила о чём-то с главным несколько дней. Она, вроде бы, ещё не ушла. В ответ только выдыхает с улыбкой — отпускает свои чувства. Уметь бы так же. — Она собирается съездить на природу. Хочет поймать Арктур на фото, пока есть ещё время, — он поворачивает голову, на кудрях другое освещение — становятся так прелестны. Дотронуться бы до них — они всегда выглядели так красиво и всегда так желалось их не просто ощутить, но и перебрать, рассмотрев. — Вы не планируете ничего? Влада, на самом деле, давно не думала о будущем — зачем, если всё уже давно предрешено? Каждый день вода из крана течёт одинаково — и нет ни одного знака, предвещающего перемены. Могла бы и сама их устроить. Но не будет ли это очередным обманом, очередным бессмысленным надрывательством, после которого окажется — никаких изменений не произошло? Влада пыталась, столько раз пыталась — всегда следовало разочарование. Тщетно она пыталась. Сегодня так хочется, чтобы все эти въевшиеся печали затёрлись — как и все ранние радости, которые никак не может вспомнить — почувствовать в полную силу. Зато уныние съедает всю. — Пока что мне ничего не хотелось бы, — сущая правда, которая может стать истиной — как минимум, в субъективности. Она пыталась раньше себя растормошить — но вечно ничего не хотела и выбирала через силу. Это не помогало — просто заставляло не думать. А затем всё возвращалось в утроенном виде. — А ты поедешь с сестрой? Или у тебя свои планы? Неформальности перекатываются с языка наружу довольно приятно. Они мало когда переходили с официального тона — Эмилий так высказывал уважение к старшей, Владе и не хотелось поправлять поначалу. Потом стало поздно. Снова не могла вымолвить, что-то сдерживало. Сейчас немного слаще стало. И то, что так яро билось, внутри разлилось теплом, стук свой сделав тише. Но всё ещё такой сияющий — такой ценный для неё, после всех пережитых годов беспрерывного бессмысленного шума и гула, что возникали без цели и просто высасывали из неё моральные силы, даже когда сдавалась — она слышала, и через её слух забирали всю энергию, всю жизнь. Пусть же не уйдёт сей стук, не покинет навсегда. Если затихнет — ненадолго. Так нужно ощутить себя живой, уже человеком, можно вдохнуть и признаться себе — можешь. Пусть дальше будет развитие только по этому пути. — Я думал об этом, но пока что не решил. Скорее всего, если возьму отдых, то побуду в одиночестве. Он ничего не добавляет более — и даже жаль. Немного страшно ещё. Сжимаются челюсти — надо собрать всю волю, надо продолжить сие биение. Один раз сработало — и она может просто проверить, правильный ли путь. Хотя это, наверное, и есть та самая свобода — и сказать: — Почему? Безликий вопрос, но сколько всего в него можно поместить. Пока что Влада не будет сужать — нет ещё достаточного осознания Эмилия, и шанс прогореть велик. Но подобный вопрос, что на некоторую часть кажется нелепицей, точно сумеет хоть что-то дать. По крайней мере, она наконец-то молвила. Проявила интерес к личному в нём — проявила интерес к нему самому. — Лиана тоже хочет побыть одна, — начинает всё так же неспешно издалека. Пугает — лишь бы не ушёл от ответа, лишь бы закрепил эту честность с ней, сделав близостью — такое точно запомнит, никогда не забудет. И изменения никто не сможет поворотить вспять. — А что касается меня, — всё такая же улыбка — пусть и широкая, но лёгкая в своей непринуждённости и располагающая к близости. И кажется Владе, что с ней у него всё же больше эмоций в лице и больше движения, не застывает в каком-то выбранном облике из-за обязательств и того самого принуждения, ибо их нет, — мне, скорее, просто нужен отдых в одиночестве, чтобы никто не отвлекал. Вздрагивает внутри сердце, спирает воздух — нервная дрожь поднимается. Следующий вопрос не может быть безликим. Этим можно решить если не всё, то точно большую часть. И пугает, и сдавливает нечто, и хочется не пытаться — быть лишь в понятных тисках, где всё так ясно и так знакомо. Хочется вновь не слышать своего голоса — в котором уже не только тарахтяще-шипящий шум, уже эмоции смешиваются, и в каждой разбираться так страшно. Успокаивает только тепло, что внутри при каждом стуке импульсами ощущается, напоминает о себе и поддерживает. Успокаивает и Эмилий, что взглядом своим мягким показывает — он и принимает, и ждёт, и сам готов поддержать. Он готов идти навстречу всегда, и сам может сейчас, но подождёт Владу. Впереди — только дорога из зданий. И где-то его дом, что остановит. Разум внутри не слышится, разум — в настоящем, в реальности, в одних словах: — Я понимаю, — сглотнуть — и всё-таки не отступить: — иногда себя теряешь в мире. Что-то происходит, и это что-то вытягивает все силы, — вновь взглянуть на него — прямо, на его улыбку, в его глаза. Брови чуть смещены поближе — этого вполне достаточно для сострадания, чтобы всё-таки сделать шаг: — Что-то случилось? Движение в его лице — не разобрать. Печаль лишь проступает явственнее при всей поддержке — и это сближает. Расстояние перестаёт быть законом и догмой — теперь его по желанию можно и удлинить, и сократить. Это — то развитие, которое не вернуть. — Просто ощущаю себя в с недавних пор так. Возможно, всего лишь новый этап жизни, — и с затиханием грусти в голосе не виднеется у него такого страдания. Оно, по крайней мере, на данный момент стало мельче. — Когда останусь один, тогда и разберусь. Но в последнее время действительно ничего не случалось, поэтому я не знаю, какую причину предположить. — Разобраться в этом — хорошее решение. Сами вытекают слова, как и весь диалог. Непрерывное развитие, непрерывная жизнь — как всё и должно быть, существовать в настоящем и быть частью мира. Ощутить гармонию. — Да. Я не люблю носить на себе лишний груз, — и возвращается в теплоту он, в настоящее, забывая о том, что мучает — ведь сейчас недействительно. Больше не печалится, прежний. — А у вас всё порядке? Губы напрягаются — еле заметная улыбка. Большего сейчас и не хочется. Сам он так и не последовал за её переходом. Но явно ведь делает шаги навстречу — может, это всего лишь его такой же страх, который точно может рассеяться. — Скажу, что я на пути к этому. Они сталкивались случайно, Эмилий всегда проявлял к ней доброжелательность, которая грела — в том одиночестве и тех разочаровывающих воспоминаниях, что остались Владе. Но тот груз, что у неё за плечами, просто так не сбросить. Он стал частью жизни, что происходит каждый день, а не к которой возвращаются время от времени — и не избавиться за мгновение, как хотелось бы. Раньше не знала, как обращаться, что вообще делать — да и не могла. Сейчас уже не кажется таким уж тяжёлым. — Это очень хорошо, — огромный покой в его словах. Они окутывают, несильно, и можно отринуть — но желание совершенно иное. — Весна всегда вдохновляет на что-то новое, правда? И слушать бы бесконечно его непринуждённые разговоры, что можно посчитать бессмыслицей и бестолковостью — если бы только не его мягкий тон, не его приятный голос и не все те слышимые Владой эмоции, которые задевают нервы и заставляют чувствовать, заставляют оживать этой весной. Сохраниться бы в вечном потоке его монолога, прерываемым её краткими ответами, и испытывать, как переливаются разными оттенками внутри умиротворение, правильность. И в его разговорах, конечно, слишком много смысла, чтобы не чувствовать. — Правда, вдохновляет. Прерывается дорога — он, отойдя, встаёт перед своим домом. И ничуть не огорчает. Ничто не рушится. Всё спокойно — течёт и течёт дальше временной поток, не заставляя захлёбываться в событиях, потому что ощущается в настоящем каждой отдельной частью — и для каждой находится проживаемая эмоция, которую не надо пытаться задавить или стараться бесконечно вызывать, нащупывая у себя внутри пустоту. В эту жизнь хочется погрузиться полностью — никогда из неё не уходя. — Может, зайдёте? Внутри рвётся нечто, расцветает и распаляется. И жаль с подобным оставаться наедине — жаль будет не взять от этого дня всего, что и предлагается. — Можно. Слова — не такие уж и твёрдые. Множество в них сомнений, сразу те не уйдут — но они просто существуют, струясь, как и всё остальное. Не хочется заострять на них внимание, утопая — пусть будут, они уже не смогут полностью захватить сознание, потому что теперь там настоящая владелица. Влада ступает к подъезду. Ещё незнакомого, но уже не такого безликого, как другие — теперь в нём есть значение. Лестница до некоторого этажа, дыхание — и обновлённые ощущения — само ощущение сего обновления. Они так рядом, до них можно дотронуться и захватить в себя покрепче, в них дрожь — что ни разу не ужасает. Разве что с приятным трепетом можно её осознать, но постепенно затихнет. Состояние застилает взор — на третьем этаже уже звенят ключи, вторая нога ставится на площадку, пока Эмилий открывает дверь. Свет в узких стенах загорается разбелённо-жёлтый — Влада захлопывает за собой, поворачивает замок. Столь яркий свет не раздражает — почему-то кажется мягким в этих стенах, обклеенных бежевыми обоями. Куртка скользит по крючку, застывая у основания. Эмилий смотрит через плечо как-то даже ещё теплее в своём доме — хотя куда ему ещё солнечнее? Жестом вдаль — на какую-то белую дверь: — Там ванная. И кафель внутри ванной тёмно-бирюзовый, разбавляется белыми плитками. Контрастирует, но не давит — как-то странно сочетается и с остальной квартирой. На махровой ткани полотенца остаются влажные следы — кажется, что всё снова ирреально. Но это — в настоящем. В том, в чём она живёт. Осмотреться в коридоре — две дубовые коричневые двери выделяются разве что. Сразу можно угадать, что за комнаты — но какая именно из, уже нет. Эмилий, вернувшись, потирает влажные руки друг о друга. Кудри из чёлки упали ему на глаза — взгляд выглядит беззащитным. Обнять бы его и вечно трогать его кудряшки. — А остальные комнаты? Что в них? В сторону взглядом — отвечает, поочерёдная бегая глазами: — Прямо по коридору — моя комната. Справа кухня, — и вновь растягивает губы: — Кофе? Трясётся внутри — это уже волнение. Это уже не просто сомнения. — Нет, я ничего не хочу, — Влада качает головой. — Я не голодна. Брови Эмилия поднимаются — теряется. Током на секунду пробивает — тоже теряется уверенность, потому что лишь бы не отказался. Но он не тот человек. Он не откажется, пусть замешательство всё ещё не оставляет его: — Понятно. Отводит свой взор. Если что-нибудь ещё и добавит, то нескоро. Нескоро соберётся, допустит мысль — и неправильные предположения только отсрочат. И, если всё же откажет, то не сразу. Есть причины, по которым может быть не уверен полностью — но он по этой же неуверенности может и не допускать мысли. Сейчас только раздумывает — и уже к чему-то приходит. Бьётся дрожь — особенно в руках. Вся ситуация всковырнула воспоминания, в коих ощущается та же храбрость. В них Влада говорит с такой же смелостью, так же действует — и, кажется, что это и не она, а совершенно другой человек. Что привиделось, фантазии смешались с реальностью, что такого попросту не могло быть. Не могло произойти. Но она сама стала инициатором сего случая. И эта смелость не могла взяться из ниоткуда — эта смелость всегда была в ней, погребённая, и только ждала где-то глубоко, как бы вырваться наружу. Сегодня вырвалась. Правда, треволнения и страхи никуда не убрались — и мешаются чувства, мешаются. Сейчас может быть резковата, не проконтролировав меру — с такой-то бурей в себе. — Пойдём к тебе в комнату, Эмилий, — отдалённо звучит голос — но Эмилий в ответ поднимает взгляд, и словно соединяет все части реальности, и всё на своих местах, пусть где-то страшно и стыдно, почему-то сильнее хочется двигаться за потоком сего события, которое сама и создала, своей личностью. Только слов из-за чувств не осталось: — Пойдём. В глазах сверкают огни разбелённого жёлтого света, и в них словно доверие видится. Хотелось бы, чтобы это было не привидение, а чистая правда — чтобы это был знак в нём, некое изменение, которое приведёт к соединению их жизни — достаточно будет и немного. Пересечься близко-близко. Эмилий поворачивает голову прямо на дверь, чуть наклоняя, кудри опять падают — часто промаргивается, убирая. И кивает всё-таки вперёд, соглашаясь со Владой. По крайней мере, на сейчас. Спиной к ней — и следовать за ним шаг в шаг, не всегда, правда, попадая. Но даже стук вразнобой складывается довольно гармонично, нет никакого отторжения. Можно было бы сбежать прямо сейчас, отказаться, собраться, вылететь, запереться в своей квартире, обмозговывая всё — и Эмилий бы понял. Но именно его принятие добавляет большое количество стойкости и даже нежности. Нежности, из-за которого хочется с ним остаться — его приласкать. Открывая дверь, зажигает лампу — и уже больше жёлтого, нежели белого. Более приглушённо и не так ярко, но как раз-таки из-за этого воздействует на нервы острее. Ощущается некой густотой, погорячее будет. Что-то вызывает — разобрать бы, что, и, наверное, на сей вопрос сегодня найдётся ответ. Может найтись. Заходит следом и он, прикрывая дверь. Останавливается, не торопясь предпринимать что-либо. Но вовсе не хмур и недавнее явно уже принял — видно, что открыт. Может, действительно доверие было — и сейчас? В комнате всё довольно типично — пару тумбочек, кровать, комод, стол, какие-то ещё коробки и остальное по мелочи. Но отдёрнутое наполовину одеяло создаёт некий уют, побуждая всё играть красками, не застывая в каком-то образе — и принося спокойствие. Нервозность уходит наружу, разливаясь в уютной атмосфере — и исчезая, не сумев выжить в подобной среде. Влада вдыхает — чтобы всё-таки выдохнуть: — У тебя такой приятный дом. Пусть добавится непринуждённость, вернётся их разговорам, смысл которых не в словах, а в интонации гола, взгляде, жесте, открытой друг другу мимике и понимании. Понимании не в осознании другого, а в полном принятии. Осознанию, если случится, они научатся чуть позже. Когда станет достаточно времени, все страхи улягутся и на пересечении будут познавать близость — до конца. Пусть же вновь вплетутся в их отношения аккуратность и осторожность, но уже более осмыслённые друг к другу — пусть продолжатся, как и раньше, получив ещё большее значение. Пусть сами они просто станут ближе. Эмилий, прикрыв глаза, вновь поднимает веки, подходит ближе и, мягко сощурившись, произносит: — Спасибо. Губы его дрогнут в лёгкой улыбке. Всё сейчас до предельного правильно. Пусть до сих пор донимает боязнью мнительность, которая въелась куда-то глубоко — Влада обязательно соберётся, обязательно перестанет ощущать, какой бы исход ни осуществился. Иначе и быть не может. Из рук Эмилия уходит деревянность — плечи опускаются. И с сим принятием он подходит ближе — вслед за Владой, рядом с ней становится, не прерывая контакта, не отворачиваясь — до сих пор ведь не отвергает. Владе хочется прикоснуться — и она сделает это осторожно: — Всё в порядке? — Прямо сейчас — да, — легко заверяет он. Значит, всё движется к единению. То, что ощущается внутри — оно давно уже по телу распределилось и теперь тихо и уверенно горит — конечно, распаляясь больше от реальности. Реальность уже не постыла. Эмилий моргает, на немного голову поворачивает. А рука дрогнет, согнутая в локте, она тянется к нему, пересекая всю комнату, что где-то фоном, невидна за предплечьем, ладонь положить Эмилию на щёку — и остаются лишь они вдвоём. Всё останавливается, пока Эмилий, скосив взгляд, пару раз промаргивается. Прислоняется ещё сильнее. Тёплая нежная кожа, его выдох из-за неожиданности ли — так и можно достигнуть успокоения, ощутить в самой себе надёжность. Потому что и сам Эмилий, глядя прямо в глаза, прикасается к её руке своею, мягко оглаживая. Он соглашается — и он так же уверен, как и она. Сего более, чем достаточно. Потянуться вверх — Влада целует в губы, перед взором размывается его щека и всё остальное, уже совсем неважное. Простое прикосновение губ к губам, немного долгое. Раньше бы точно оторвалась — что-то внутри неё само бы отдёрнуло, не дав ощутить ничего, кроме прерывания. Да и сама ведь знала, что раньше не стоило ждать ничего хорошего — та бы длительность приелась, опошлилась. Но в сие событие только прибавляется неги. И обостряются нервы, желая большее осязать — разгореться и вовсе раскалённо. Эмилий, что руку свою уже с ладони на предплечье передвинул, лишь ожидает — пытается распробовать испытываемое от соприкосновений. От связи — глаза в глаза, кожу к коже, и слышать друг друга, слышать общное дыхание. Руку от его щеки, уже и сами сомнения расплываются — пальцами к краям его белого джемпера, поддеть и неспешно вверх — без всяких преград, только когда доходит до рук, что уже подняты, мешкает — с плечи через голову с заминкой, не сразу посильнее дёрнув. С остальной части рук Эмилий уже сам скидывает. Остаётся полуголый — его волосы едва-едва касаются ключиц, подходят к его ничуть не бледной коже — загар уже, правда, сходит; но это не рушит некое созвучие в его внешности — и даже личности. Дотронуться до тела, где-то немного ниже его сосков — до рёбер. Скрытые под мягкой кожей, прощупываются при надавливании — когда так глубоко вдыхает. Эмилий часто дышит — и Влада, подняв глаза, видит, как рассматривает. Как он, такой близкий, доверяющий ей и впускающий её, чуть склоняется — и словно бы это что-то очерчивает, уплотняет атмосферу, в которой находятся, ещё сильнее обнажает нервы, усиливает осязание — как и то, что в разуме, из-за которого столько в потоке мыслей и чувств, странных пожеланий, и большинство из них не претворяются в реальность; плохо различимых фантасмагорий, что, сталкиваясь с действительностью, меркнут перед ней, оставляя после себя хилый осадок впечатлений — и те в итоге, потёкши по телу прошлым пережитком, превращаются затем в существующие в данный момент чувства, когда сливаются со странным бунтующим химическим океаном нервной системы. И огладить полностью его тело, и неважно, куда и как — ладонями и по животу и по груди, пальцами уже задевая соски, проходясь по уязвимой спине, ощущая его мелкое полурефлекторное движение. Лишь бы вобрать, лишь бы тоже сгустить сие странное единство, сделать покрепче. Задержаться всё-таки где-то около его лопаток. И он ниже склоняется — и целует её ответ, прикасаясь горячим ртом, и уже дольше, и уже ощутимее — странное чувство понимания, что человек перед — это отдельность, с его тёплыми губами, чуть смятыми от прижатия, и в то же время легко затеряться и испытать некое слияние, точно нет ничего, нет никаких преград — и всё созвучно, и перетекает из одного в другое, неразрывный процесс жизни. И дыхание его, когда отнимается — это тоже продолжение того слияния. Единение чувств — понимать, слышать, осязать. Руками вновь очертить тело, вовсе соскользнув — Влада цепляет молнию на своей кофте, расстёгивая. Сбрасывает на стул позади — куда кинул свой белый джемпер, кофта Влады будет посерее. Как и брошенный вдогонку топ. Джинсы тоже расстегнуть, отойдя к кровати — усаживается, сбрасывая с ног вместе с носками. И, подняв взгляд, оставляет всё-таки незавершённость. Эмилий тоже снимает всё, до конца. И хочется в свою очередь стащить трусы сразу же, потому что нарушается нечто — но Эмилий, подойдя, опять целует, трогает, чуть ли не обнимая. Так похоже, что словно бы укрывает. Когда отпрянывает от губ — Влада всё-таки и свои трусы сбрасывает тоже. Теперь даже как-то тянет внизу острее — нельзя отмахнуться, и это возбуждение уже захватывает часть мыслей, и электризует осязание тела. Иногда это состояние организма, чем-то похожее на смесь лёгкого морока и тяжёлого психостимулятора, даже позволяет что-то новое узнать. Когда всё не ради только одного состояния, но и чего-то всеобъемлющего желается — и в воспоминаниях всё время возвращается, всё время спотыкаются нервы — однако от подобного лишь раззадориваются. Влада и сама цепляет Эмилия прикосновениями — не очень-то напоминает объятья, хотя по ощущениям так похоже. Доверительная близость, в которой точно уверена — потому что понять можно всё. В его кудри руками, пробовать их густую мягкость, ещё одно свойство в единение привнося. Просто замедлиться, осмотреться и ощутить — чтобы продлить и продолжить. Пусть где-то спирает дыхание и пульсирует — это ничуть не мешает. Карие глаза Эмилия влекут — хочется через них прочитать его мысли, задать безмолвный вопрос, глядя в них, и услышать ответ прямо где-то внутри. Это ведь самое живое и осмыслённое, что есть в человеке — глаза. На кровать взобраться близко-близко с ним, полулёжа остаться. Вновь руками его взять, всё тело захватить касаниями, кроме ног — остановиться где-то на бёдрах. Такой тёплый-тёплый. Ладонь его укрывает кисть — он тянет намёком, хочет к себе поближе поднести, и Влада расслабляется, побольше укладывается на постель — и только следить, как поднимает к своему лицу её ладонь, целует на внутренней стороне — более чувствительной. Губами проводит надавливает ими, показывая всю согревающую мягкость, и где-то с конца ладони на начало запястья переходит так щекотно — мурашки от сей щекотки, наверное, даже дёргается от неё. Горячим языком по той же коже Эмилий протягивает прикосновение, давая большее, успокаивая, ведя все ощущения тела этими соединениями. Пусть же продолжает дальше. Влада просто окончательно разомлеет — и её тело перестанет быть жёстким, деревянным, готовым к опасности и враждебности. Есть желание, отпустив себя, получить одно наслаждение с приятной близостью, с убеждением в доверии. И можно, по крайней мере, попробовать достигнуть сего. Эмилий, склонившись, столько ласки отдаёт — губы где-то к плечам, к животу, ближе к бокам, рукой медленно по всему в хаотичных линиях, трётся лбом рядом с плечом. Просто нежит — и это действительно нужно, из-за этого покидает тело что-то тяжёлое и вязкое, или просто не замечается, из-за этого телу хочется дальше жить. По кудрям — в нежные волосы, немного спутанные за прошедший день, но нисколь не потерявшие чувственности — переливаются в руках трогательностью. Эмилий спускается к ногам — по бёдрам проводит, словно успокаивает. Светел и умиротворён — и поднимает взгляд, всматривается в ответ. Продолжает связь — всеобъемлющую, безграничную. Что-то заползает в промедлении. Что-то ворочается, клубится мороком, закрывая чистый взор, закрывая мысли — делает их вязкими, премерзкими, как не было до поры этой. Рассинхронизируется состояние — частью. Мысли не те, не получается их применить правильно, правильно сложить и укласть в ситуации, придать нужную форму. Не получается измышлять без чего-то ворочающегося. Хотя до сего и не надо было думать — просто делали, а уж мысли поспеют за всеми совершениями. Но глаза Эмилия горят. Пододвигает руку повыше, спрашивает: — Всё ведь в порядке? Хмурость на лице тяжестью — всё той же преследующей тяжестью. — Вспомнилось не очень хорошее. Чуть удивляется в ответ, но, изломив брови, проступает печальная трогательность в его мимике — сострадание, такое честное и чистое. В этой честности ощущается реальность. По которой по нити можно поискать выход — пусть не отпустит и осадок останется, что-то всё ещё будет. Оно и вправду не уйдёт. — Мне тоже вспоминается то, что было, — произносит, и крепче связь, и всё реальнее, можно разумом вновь в настоящее, сильнее и сильнее, пусть мрачное впечатление остаётся будто бы за спиной. Кажется, по крупицам рассеивается — меньше довлеет. — Но сейчас всё по-другому. Совершенно ни на что не похоже. Всё с тем же пониманием глядит. Пальцами шевелит, что уже чуть повыше бедра лежат — чуть вытягивает. Так напоминает приглашение. Поднести — застывшую кисть, что и не двигается. Зацепиться за него, ухватиться посильнее за его пальцы, пока он и сам покрепче прижимает к её бедру. И не прерывает контакта, позволяя расслабиться, потихоньку его светлость всё ярче, исчезает нечто, раньше где-то на периферии сознания лежавшее. Всё действительно иначе. То, что происходит сейчас — реальнее некуда, незачем пропадать в собственных мыслях. Оно может и само вытянуть в действительность, сделать вещественной — дать место в этом мире. Ощутить себя здесь, на кровати, рядом с человеком, полным теплоты и милости к ней, затерянной, чуть ли не забытой. Он же её помнит, он её знает — и обещает и впредь помнить, быть. Эмилий опускается головой вниз, меж ног — губами дотрагивается, ещё не касаясь самих гениталий. Пальцами оттягивает большие губы, обнажая — томление в клиторе от откровенного действия усиливается. Языком несмело по плоти, ещё не надавливает — словно бы приноравливается, пробует и изучает, познаёт её. Облизывает раз за разом снова — по уязвимой коже, аккуратно с клитором обходится, спускаясь на малые губы. Осваивается, постепенно понимая — по вздрагиваниям, по поглаживанию его руки, всё больше попадает в созвучие возбуждения, подбирает правильные прикосновения. Весь этот жар от бушующей крови так захватывает. Раньше бы Влада прервала своё удовольствие, поинтересовалась, предложила бы. Раньше бы она чувствовала себя за что-то ответственной кому-то обязанной — потому что остальные чувства были мелки. И тело тогда сковывало, никак не могла просто расслабиться, перестать пытаться что-то делать — тщетно надеясь, что от удовлетворения тревог в итоге настигнет и наслаждение. Сейчас лишь ощущать горячий рот, горячие чувственные прикосновения, которые, усиливая пульсацию внизу, делают её приятной, не пыткой. Хочется продолжать чувствовать себя, своё наслаждение, нет никаких обязанностей. Ко всему прочему, она видит и знает — Эмилию это тоже нравится. Пусть доведёт до конца, поможет получить истому — и потом ещё раз, вновь нежиться, чтобы сделать эту нежность столь огромной. И сейчас всё действительно хорошо. Растеклось умиротворение, сделалось миром — пришёл наконец-то покой.***
Даже при горящем лучами солнце прохладно. Хотя кажется, уже можно обжечься — но весна бережёт. Бережёт старые немощные травы, что восстанут вместе с молодью, только-только обнажившуюся землю, которая не готова ещё выдержать своей почвой засуху, и все могучие деревья, которым так нужно время, чтобы вернуть свою силу — она тоже бережёт. На улице — белые здания с ярким солнечным светом. Уже кажутся жёлтыми ли бежевыми, иногда — голубоватое проступает. Снег, состоящий больше из грязи, забился куда-то в стык асфальта и бортового камня — и остаётся кусочками где-то на газоне, рядом с голым деревом, никак не утечёт в прошлое по земляным жилам и всё цепляется, цепляется — хотя так уже извалялся в грязи, что и сам стал почвой. Задувает ветер сильно — но всё ещё не сметает. Показывая собственную мощь, лишь продолжает существовать в пространстве, быть его частью, никак не противопоставляя себя сему миру — как бывает в некоторые дни. Сегодня все спокойны. Локти на подоконнике, окно открыто настежь. И руки, свисающие на улицу, сцеплены некрепко — просто ложится узор мелькающими пальцами из сшитой природы плоти. Показывается, на что вообще та способна. Влада, звучно вздохнув, сглатывает. Из-за прохлады так ощутим на глазах недосып — и из-за ярких лучей их приходится щурить. Они болят. Но не отвести взгляда — эта теперешняя боль не режет, не притупляет существо, забирая энергию на борьбу со вредом. Дискомфорт, естественно, есть — но и ещё помимо. Почему-то хочется всматриваться и в синее небо, когда солнце закрывают всё те же плотные небольшие облака — и это небо так же горит, как и солнце. По всей его бесконечной глубине, не имеющей пределов в космосе, идут лучи — и всё сие космическое создание внезапно преображается, становясь обыкновенным покрывалом или огромной крышей, без всякого намёка на бесконечность. И сегодня так хочется растратить всю энергию, чтобы прожить. Внутри всё ещё раздражение и усталость, и безмерная утомлённость, и что-то спорит, противится, падает — пропадает. Но и обратное тоже теперь существует. Пробудилось — всё-таки. Часы слабонасыщенного оранжевого цвета мерно тикают на запястье. Их даже можно и не услышать — хотя весь секундный промежуток известен. Тоненькая длинная стрелка, что беспрерывно ползёт. Когда-то Влада отказалась от этих часов, хоть были и по вкусу видом. Они тревожили своим безостановочным тиканьем — пока внутри всё было глухо. Их биение слышалось ударами, ударами, которых уже нет — и страшно увериться, что и не будет. Сегодня сердце стучит быстрее, нежели раньше. И от сего обостряются чувства — более полны, более объёмны. А от ощущений мира сердце может ещё ускориться — и вряд ли хоть как-то будет возможно эту жизнь прервать. Испытывать возвратившееся ли к ней, новое ли приобретённое так невозможно. Словно ураганом может смести — а потом страшно. Восстановится ли опять после подобной бури? Или поломает окончательно? Хотелось бы укрепиться в том, что эта буря — лишь продолжение всей жизни. Но точного ответа нет — пока что. Чуть сжимает сцепленные руки, натягивая кожу, показывая часть человеческой силы. Образ её — символизирует ведь и то, что может сотвориться внутри, и поддерживает ту, внутреннюю, укреплением и проявление того, что — истинно и что есть. От обнажения нервов и напряжение обострилось. Прошлые сомнения, извечная готовность всё воспринять в штыки, любое проявленье, даже собственное — натяжение чувств, их растягивание до предела, до каждой мельчайшей эмоциональной окраски, словно нужно перерезать их. Но не доведёт ли это до убийства? И, однако же, есть желание прервать, попробовав. Уже нет никакого терпения ждать, когда обмякнут — жизни на это ожидание может и не хватить. И надсада, точно преследуя, давно уже так приелась, что хочется обмануться зло или по-доброму, что будет свобода. Но пока что держит, держит всеми силами, что появились вновь. Лишь бы не растратилось зря — потому что не хочется прощаться с тем, что приносит мученье, потому что — вдруг не уходящее прошлое, вдруг вечная часть себя? Но всё молчит, и Влада тоже не может ответить. Не найти уверенности, даже новообретённое так и не расставило по своим местам всё. Пусть ей и было известно давно, что труд этот долгий, что придётся раз за разом вставать, вновь падая — когда страдания прекратятся? Когда же перестанет слышен быть их странный гул, который собой способен заслонить всё, даже личность? Стать бы кем-то сверх, что будет целым миром — так же держать, и будет внутри у неё тоже целый мир, который устоит в её руках, и руки не согнутся, ибо не будет боль тяжести довлеть над ними. Тяжесть ещё можно выдержать. Только бы жить и не замечать боли, которую та приносит — стать непоколебимой, с твёрдыми костьми внутри, и нет сокрушений, разрушения никогда не случатся. Влада убирает свои волосы за уши — щекочут лоб. Ощущается на губах хмурость — тянет их вниз. Но взор так широко раскрыт, так много вбирает в себя из реальности, и вещи наружные не ранят, попадая вовнутрь, они спокойно заключаются в остальной порядок. Разве это что-то не значит? Шаги по коридору — прямо к Владе или всё же мимо неё. Они могли бы быть никакими, потому что самые обыкновенные, даже обыденные — могли бы быть так же замурованы в проходящие дни, как и остальное. Но ведь что-то ощущается. И это не только значение их, придающее моральный вес, это ещё и окраска — эмоциональная, которую не разобрать. Возможно, в будущем уже сумеет сознавать — даже если образом, не символами. Уйти из прохлады — отодвинуться разъединёнными уже руками. Пальцы не цепляются ли слишком, всё так же натягивая кожу, не щадя? Хотя куда ей ещё деть все эти чувства? Как их отпустить, как найти выход и им, и самой себе — если по-другому она не знает — или не помнит? У Эмилия лёгкая радость. Раньше бы показалась приветливой — но видно, примешано и кое-что ещё. В сей раз предельно понятное — знает, что испытывает к ней. Нежность, трогательность, щемит непонятная печаль, появившаяся из их будней — теперь это всё ясно хотя бы общими штрихами. Пусть и раньше были догадки, что отчасти подтвердились — отношения они проживали вдвоём, и не понять настроение сего течения можно только если не замечать. У Влады в те года просто не было сил — осознавать, что же происходит, что сотворяется. Как переплетается часть живого с другой частью живого, как ложится на чувства, на время — на всю жизнь. Теперь ей ясно, что испытывал Эмилий с ней, уяснены его реакции — она и так знала всегда отголоски его чувств, которые терялись в её сумбурно переплетённых нервах от усталости. И он бы, конечно, к ней подошёл — такой он человек, ей это известно. Пальцами по его щеке, всего лишь пробудить что-то личное и в себе, и в нём — Влада вздёргивает бровь. Эмилий, наклонив голову вбок, смотрит с пониманием — с таким, словно ощущает то же, что и она. Но это, конечно, не совсем правда. Ощущает он всё-таки другое. — Сегодня приятный день, правда? Кое-что осталось прежним — то, что всегда у них было. Прибавились детали, их действия стали точнее с пониманием другого и более личными, а заодно и более вольными. Но с тем, что было, они никогда не распрощаются — оно вечно, как и проживаемые чувства. — Да, поприятнее остальных. На улице до сих пор стоит высокое дерево, ветви его ползут по выбеленно-сиреневому зданию — размываются окончания где-то в голубом небе. Ничего не поменялось — но красок словно больше и больше находится. Как и во всём — заметно, что Эмилий ожидает. Не требует, но всё-таки надеется. За те прошедших два дня с их секса Влада первая к нему подходила — потому что первая и замечала. Задавала тон разговору — похожий на ознакомительный, только более глубокий. Эмилий и сам никуда не спешил — бессмысленно ведь. Он принимал всё, что она ему давала — как, впрочем, и всегда, и она в ответ тоже проявляла полное принятие. И это, конечно, ничуть не любезность — это лишь один из оттенков произошедшего. Но, наверное, сегодня его смутила её небольшая угрюмость, с которой всё никак нельзя побороться — даже когда всё так хорошо, даже когда силы наконец-то появились. — Только мне что-то мешает им насладиться, — выговаривает Влада. Звон — приятный. Так может звенеть музыка — или же весенний пейзаж, звенящий своими лёгкими красками. Но так словно бы звенят чувства внутри, мерно перетекая. Звучат приятно, придя в движение. А он чуть ближе — всё так же лучезарен, но его лучезарность не является отчуждённостью. В нём есть сострадание — что может преобразовать все эти мучения в какую-то жизнь, дать им тоже течь, прийти в действие, не позволяя застаиваться, бродить и плесневеть внутри. Застывшие ощущения кажутся твёрдостью, на которой можно устоять — но это всего лишь бессмысленное замедление, благодаря которому позволено не сразу встретиться с болью. Отсрочить, отпить её по небольшим глоткам — но сей способ не поможет справиться с болью, не поможет её удержать, только даст ей разрастись гноем. И себя тоже не удержать на подобном фундаменте. Вдох — немного натужный, будто бы препятствия где-то в дыхательных путях — но просто мышцы от переизбытка тревог сокращаются. Хотя бы так выпустить всё, что накопилось. Потому что в какой-то момент жизни стало понятно, что не умеет никак — и сейчас любой найденный выход является чуть ли не настоящим спасением. Эмилий, опустив взгляд, касается пальцами её ладони, где-то внизу висящей — поддерживает в соединении. — Не стоит пытаться переключиться с неприятного на приятое, если что-то плохое всё равно возвращается, — больше дотрагивается — вновь прямой зрительный контакт. Сияют его глаза от горящих лучей, отражается спокойнее кусок голубого неба — в искажённой форме окна. — Это только добавит мучений. Лучше попытаться прожить то, от чего постоянно убегаешь, потому что только так можно отпустить. Пальцами перебирает касания к ладони — согревает. Немного щекотно, подёргиваются пальцы — и тоже дотрагиваются до него, даже горячности прибавляется. — Даже если не хочется? Его губы так сладостны и теплы — от одного их виденья ощущается. Его улыбка так очаровательна, именно благодаря ней появляется сия атмосфера, и можно погрузиться в ласку созерцанием — завлекает всей живой прелестностью. — Лучше осторожно. Постепенно, — спокойствие и стойкость — не страшно по сему пути пройти, когда есть хоть какие-то ориентиры. — Всё будет в порядке. Прохладный воздух, ветром приносимый, проходит внутрь через дыхательные пути — и это ничуть не расстраивает общее состояние. Даёт единение, очень странное, но — словно бы часть мира, и сей мир не стоит над, он является неким домом, и всё, и он сам — лишь части совокупности. Дуновение ветра даже немного отрезвляет. И данные слова должны прозвучать, должны стать частью всего мира — не стягивать весь её дух в одну сумятицу. Перестать натягивать её чувства — пусть даже если те от спада напряжения внезапно лопнут. И будут: — Мне страшно, что могу сломаться. Не выдержать. Гул — тот самый гул, в котором так ужасно очутиться, который бы не ощущать теперешней обнажённостью, не знать бы его, не слышать, подальше бы убрать из себя — хоть куда, лишь бы не было его, не существовало, потерял бы всякую вещественность в её сознании, перестал иметь значимость, перестал бы заставлять сжиматься жилы от боязни в преддверии. Но солнечный свет — падает прямо на пол, и он виден во всём гуле, за него уцепиться, вдохнуть, пойти в сознании к тому, что есть в реальности, не потонуть в клетке из плоти, в коей заключена её личность. Тянуться, тянуться к сему свету — что-то ещё греет, даже горячит, так точечно, иногда прерываясь долгим маленьким взмахом тёплой ласковой волны. На её руке его горячие пальцы, они успокаивают. Всё залито ярким солнечным светом прохладной весны — лежит он на подоконнике, падает позади в форме прямоугольника. Так и рассеивается гул. Пропадает где-то в очень ярких частицах поверхности, доведённых до контраста со всем миром — и эти частицы кажутся такими стойкими, практически вечными. Сквозь остаточный шум, сквозь своё глубокое дыхание и бурю впечатлений Влада слышит: — Твоё тело не умеет создавать те чувства, которые ты сама не сможешь выдержать. Влада хватается за его руку тоже, подносит вторую — уже к его запястьям. — Даже если им несколько лет? Если они накопились и стали невероятно громадными. Накопились сотни досад, тысячи разочарований, несколько горя и бесчисленное множество печалей, усталостей, раздражённостей, стыда, грустей, огорчений. — Сразу всё не получится. Но да, — держит паузу — так лучше слышно, легче понять, — ты справишься. Есть ещё нерешённое море, что бунтует внутри, всех тех хитросплетений нервов, их натяжения, приводимого страха. И не вытравливаемой привычки со сроком в несколько годов, которая стала такой же громоздкой, подчинила всю жизнь себе, перестроила всё сознание под себя и нацепила на осязание мира столь искажённое восприятие. Но часть бунта того моря постепенно уходит — высвобождается из тела, оставляет Владу с новыми силами и миром, перестаёт тревожить. Нервная дрожь наконец-то может материализоваться, она чуть усиливается — но это не страшно, когда все скопившиеся чувства внутри не поглощают полностью личность, не пытаются её подавить. Всего лишь пропадают, освобождая наконец-то — хоть часть. Невольно взятые чувства, привязанные ко времени и оттого давно обязанные стать отжитыми, действительно исчезают, оставляют, пусть и забирая с собой несколько духа. Пальцами по его рукам, Эмилий поддаётся — Влада крепко хватается за него, обнимая, прикладывается щекой к его груди, сгорбившись. В его тепле будет не так уж трудно пережить эту дрожь. И выходящий ураган из нутра не разрывает на части, не рушит. В умиротворении, которое ощущается от тепла, он просто уходит. Где-то в краешке того прикрытого глаза, который соприкасается веками с рубашкой Эмилия, скапливаются капли слезы — и тут же исчезают в ткани. Сильнее вжаться. И весь мир залит солнечным светом, греющим так тихо, так спокойно. Можно быть просто частью сего покоя, который словно фундаментом заложен во Вселенную, является её основой — точно всё небо, отражающее лучи. Безмятежность постепенно разливается внутри, укрепляет кости — можно на неё опереться. Становится легче в освобождении.