«Страсти по Матфею» Баха

      Снова быстрое стучание по клавишам и в ответ вибрация телефона, оповещающая, что ничего не найдено. Попытка четвёртая, снова набор кодов и прохождение через дополнительные механизмы, и телефон, наконец, тихо отзывается уведомлением, что номер найден. Дадзай облегчённо выдыхает, опасливо вглядывается в нижний проём двери, ведущей в палату, и, когда не мелькает ни тени, расслабленно откидывается на подушку, лежащую под углом.       План его точно безумный и отчасти бесполезный, но он есть и выгода тоже вероятна, хотя не стопроцентная и едва ли достигает половины. Он запоминает выплывший номер и набирает его самостоятельно.       Гудки, со слабой улыбкой подносит трубку к уху. Гудки. Шанс того, что звонок сбросят, равен…       — Добрый денёк, как ты? — с весёлым тоном начинает Осаму и снова косится на дверь. На проводе точно напряжённое молчание.       — Понятно, — безэмоционально звучит со стороны Фёдора, — всё-таки перехватил.       — Не думал, что в Мафии начнут крысятничать.       Было небольшим и вполне ожидаемым открытием, что о «побеге» Мори-сана из-под охраны Достоевскому доложил один из служебных людей Чёрных Ящериц. Нужно было узнать личность предателя и успеть взломать его контакты до блокировки устройства, с которого звонили. Как итог, Дадзай справился с задачей, хотя с трудом отвязался от надоедливой медсестры. Кажется, она через некоторое время должна делать обход по палатам.       — Достоевский, у меня идея, — на трубке продолжают упрямо молчать, — предлагаю игру.       — И какую же? — неторопливо в ответ, и Осаму усаживается поудобнее, устраивая локти на подоконнике.       — Надеюсь, тебе сейчас удобно говорить, — хитро тянет улыбку Осаму. — Мы немного пообщаемся, но с одним условием: проигравший обязан выполнить желание выигравшего.       — Пообщаемся? — молчание. У Осаму в голове слышится щелчок в тот момент, когда до Достоевского, вероятно, доходит подвох игры. — Если я откажусь?       — Ты проигрываешь автоматом.       Аргумент точно весомый, перевешивает все доводы «за» и «против», и раздаётся тихое короткое шуршание: Фёдор переключил звонок на наушник.       — В чём заключается проигрыш?       На проводе повисает загадочное молчание, вырисовывая «поймёшь». Фёдор тихо-тихо хмыкает, подпирая подбородок рукой.       — Отдаю тебе первый ход, — слишком расслабленно для Достоевского, который отпускает поводья ситуации для осознания самой ситуации. Проиграть он не может априори, обещание, которое он дал принятием звонка, равен карточному долгу, да и сам Осаму говорит улыбчиво, даже через телефонное звучание азарт перекусывает всё желание отступить; убивает любое желание, кроме растущего в кончиках пальцев «начинай».       — Сегодня прямо праздник. Чувствуешь? воздух изменился, — теперь шуршания у Дадзая и еле различимый высокий голос, грозящий… забрать телефон? Точно, он же в больнице. Значит, проигрыш связан с нарушением тишины. — Извини, — после слышимого хлопка двери Дадзай сбавляет громкость: — Насчёт праздников… празднуешь Новый год?       — Нет, бессмыслица, — врёт.       — Аналогично, — врёт. — Но я когда-то искал, что можно подарить на Новый год второй половинке. Не спрашивай, эта история останется тайной. Так вот, и на одном из сайтов мне порекомендовали подарить себя в праздничной упаковке. Что думаешь?       — Думаю, что глупость и несуразность.       — А покреативнее? — Осаму ведёт бровью. Фёдор едва ли не цокает.       — Нет смысла дарить себя человеку, с которым обременён отношениями. Это, знаешь, как приятный и бессмысленный бонус для глупых: вступаешь в отношения и можешь не думать над подарками, потому что в нужный момент просто обмотаешься дешёвой праздничной упаковкой и сядешь под ёлку. Отсутствие всякого здравомыслия.       — А если обмотаться праздничной лентой на голое тело?       Фёдор распахивает сосредоточенно прикрытые до этого глаза, на секунду замирает и не понимает, почему сразу всплыл образ… Удивительно.       — Голое значит… — Дост бесшумно усаживается поудобнее, подавляя рефлекторное желание перекинуть ногу на ногу, и продолжает тише: — Лента непрочная, порвётся при лишних движениях.       — Только если бумажная. Тканевая может выдержать приличное давление… Или, стоп, ты про какие движения говоришь?       Вопрос остаётся без ответа, Осаму моргает два раза и чуть подаётся корпусом вперёд, сопротивляясь возможной… возможному.       — При обматывании нужен будет второй человек. Если ты и закрутился в, предположим, ту же ленту, то только в виде кокона.       — Обижаешь, Фёдор, я бинты каждый месяц меняю, — немного приукрашает, — самостоятельно.       — Бинты… — хочет продолжить, но встревает и едва проходится языком по губам, формулируя следующее: — Ты обматываешься неполностью, так ведь?       — Как ты себе это представляешь? — скептически отзывается Осаму, чуть разочарованно изгибая бровь, и начинает показывать пальцем, как он накладывает бинты, будто его правда видят: — Сначала я плотно обматываю ноги по отдельности, фиксируя концы на бёдрах, ну, в плане…       — Закрепляешь бельём, — сухо и безэмоционально, Фёдор снова проходится по губам языком, уже размышляя над тем, чтобы взять стакан воды.       — Да, потом обматываю руки, но отдельное обматывание зависит, конечно, от длины бинтов. Ну и закрепляю в районе ключиц или запястий…       — И остальное тело, — не к месту заканчивает Фёдор, едва ли не кивая.       — Чего торопишься? — чуть улыбается Осаму, придавая интонации настоящее вопрошание. — Сначала обматываю шею, иксообразно перематываю грудь и потом торс. Как понимаешь, подобные махинации можно провернуть и с лентой. Но обычная атласная, например, может скользить и не закрепляться.       — И тогда получится несуразица, — скорее для себя договаривает Дост, замечая, что пялится в стол. Осаму неосознанно проводит пальцами по загривку и останавливается на бинтах. Небольшой выход из привычных границ комфорта может сыграть ему на руку, главное Фёдора не спугнуть.       — Можно ещё бархатной, думаю, лучший вариант.       — Учитывая для чего, — голос снова холодеет, и любые звуки затихают. Осаму чуть хмурится.       Рядом с Фёдором начались небольшие разборки, и просиди он немного дольше, то был бы слышен шум тарелок и приборов, поэтому, накрыв наушник рукой, тенью скрывается под зонтиками на веранде и…       — Стой-стой-стой, не говори, что ты пытаешься поменять своё местонахождение, — с преувеличенной печалью подмечает Осаму, укладывая голову на согнутое запястье и чуть напрягаясь, когда мимо его палаты кто-то проходит.       С налётом растерянности Фёдор застывает на половине пути, стремясь скрыться в кабинках туалета на улице. И возвращается на своё место, подзывая официанта.       — Уже нет, — Дост поправляет микрофон и молча указывает в меню на строчку с водой, отправляя молчаливого официанта жестом.       — Так вот… в каком плане «учитывая для чего»?       — Не люблю повторяться.       — Я всё не пойму, какие движения ты имеешь в виду, что ленты должны порваться? — Осаму слабо постукивает подушечками пальцев по губам. Небольшая пауза.       — Понимаешь, — прилетает в ответ немного приглушённо, безжизненно и так уверенно, что пальцы Осаму замирают, так и не отстучав ритм.       — Ошибаешься, — Осаму даже не косится в сторону двери, если его услышат, то так даже лучше. — Ты упоминал, что для обматывания понадобится ещё один человек…       — И ты в пример привёл себя…       — Который самостоятельно наносит бинты, но ты не знаешь, как обычно упаковывают подарки? Коробку не крутят в ленту, а красиво украшают уже готовый подарок.       — И зачем ты рассказывал о бинтах?       — Чтобы ты, конечно, знал, в какой последовательности их снимать.       Фёдор давится водой, прикрывая рот рукавом.       — Фёдор-ку-ун, — победно чуть ли не мурчит Осаму, — я не упомянул про напитки? Жаль, но теперь знаешь.       Достоевский, откашлявшись, отнимает руку от микрофона, автоматически его закрывшую, и вытирает губы рубашкой, мрачно скользя взглядом в пространстве. Проиграл.       — Что загадываешь?       — Думаю, стоит установить небольшие границы. К сожалению, если я тебя спрошу, где ты сейчас находишься, то это будет безрезультатно, — Дадзай задумчиво вглядывается в откосы окон и получает утвердительное молчание в ответ. Даже если Фёдор рассказал про свой план, то через минуту от былого ничего не осталось бы и у Осаму появилась бы на руках лишняя и уже бесполезная информация, да и это неинтересно. Прикинув около десяти ходов, продолжает:       — Тогда… Дост-кун, — плечи Фёдора напрягаются, — расскажи, что бы ты сделал, если бы нашёл связанного меня под новогодней ёлкой.       Осаму медленно и беззвучно выдыхает, чуть не сорвавшись под конец, что тоже бы значило проигрыш, и теперь довольно вслушивается в напряжённый полёт мыслей Фёдора, движение которых уловимо на атомном уровне.       — Я бы… — начинается хрипло, но Осаму чисто случайно прерывает:       — Подожди секунду, — и закрывает динамик телефона, когда в палату стучится медсестра и указывает на часы, напоминая про ужин. Фёдор стискивает зубы, тря переносицу. Что он бы? — Говори.       — Не думаю… что ты пропустишь возможность сделать меня соучастником этой идеи. Всё произошло бы в новогоднюю ночь.       Осаму не хочет прерывать и что-то уточнять по типу «будешь ли ты сонным от бессонниц?» или «не спишь в канун Нового года?», ибо легко можно зацепиться за ответвление темы и косвенно ответить на поставленный вопрос. Осаму было бы легко.       — И я вместо ленты и подарочной упаковки использовал бы верёвки.       У Дадзая почти глаза на лоб полезли, он порывается закрыть рот ладонью, но это тоже бы значило проигрыш. Как он и продумывал: основа — игра без рук. Без препятствий. Суть в том, чтобы вывести (Достоевского) на эмоции и (Дадзая) из себя. Суть в азарте и достижении одного из его проявлений. Осторожно опускает вторую руку на подоконник.       — Всё? — напряжённо спрашивает Осаму после недолгой паузы и затыкается, понимая, что это было немного зря.       Фёдор, фокусируя взгляд на стакане с водой, чуть расплывается в улыбке:       — Нет, — довольно тянет и в манере Осаму постукивает себя пальцами по губам, — слышал про шибари? Я бы использовал мягкие и средней толщины верёвки, вероятно, от каждодневной носки бинтов твоя кожа более чувствительна.       — Ты… представляешь это без бинтов? — у Осаму голосовые связки скоро дадут сбой. В ответ — чуть хитрый смешок.       — Ты не уточнял предысторию событий.       Дадзай опускает голову в подавляемом желании уронить лицо на отрезвляющий прохладой подоконник, был бы готов упасть сам, да уже который час сидит на кушетке и разглядывает окно и пейзаж за ним. Грёбанный демон.       — Пойдём по последовательности твоего наложения бинтов: сначала ты ложишься на спину и сгибаешь ноги в коленях. Мягкая ткань верёвок касается твоих лодыжек, чуть скользит по коже при смене положения и в итоге фиксируется.       Где-то там, на проводе, между двумя смущающимися заложниками игры, ярко и без звука вырисовывается «губами прохожусь по колену, едва уловимо оглаживаю твою внутреннюю сторону бедра, но ты это почувствуешь, сто процентно почувствуешь от складывающегося напряжения и небольшого страха, а также холода. Не бойся, Осаму, я не убью тебя в такой беззащитный момент».       Осаму рывками вдыхает и пытается не зажать пальцами нос, уже откровенно охуевая и усаживаясь удобнее, искренне терпя фантомное жжение рук и верёвок на ногах.       — Как тебе удушье? — между делом интересуется Фёдор, отпивая воды.       — Не прельщает, — чуть ли не сквозь зубы отвечает Дадзай. Снова молчание, у Достоевского крутятся шестерёнки и пазл немного складывается. Улыбается.       — Это точно будет в спальне, на кровати. Связывание ног доходит до бедра крестообразным узором, и я помогаю тебе принять сидячее положение. Спрячу пряди волос, за которыми ты норовишь скрыться, и подниму твой убийственный взгляд на себя. Знаешь, это тот самый момент, когда любое движение будет считываться и анализироваться. Я оглажу тебя по бокам и оставлю лёгкие прикосновения губ на шее, чтобы немного успокоить твою взвинченность.       — У меня… — Осаму хрипит, сглатывает, прячет глаза ладонью, но за него договаривают:       — Следы от верёвки, шрамы, рубцы. И теперь добавится шрам от операции, — буднично перечисляет Фёдор и чуть склоняет голову вперёд, понижая голос, — не беспокойся, Осаму, я расцелую минимум твои запястья.       Осаму резко вдыхает и вытягивается по струнке, до конца держится, но демон и не хочет угомониться:       — Закреплю твои руки впереди, чтобы плечи не затекли. Снова начну с запястий, тем же узором оплетая предплечья и плечи. Остальное закончу в перерывах между поцелуями.       Дадзай правда пытается держаться, ровно и поверхностно дышит, но шея, ключицы, сгиб, плечи, запястья — горят уже под бинтами, тянутся к невозможному «я бы» и каждую секунду напоминают, что идея не такая уж и плохая. Он затыкает рот ладонью, дабы не произнести это вслух. По груди расползается тепло. Как от рук. Он готов заскулить.       — Осаму, — после недолгого молчания тихо-тихо: — Проигрываешь. Либо мысли, либо желание.       Осаму чуть думает, глубоко дышит, проходится ладонью по горячему лицу, в очередной раз сверяется с затишьем за дверью и, прочистив горло, отвечает:       — Ты вечно мёрзнешь, Дост-кун. И холода пытаешься избегать, но он тебя раз за разом достигает. И руки твои точно холодные. Я прав? — в ответ сжатое утвердительное угуканье. — Я бы их согрел. Мы бы могли их согреть.       Фёдор как впервые осматривает свою кисть, игнорирует покусанные ногти и кровавые точки от заусенцев. И перед собой, во время моргания и короткого окунания в темноту, он нечётким образом видит, как смущённый Осаму с ещё не связанными руками переплетает их пальцы и отчасти ласково поглаживает по тыльной стороне, слабо напирая в поцелуе. Фёдор резко прислоняет пальцы к губам, и в этом была его небольшая ошибка: фантомные касания Осаму, которые тот точно продумывает на данный момент, чуть горят следами и последствиями. Фёдор сжимает руку, прикрывая глаза.       — Но сейчас суть не в этом, — Осаму садится прямо, разводя ноги в позе лотоса, и перекладывает телефон в другую руку. — Я не самый тёплый человек в мире, и на данный момент руки мои достаточно холодные.       — В больнице тепло.       — Я сижу у окна, здесь немного дует, — уточняет Осаму, выливая на кисть немного воды из рядом стоящей бутылки и поднося пальцы к расшатанным ставням окна, куда проходит чуть холодный ветер.       — К чему клонишь? — догадывается Фёдор.       — Закрой глаза, — на просьбу Осаму Дост сомневается, медлит, оглядывает свою ладонь и снова межуется. — Я в больнице, сам знаешь, тебя никто не достанет.       Убедительно, блять. Решив забыть о небольшом разочаровании этим «в больнице», Фёдор всё-таки прикрывает веки.       — Молодец. Вероятно, наушник у тебя в левом ухе, поэтому поднеси правую руку к лицу. И… нет, не открывай глаза. Слушай только мой голос.       — Мы точно на равных условиях, Осаму?       — Учитывая для чего.       Достоевский чуть хмыкает, всё же медлит и прикасается холодными подушечками пальцев к своему подбородку, и чуть теряется в диссонансе, склоняя голову и укрываясь от окружающих волосами.       — Представь, что тебя касаюсь я. Обхватываю твой подбородок, оглаживаю большим пальцем нижнюю губу… — пальцы Фёдора почему-то точь-в-точь повторяют за словами, — …медленными движениями, по худой скуле, гладя линию челюсти, перемещаюсь дальше, уже ласково касаюсь твоей щеки… и думаю, что хочу тебя прямо сейчас.       Дост как с трудом вдыхает, так и не может выдохнуть. Ладонь, подозрительно подчинившись всем манипуляциям, горит на щеке чужим, фантомным, желанным касанием Осаму и отдаёт куда-то в солнечное сплетение, чуть перекручивая мысли в один ненужный комок.       — Но не думаю целовать, — слишком сильная простота звучит в голосе, — раздвигаю твои ноги одним видимым жестом, что хочу сесть. — Фёдор, едва поджав губы, чуть отводит колени в разные стороны. — Представь меня. Снова усмехаюсь тебе в губы, веду носом по шее. Ты раздражён, так? Раздражён ухмылкой и потерей контроля над ситуацией; что твоё тело, твой разум зависит от движения моих рук и насколько умелыми они будут. Пробираюсь под твою рубашку, улыбаясь уже в слабый поцелуй.       Фёдор дышит ровно, сидит ровно, лишь мысли переворачиваются с каждым словом, и почему-то Осаму на коленях оживает, правда так раздражительно усмехается и односторонне целует, пока Дост оценивает ситуацию.       — Отпусти. Перед тобой я, — Осаму чуть прикусывает язык и отпускает. — Давай, Дост-кун.       — Закрой глаза, — Достоевский отпивает из бокала, всё ещё находясь с этим Осаму на коленях и специально холодными пальцами. Дадзай усмехается, но закрывает. — 1:3/3.       Чужое тело тает под касаниями, льнёт ближе и сбивает дыхание. Достоевский в лишний раз не двигается, хотя в реальности хочет потереть себе переносицу и резко уйти. У Дадзая рука, уложенная на бедре, плывёт вниз, оглаживает чужим прикосновением, что заставляет вытянуться в спине, чуть запрокидывая голову. Синхронный выдох.       — P&Cyprus f I•(0;0).       Плечо Достоевского ведёт, мурашки пробегаются по лопаткам, Дадзай кусает в поцелуе, самодовольно усмехается…       — 1000pelliculatio.       …и стонет на ухо, даря победную улыбку. Теперь руки Осаму под контролем Фёдора, ведутся на краткие коды и опускаются между ног, сжимая возбуждённый член.       — μ, — сильнее. Дост кусает губы, откровенно плевав на окружающих, и вслушивается в каждый неровный выдох и сдерживаемый полустон.       — μ(х), — наконец проговаривает Дадзай, согнувшись в районе живота. Фёдор сглатывает: перед глазами снова хитрое раскрасневшееся лицо Дадзая, его образ плывёт из-за возбуждённого мозга, зудящее желание чувствовать его живёт под рёбрами, пока, следуя шифру, воображение Фёдора ясно вырисовывает тонкие бледные пальцы, отцепляющие резинку белья. — 3-15-10-9, — снова выдохом от Осаму в ухо, сдерживая волны стона, он прижимается лбом к колену и явно, явно воображает то же, что и говорит. Дост застыл в одной позе, когда колени, шея, бока, губы, губы, губы — всё в пределах достигаемости на теле излучает жар, тепло и слабый налёт разочарования. Жажда. К воде не притрагивается. Он сквозь зубы тихо-тихо издаёт полустон, всё ещё отдаваясь, во имя Всевышнего, фантомным движениям от головки до основания, прикусывает костяшку пальца и хмурится.       Осаму чуть расслабляется за небольшое и недолгое молчание на трубке и почти отпускается от возбуждённого состояния, как звучит «92↑0», и он, вздрагивая, стонет в кулак, зажмуриваясь.       — a↓&2&4, — в ответ, и у Достоевского определённо в этот момент сносит крышу, стоящую на последних нотах: он сгибается, кусая губы, трёт глаза и почти не дышит.       — Осаму, — хрипотой, — прекращай.       Осаму, запрокинув голову, с облегчением и трудом дышит и постепенно расплывается в улыбке.       — Что у нас? Два-один?       — Не… знаю.       — Хм, — Дадзай довольно хмыкает, — тогда я выигра…       — Осаму-кун, — названный застывает, в изумлении разглядывая стену напротив, — закрой глаза.       Через пару часов силуэты людей вокруг меняются, приходит новая смена официантов, лишь окружающий зелёный пейзаж остаётся неизменным. Фёдор отпивает чай, отстранённо разглядывает чуть облачное небо в отражении и нащупывает реальность, когда родные звучания Баха играют в наушнике.       — «Страсти по Матфею» Баха… пора, — неторопливо встаёт, опираясь о столик. Пути отхода уже продуманы, всё прошло легче, чем казалось изначально… Что ж, так даже лучше. В висок врезается чёткое ощущение пристального внимания, он бездумно оборачивается…       — Приветик, хорошее кафе, да? — улыбающийся в своей привычной манере Осаму ни тенью не выдаёт свои мысли, заняв столик с кем-то ещё. Лишь поставив локоть на спинку стула, совсем незаметно для окружающих и потрясающе для Фёдор показывает включённый телефон с напечатанной фразой «хочу отыграться)». Экран тухнет. — Как и думал, ты удивлён.