Houseki no Shuki

      Полное осознание всего случившегося приходит к нему лишь чуть позже — проходит, может, где-то полчаса или ненамного того больше времени. Поначалу происходящее кажется едва ли не сном — туманным, далёким, лишённым какого-либо влияния на реальность. И лишь потом до него, наконец, доходит: это на самом деле случилось, здесь, в реальном мире, с ним и с Ванитасом — с тем, кто безжизненным телом покоится теперь в его объятиях. Такой финал вызывает в его разуме желание отрицать действительность, вот только смысла в этом никакого нет: всё уже решено, всё возможное уже сделано. И ничего не изменить — потому что менять-то уже нечего. Всё-таки жизнь — не вечность, а именно жизнь, на которую они, родственные души, променяли оную, — ужасающее в своей эфемерности явление.       В воспоминаниях проносятся все те моменты, что они пережили вместе. Теперь — лишь воспоминания.       Их первая встреча: такая внезапная, но кажущаяся теперь такой прекрасной…       Их немного неловкие споры, несколько нелепые разногласия…       Вечные усмешки Сапфира и та завеса тайны, которой сокрыта была поначалу вся его личность…       Зима. Уединение тихих ночей. Разговоры по душам, обо всём и ни о чём.       Откровения. Признания. Планы.       Всё это — теперь лишь часть прошлого. Восхитительно-чудесная, радостная, но самой ужасной болью в итоге обернувшаяся.       Всё повторяется. Он снова не смог спасти того, кого любил. Только на этот раз ещё и тщетно растратит своё собственное существование: теперь, когда он стал человеком, остаётся у него не так уж много времени. Впрочем, это его в большей степени радует, чем огорчает. Так будет лучше. Намного.       В этом отчаянии лишь за одну мысль он продолжает цепляться, будто надеясь уловить в той продолжение жизни Ванитаса: даже если уже поздно что-то менять, он может — должен — завершить то, во что тот вложил всю свою душу. Открыть миру самоцветов ту истину, за которую тот боролся на протяжении практически всей своей жизни.       Именно эта решимость заставляет его встать; именно эта решимость заставляет игнорировать боль своего человеческого теперь тела, такого слабого в сравнении с телами самоцветов. О том, что делать с Сапфиром, он планирует позаботиться позже: как бы ни хотел заняться этим сейчас, чтобы хотя бы почтить память того, понимает, что куда лучшим способом сделать это будет закончить их общее дело. Пытается забрать из рук того Книгу — благо, рутил на её обложке остывает, становясь таким же холодным, каким оказывается и сам Ванитас. Но цепь, тут же материализовавшись, не сразу ему поддаётся; сначала — принимает вновь жидкую, расплавленную форму, изгибаясь в причудливое нечто, и как бы обрывается. В тот же миг Чароит может увидеть, как исчезает с мертвенно-бледной человеческой кожи Сапфира метка, что прежде неестественно-ярким синим пятном сияла на его руке. «Наверное… Тебе и самому так будет легче, — думается отчего-то Ною. — Наконец-то ты больше не чувствуешь этой боли».       Цепь Книги полностью рассеивается, стоит только Чароиту ещё раз коснуться её переплёта. И даже с некоторой долей грусти думает он о том, что сам, скорее всего, ею воспользоваться всё равно не смог бы. Теперь-то уж точно. Хотя… Даже так, не имея возможности продолжать то мирное сражение с лунянами, которое вёл всё это время Ванитас, он может сделать хоть что-то полезное и важное с её помощью.       Ни на секунду в своём решении не усомнившись, направляется он к остальным самоцветам. Вспоминает то, что казалось прежде такой незначительной мелочью: его-то все считают мёртвым! Ну, это не то чтобы плохо: пусть привыкают. Подумав об этом, впрочем, Чароит сам себе удивляется. Вроде бы, никогда не был свойственен ему такой хладнокровный цинизм. Но, с другой стороны, в этом ведь и вправду есть смысл…       На полпути он, однако, останавливается вдруг, как-то почти инстинктивно доходя до понимания того, что, наверное, оставлять тело Сапфира вот так, посреди поля, было бы… Неправильно. Развернувшись, он тратит ещё несколько минут на то, чтобы оттащить его в пещеру, один вид стен которой невольно вызывает в нём очередную волну печали и отчаяния — слишком многое с этим местом связано.       Оказавшись же в непосредственной близости от Школы, он понимает, что остальные, судя по всему, расправились уже с прилетевшими лунянами. Несмотря на то, что многие обычно в первый весенний день даже не просыпаются, сегодня здесь, кажется, очень оживлённо: все снуют туда-сюда, что-то взволнованно обсуждают и совсем уже не выглядят так, будто бы только что от зимнего сна пробудились. И таким чужим, таким от всего этого далёким чувствует вдруг себя Ной — будто бы не имеет права среди них, всё ещё бессмертных, находиться, будто бы теряет с ними теперь всякую связь. А они, будто бы тому в подтверждение, совсем его не замечают; ему удаётся зайти внутрь здания и пройти некоторое расстояние, пока те, занятые своими делами, совершенно игнорируют его присутствие.       Наконец, он оказывается в той комнате, которую разделял всегда с Раухтопаз. И сам не понимает, зачем сюда пришёл, но спонтанно ловит себя на мысли, что перед решающим моментом просто обязан её — Раухтопаз, не комнату, — увидеть. Её самой поначалу в комнате не оказывается, и он собирается уже уходить, как вдруг два знакомых ему силуэта появляются на пороге: помимо неё, сюда приходит и Аметрин. Они тоже его замечают не сразу: говорят о чём-то своём весьма оживлённо. Окинув Раухтопаз быстрым взором, Чароит отмечает ещё кое-что, чего никак не ожидал увидеть: через прорезанную местами ткань её одежды виднеются повреждения — такие же, как появлялись на их с Сапфиром телах. Точно так же по-человечески кровоточат её раны. Она что, тоже?.. Решив воспользоваться её промедлением, дабы побольше о произошедшем узнать, он скрывается от её взора, быстро проскочив за штору.       — А у такого тела, если честно, немало преимуществ, — энергично вещает она Аметрин; несмотря на ситуацию, ни подавленной, ни печальной не выглядит. — Раньше я была слишком хрупкой, чтобы сражаться с лунянами, и создавала этим всем, включая тебя, кучу сложностей. А сейчас… Больно, конечно, но до определённого момента хотя бы терпимо.       — Люди несовершенны, — с некоторым недовольством возражает ей та. — Несовершенны, и умирают они в несколько раз быстрее самоцветов. Я… Даже и не знаю, на самом-то деле, что думать об этом.       — Думай, к примеру, о том, что так мы способны куда больше почувствовать и куда ближе узнать друг друга, — с улыбкой отзывается Раухтопаз. — Разве не стоит оно того?       — Несомненно, стоит, — Аметрин тоже улыбается, и даже Чароит, находясь от них на некотором расстоянии и не принимая в их разговоре участия, может с уверенностью сказать, что совершенно искренне звучат эти её слова.       В эту секунду Раухтопаз оглядывается подозрительно, задумчиво, заподозрив, очевидно, чьё-то здесь присутствие. Не видя больше смысла скрываться, Чароит выходит, направившись к ним; приближаясь, видит, как блестят в её золотистых глазах слёзы, стоит ей только заприметить его.       — Чароит! — Она в один миг оказывается рядом; налетает на него с объятиями, повиснув у него на шее. — Но… Как? — вопрошает, чуть отстранившись, так, чтобы встретиться с ним взглядом.       — Это долгая и сложная история, — Чароит вздыхает. — В двух словах и не расскажешь.       — Подожди-ка, — Раухтопаз вдруг чуть хмурится, направив свой взор ниже. — Ты ранен? Но что… Что, чёрт возьми, с тобой вообще произошло? Ты тоже стал человеком? Но почему? Твоя родственная душа… Кто это?       Ной медлит какое-то время с ответом, пытаясь найти хоть какой-то смысл в этом бесконечном потоке всевозможных вопросов.       — Да… Думаю, теперь ты тоже знаешь, что это явление и вправду реально, — отзывается наконец несколько растерянно.       — Невероятно! Получается, мы узнали об этом практически одновременно? — Взор Раухтопаз сияет от переизбытка эмоций. — Но разве ты не говорил, что Сфалерит…       — Я ошибался, — холодно бросает Ной. Не разделяет её беззаботной радости, а потому и отвечать соответствующе, как бы ни хотел, не может. — Моя родственная душа — Сапфир.       — Сапфир? — удивлённо переспрашивает она. — Странно, не помню его… Ты ведь познакомишь нас, правда?       — Нет, — отказывается Чароит. Выдерживает секундную паузу, собираясь с мыслями, и, вздохнув, продолжает:       — Он мёртв.       Кажется, спектр всех возможных чувств отражается тут же на лице Раухтопаз. Расспрашивать его она больше ни о чём, к счастью, не собирается — лишь тактично и вкрадчиво отмечает:       — Вот оно как… Я была бы не против услышать эту историю, но, если ты не хочешь рассказывать сейчас…       И весь его гнев, вся его внезапная грубость пропадает, стоит ему только услышать эти слова. С Раухтопаз ему теперь хочется поделиться всем, что у него на душе, — прямо как раньше, как и было всегда. Ей — своей сестре — ему хочется, несмотря ни на что, довериться.       Так или иначе, ситуация не позволяет ему откровенничать и изливать душу прямо сейчас. Пообещав себе потом обязательно всё ей рассказать, он заявляет, направляясь к двери:       — Я не против, но… Позже, ладно? У меня есть одно… Срочное дело.       Та лишь кивает в ответ, тут же, как только он отдаляется, оборачиваясь к Аметрин и к своему с той разговору возвращаясь.       На обратном пути Ной о многом думает, о многом беспокоится. Оно и понятно: столько всего случилось за один-единственный сегодняшний день… Образ Сапфира до сих пор стоит перед глазами, и потому любое напоминание о нём кажется слишком болезненным, слишком мучительным. «Связь родственных душ… — думает он. — Да зачем, чёрт возьми, она вообще нужна, если лишь одни страдания приносит?»       Тут же, впрочем, уговаривает самого себя от подобного рода мыслей отказаться: как-никак, именно из-за этой связи, возможно, он и пережил все их с Сапфиром лучшие моменты, воспоминания о которых, как бы ни было больно, ни за что не променял бы на своё прежнее — вечное, счастливое и безбедное — существование.       Поэтому направляется он теперь на верхний этаж, планируя найти там следующего своего собеседника — того, кто и должен помочь ему в окончательном осуществлении его планов.       Гематита он находит в его комнате. Его приход тот странным образом предугадывает — и даже не удивляется внезапному его «воскрешению», в отличие от той же Раухтопаз.       — Я и не сомневался, — говорит, выслушав его короткий информативный рассказ о последних событиях. — Но… Скажи, что случилось с ним?       Ответить Чароит, опять же, решается не сразу. Чувствует, вместе с привычным уже сожалением, вместе с привычной уже скорбью, что, возможно, разочаровал ещё и его, не оправдал ещё и его ожидания. Не смог. Не смог, как тот просил, защитить Сапфира, остаться с тем рядом до достижения всех его целей.       — Я… Не смог спасти его… — так и признаётся; каким бы спокойным ни казался, даже сам ощущает, как дрожит голос и как непрошеные слёзы вновь стоят в глазах. — Я подвёл вас, знаю, но…       — Но ты ведь сделал всё возможное, верно? — Голос Гематита звучит твёрдо, уверенно, но как-то тепло; глядя в его алый глаз, Чароит невольно как-то расслабляется, встречая мягкий, спокойный его взор и понимая, что уж кто-кто, а Гематит его осуждать точно не намерен.       — Да, но…       — Тогда всё в порядке, — Он кладёт руку ему на плечо, теперь уже намеренно обращая на него пристальный взгляд. — Поверь, я, на самом-то деле, ожидал подобного исхода. Сразу ведь вам сказал, что добром эта история не кончится, — вздыхает, и в этот момент чуть укоризненно звучит его тон. — Но ты… Вы оба, как бы там ни было, всё сделали совершенно правильно.       Несколько секунд чуть неловкой тишины — и он, наконец, продолжает вдруг уже более бодро и воодушевлённо:       — Кстати… Спасибо, что напомнили обо мне Параибе, — Ной непонимающе глядит на него, и тот спешит пояснить. — Она прислала мне весточку, — загадочно улыбается, сжимая в руке покрытое инеистыми узорами письмо.       — Рад это слышать,— кидает Ной с неподдельной искренностью: хоть у кого-то всё относительно неплохо!       — А ты сейчас… Думаю, прекрасно понимаешь, что должен сделать, верно? — вопрошает Гематит, с неожиданной резкостью меняя тему.       — Да, — соглашается тот. — Я должен… Явить всё, что мы успели выяснить, миру.       — Именно так, — Гематит кивает. — После всего, что случилось, именно в твоей ответственности исполнить его волю.       — Это я и собирался сделать, — подтверждает Чароит. — Мне нужно было лишь… Поставить вас в известность.       — Поставил?       — Поставил.       — Иди.       Исчерпывающе-коротко. Без шанса на отступление.       Ной вздыхает, будто набирая вместе с воздухом ту уверенность, которая сейчас от Гематита ощущается.       — Пойду, — говорит, тут же скрываясь за дверью.       Ещё немного — и все тайны мира самоцветов будут раскрыты.       Ещё немного — и вся эта история закончится.       Ещё немного — и… никто не может предугадать, что будет дальше.       Но не чувствует Чароит ни страха, ни сомнения.       Не боится, не колеблется, когда, зажав в руке единственное доказательство — меч, что способен разрубить самоцвет, — отправляется вниз, дабы исполнить последнее желание своего любимого…человека.       И теперь этих самых смертных людей — их чувства, их мысли и их эмоции — он как никто другой понимает.       Потому что и сам, по сути, человеком теперь является.       И ту короткую жизнь, что отмеряна ему отныне, он всё ещё собирается посвятить ему — своей родственной душе.       Даже если тот уже больше и не принадлежит этому — земному, реальному, осязаемому, — миру.       И именно в этом стремлении он, несмотря ни на что, находит для себя надежду.