В собственной квартире найдено тело академика Валерия Алексеевича Легасова.
Сердце остановилось, рухнуло вниз. Помнится, этот отчаянный ученый хотел добиться справедливости, но так бесславно кончил. Руки Игоря опали безвольными плетьми. Такие ли новости он хотел видеть к этой горькой годовщине начала конца? Борис подтянул Киршенбаума в свои объятия — осторожно, лишь бы не испугать лишний раз, не ранить. Ведь с Игорем нужно нежно, особенно после таких новостей из незаживающего прошлого для двоих. И пусть перед глазами снова ожили серьезные лица всяких КГБшников, что пытались найти всяческие причины диверсии на АЭС. Сердце безумно стучит в груди. Снова тот самый допрос в бункере под зданием АБК. Долгих два часа эти безумцы пытались выяснить, чьих это рук дело. Ведь не может сам по себе реактор РБМК взлететь на воздух. Не может, и все тут! А он смог… Допрос прервали лишь после того, когда Борис стал совсем бледным, без чувств рухнул на стол. Сам уже не в силах вспомнить, как выдержал столько под нестерпимо яркими лампами, совершенно не помнил, как оказался в медсанчасти, зато видел рядышком Игоря. Что ему говорить? Что правда, а что ложь, фальсификация, подлог? Борису отчаянно хотелось поддержать Киршенбаума, но в голове уверенно вертелось одно — а если будет выспрашивать о том, что происходило в бункере? А если скажет не то, не так? Выдох. Все это уже в прошлом, вот только процесс воспоминаний был необратим. Когда пожарные из соседней палаты приходили друг к дружке, радовались хорошему самочувствию, Борис берег свои силы. Тощей спиной чувствовал взгляд по-детски изумленных карих глаз, но ничего сделать не мог. Уже тогда казалось, что эта легкость была самым настоящим затишьем перед предсмертной агонией, а потом снова и снова — умер, умер, умер… Игорь тоже выглядел растерянным, а Столярчук все думал и сгорал изнутри. Так много хотелось спросить, узнать… И все ради того, чтобы забыть все навсегда. Лишь бы эта авария осталась несбывшимся сном. Дрожащая рука Бориса коснулась осунувшегося лица напротив, осторожно и несмело. Вопросы медленно умирали где-то внутри, уступая решительности характера. К черту эту аварию, к черту лечение — к черту все! Было и было.Не было, — и нету.
Игорь осторожно взял Бориса под руку. Понимал, что лучше всего Столярчука ни о чем не спрашивать, просто усадить его на скамейку вдали от косых взглядов. Вся насмешливость и язвительность растаяла. Где-то в тихом сквере остались только Борис, Игорь и одна большая горечь внутри. Будто бы собрали в округе всю полынь — чернобыльник — и заварили. Как бы оно сложилось, случись все иначе, не случись этой катастрофы вовсе? Нечаянные герои, не нашедшие ни покоя, ни смерти, больные и сломленные. Будь он, этот неладный выбор… Может быть, и не было бы этого тихого запретного счастья, не было бы ни аварии, ни развода, ни разъедающей боли, ни этих фатальных доз и монумента на кладбище. Оскверненного… Сердце защемило, пропустило удар. Нужно дышать, осторожно, понемногу. Откуда бы им знать, что действительно произошло в ту ночь на двадцать шестое апреля? Даже Игорь и Борис сами толком не понимали, что произошло, как они вообще выжили. Так ли была нужна эта борьба за жизнь?.. Столярчук не с первого раза выудил из кармана пачку сигарет, закурил от спички. Судорожный выдох, глаза прикрылись сами собой. «Нельзя! Курение пагубно сказывается на здоровье», да куда там! А радиация, что, лечит? Игорь молчал. В конце концов, о чем говорить? Лишь хрупкая ладонь несмело пригладила дрожащее плечо. Я здесь, я рядом, — кричал этот непримечательный жест, но сколько же в нем было тихого понимания. — Понимаю и принимаю тебя. Просто двое мужчин, сбежавших из-под бдительного надзора врачей. Иногда казалось, что санаторное лечение было чем-то принудительным. Бесконечный перечень из сплошных нельзя, анализы, отдельное меню. В конце концов, это невидимое клеймо на лбу — чернобыльцы. Уважение, почет и страх. Вдруг это заразно? Позабытые, ненужные, стерильные. Легкие горели, горло сдавило спазмом. Закашляться, выпустить задержавшийся дым наружу. Игорь все также сидел рядом и молчал. О чем говорить? Ничего не нужно, лишь тихое принятие и прописанный покой. Может быть, смерть настигнет уже завтра. Мучительная и затяжная или тихая и быстрая? «Кто знает, сколько еще нам отмерено времени под этим небом? — подумал Киршенбаум, но ничего не сказал. — Малую родину уже не вернешь, но ведь иногда так хочется вернуться». — Игоречек? Знаешь, я бы хотел в Припять вернуться, — несмело шепнул Борис. — Посмотреть на свою квартирку, на могилу к маме. Поедешь со мной? — Я бы тоже хотел, да разве можно? — Киршенбаум неожиданно улыбнулся, осторожно взглянул прямо в глаза Столярчуку. — Если выйдет, возьмешь меня с собой? Лишь одна робкая улыбка, и горькая хмарь развеялась. Будь такая возможность, взял бы. Обязательно! И никак иначе. Хотя бы на пару минут прорваться через колючую проволоку, чтобы увидеть родные стены, может быть даже далекий образ станции, где уже возвели Саркофаг. Теперь уже никакая радиация нипочем! Тем более, еще в восемьдесят шестом говаривали, мол, Припять почти полностью отмыли. Два года уже, может даже, разграбили все к чертям. Кривая улыбка задрожала на иссушенных ветрами губах. Посидеть на обветшалой кухне, вспомнить тот вечер, когда ушла Варя, когда чужие губы жаром опалили губы Бориса. — А ты помнишь? — внезапно спросил Игорь, тут же запнулся. — Помнишь тот самый восемьдесят пятый? — Июнь, Юрмала, — с долгими паузами произнес Борис. Столярчук уже почти забыл тот отпуск на Рижском взморье, лишь иногда видел во сне. Казалось, только сном все и осталось. Хрупкие пальцы осторожно сжали его руку, будто напоминали самое важное. Ведь рано или поздно любые беды заканчиваются. Даже будучи больными и изничтоженными, они все еще нужны друг другу. — И мы с тобой такие влюбленные… Рука Бориса скользнула во внутренний карман тонкого пальто не по сезону, нащупала маленький осколок светлого прошлого. Украденный из цепких лап, спрятанный, заветный, оттого и горячо любимый. Истертый снимок из Юрмалы, где все было хорошо. Просто двое мужчин — ни лечения, ни аварии. Ни горького принятия в сгорбленных плечах Лени, ни решительного героизма в глазах Саши, ни отчаянных криков товарища Дятлова. Кажется, что глаза откроются под перезвон будильника, снова будут спешные сборы на работу и снова эта случайная встреча двух соседей. Привычные улыбки и чертовщина в карих глазах за толщей очков. Ведь Игорь жил на пятом этаже, а Борис на девятом. — Знаешь, мне сегодня такой странный сон приснился, — задумчиво скажет Киршенбаум. — Реактор наш взлетел. Разве такое возможно? — Может быть, это потому, что меня не было рядом? — Борис едко улыбнется, закуривая сигарету от спички. Кажется, что это другое воспоминание, чужое, навязанное. Пусть так. Ведь где-то впереди будет робкое счастье. Ни урывистых поцелуев в стороне от пытливых глаз, ни осторожных разговоров на кухне. Все давно смешалось так, что стало неделимым — от влюбленных взглядов украдкой и простых разговоров ни о чем по пути на работу до отчаянных касаний искусанных губ и кусочка лета на Рижском взморье. — Ты хоть раз видел, чтобы РБМК взрывался? — с усмешкой спросит Столярчук, затем абсолютно безжизненным, будто чужим, голосом ответит: — А он смог… Все окончательно смешалось в голове. Выдох, но глаза уже не открываются. Нет сил. Рядом сидела уже не та насмешливая Столярчуковина, а растерянный Боря. Сгорбленная дрожащая спина, пустой взгляд. Безупречно белая роба стала серой, а воцарившуюся на блочном щите тишину нарушало лишь тихое капание воды да легкий треск сигареты. Но как же кричащая всю ночь сигнализация на всех возможных пультах управления? А вот вспоминается и она, трезвонившая во все невидимые колокола. — Помочь, чем, качать воду в яму? Там ничего нет! Нет…Нет.
Нет!Ничего нет!
Веки несмело приоткрываются, немилосердная память наконец возвращает Игоря в горькое настоящее, даже солнце выглянуло из-за темной тучи. Снова тихий московский сквер, апрель и Борис. Киршенбаум осторожно коснулся потрепанного всеми бедами и невзгодами снимка. — Ты… и я? Не верю, — Игорь подносит снимок поближе, щурится, чтобы увидеть внимательнее. Это Столярчуковине видно все за большим количеством диоптрий, вот только с тех пор они увеличились. Далеко не сразу осунувшееся лицо озарилось робкой улыбкой. — Не верю. Они давно не вспоминали этот момент прошлого. Либо не было повода, либо Борис молча уходил курить. Игорь считал этот эпизод несбывшимся сном, ведь его фотокарточка из светлого прошлого сгорела в огне или попросту сгинула где-то под толщей зараженных вещей где-то в подвале медсанчасти. В памяти горела строка мелкого почерка:1985 год. Июнь, Юрмала и мы с тобою влюблены
Именно этого послания сквозь время и боль так не хватало Борису, того пыла и желания в карих глазах напротив. Кто они теперь? Тени тех прежних ребят из девятиэтажного дома на Гидропроектовской улице. Герои страшных событий, порицаемые обществом — «некомпетентные караси», не усмотрели и еще сотни нелицеприятных слов в адрес эксплуатирующего персонала. — Зато верю я. Верю и люблю всем бедам назло, — уверенно отвечает Игорь, осторожно обхватывает теплыми ладошками руки Бориса. — Нам давно пора возвращаться. — Пора, — решительно выдохнул Столярчук. Окурок полетел мимо урны. — Пройдемся пешком? У меня просто деньги закончились, — горько выдохнул Киршенбаум, на что получил ехидную усмешку. — Мы уже не те мальчики, которые могут зайцем проскочить в автобус. — Зато у нас есть заячий билет! Стоило только Борису достать из кармана пальто свое удостоверение «чернобыльца», как снова стало горько. Не сон, горькая, как полынь, правда. Да и что полынь — вот ирония! — чернобыльник. Не приснилось.Не забудется.
Не должно быть забыто.