Двадцать пять центов

— Блядский гомик — Мерзкое отродье — Позор семьи — Зачем я тебя рожала — Грязный выродок — Чтобы ноги твоей в этом доме не было — У меня больше нет сына — Таких, как ты, отстреливать надо. Он стоял на крыше и смотрел на разноцветные огни города. Снежинки кружили в воздухе под доносившиеся издалека звуки музыки. Как из-под толщи воды слышались отголоски Фрэнка Синатры. Перебивающей каруселью в голове тошнотворно быстро носились запертые в черепной коробке мысли. Они бились в стекло глаз, но наружу проникала лишь соленая влага, в конечном итоге остававшаяся инеем на мокрых ресницах. Снег таял на всклокоченных волосах, но на высоте двадцатого этажа их не колыхало ни одно дуновение ветра. Такое умиротворение погоды в морозный сочельник лишь раздувало пламя внутри, пламя ненависти и бессилия, которое согревало лучше футболки, помимо которой на плечах ничего не было. Уже некоторое время он, не отрываясь, прожигал пустым взглядом звезду в окне дома напротив. Та казалась маленькой, как и елка, на которую эту звезду водрузили, но, почему-то, вкупе с кораллово-красными занавесками, она смотрелась уютно и правильно. Игрушки на ней были самых разных форм и цветов, парень даже разглядел нечто похожее на ловца снов. То было что-то большое, круглое, особенно яркое в изобилии перьев, что выделялось даже сильнее звезды. Хлесткой пощечиной ударило воспоминание о ежегодной елке в собственном доме: огромная в таком же огромном, вычурно украшенном зале первого этажа, с идеально подобранным набором игрушек, синем в этом году, искусственная, белоснежная, мертвая. Мертвая, как и все люди в доме. Они зачем-то улыбались, хотя приходили в тот дом каждый год чтобы лишь напомнить о своем существовании, а затем исчезнуть еще на год. Они улыбались четко-выверенными улыбками, как будто под определенным углом, с нужной раскрытостью белозубого рта, от которого при разговоре разило мятой так, будто обладатель этого самого рта влил себе в рот перед входом в дом целый тюбик соответствующей пасты. Эти белозубые рты все еще преследовали его, когда в окне мелькнуло что-то кроме елки. Что-то большое, фиолетовое и блестящее. Мысли отвлекали так, что расфокусированный взгляд перестал отличать реальную звезду на елке от раскаленного до бела оскала тетушки Пэкборн. Она скалилась, когда он вышел из комнаты, чтобы поприветствовать гостей с родителями, также скалилась, когда он проталкивался к выходу из этого мертвого дома, мертвого места, мертвых, остекленевших глаз, и мертвых белозубых, сверкающих, кукольных, безобразных, хищных, математически точных, но мертвых улыбок. Очередной приступ тошноты от навязчивого запаха мятной зубной пасты заставил его согнуться над перилами и наконец оторвать взгляд от бордовых занавесок и, он почему-то был уверен, живой елки. Широко распахнутыми глазами он смотрел на край крыши, рядом с которым в белый снег на бортике что-то капало. Почувствовав, как что-то стекает по подбородку, он понял, что все это время его рот был открыт, а с нижней губы тянулась тонкая ниточка слюны. Положив голову на руки, что покоились на тонких перилах, он наконец прикрыл глаза. Миллионы пятен сразу же закружили под кроваво-красными веками и белые зубы, и стеклянные глаза, и белые лапы ели, и синие игрушки, и снова белые зубы, а потом люстра. Хрустальная, громадная люстра, на которую он смотрел в кабинете отца, пытаясь не показать слабость, изо всех сил унося свои мысли от реальности, лишь бы не слышать всего потока грязных ругательств, обращенных в его сторону единственными близкими людьми в его жизни. Опустив одну руку в карман, он нащупал горстку обжигающе горячего металла, который не сразу почувствовали заледеневшие пальцы. Навязчивая мысль сразу же пронеслась в голове, изо всех сил стараясь достучаться до сознания. Сдохнуть на улице от холода и голода, или покончить со всем относительно безболезненно? Почему-то, придя на крышу, он не думал о таком конце. Он просто всегда любил крыши. Любые открытые высокие точки. Итак, монета в двадцать пять центов. Орел или решка? Пусть орел возьмет на себя свободный полет. Развернувшись спиной к краю, он покрутил между пальцами монету, и, схватившись свободной рукой за холодную балку, запрыгнул на перила. Брюки сразу же намокли от скопившегося на металле снега, и только сейчас парень понял, что уже не чувствует холода. Тем лучше: говорят, смерть от обморожения не слишком болезненна. Дрожь пальцев ушла и почему-то именно в этот момент он чувствовал себя так уверенно, будто выбирал между эспрессо и двойным эспрессо. Он усмехнулся. Почувствовал железо на кончике языка. Кожица на губе лопнула от столь резкого действия, и кровь со слюной и тающим снегом медленно потекла по подбородку. Запретив себе думать, он подбросил руку в воздух. Как в замедленной съемке монета блеснула отражением тысячи городских огней, когда дверь, ведущая на крышу, с шумом распахнулась. — Стой! — ладонь накрыла приземлившуюся на тыльную часть второй ладони монетку, когда незнакомый мужчина, запыхавшийся от быстрого бега, протянул руку вперед, как будто боялся, что Алек сейчас разлетится на тысячу осколков. — Я сижу, — парень приподнял одну бровь, скептически оглядывая поблескивающий в лунном свете пиджак цвета индиго с кожаными вставками на локтях и серебряными нитями у воротника, создающими дождь на фиолетовом небе ткани. Из-за слезящихся на холоде глаз картинка то и дело размывалась и распадалась на куски, с трудом сохраняя цветовую целостность. — Сиди, — коротко бросил незнакомец, упираясь руками в колени и все еще пытаясь отдышаться. — Ты что-то хотел? — почувствовав, как от пара, исходящего изо рта во время диалога, в носу защекотало, он негромко чихнул, прикрывая нос запястьем — Я увидел тебя из своей квартиры и подумал, что ты собираешься спрыгнуть, — парень наконец отдышался и поднял голову. На Алека смотрели узкие глаза на чуть плоском, явно азиатском лице. Они были подведены черным цветом снизу, сверху же, поверх темных теней, блестело серебро, гармонично сочетающееся с дождем на пиджаке. Как ни странно, макияж парня не оттолкнул Алека: это смотрелось броско, экстравагантно, но не нелепо. Волосы на висках оказались коротко выбриты, верхняя же часть, аккуратно уложенная лаком или воском несколько часов назад, смотрелась немного растрепанной, и несколько пурпурных прядей выбились из общей шоколадной массы, спадая на лоб. Отвлекшись на поблескивание, Алек заметил сережку из черного металла, что змейкой оплетала хрящ азиата. Из такого же металла выглядела цепь, свисающая до солнечного сплетения и удерживающая на себе вес кристалла под цвет прядей в черном обрамлении дерева. Не смотря на то, что незнакомец был явно красив, в Алеке он пробудил двоякие чувства: интерес, так как таких, как этот парень он никогда не встречал, и настороженность, так как доверия он не вызывал. Алек не привык видеть такую вычурность, почему фыркнул, все еще прикрывая нос рукой. — Пятьдесят на пятьдесят, — отстраненно бросил он, отводя взгляд от парня. — Что? — азиат непонимающе нахмурился. — Если орел, то спрыгну, — рассматривая кружащиеся снежинки пояснил Алек. — А если решка? — Сдохну на улице, — он пожал плечами. — Зачем, — парень подошёл ближе и остановился в нескольких шагах, рассматривая профиль Александра. — Зачем что? — незнакомец скользил взглядом по его обнаженным рукам, и дрожь от этого ощущалась только сильнее, заставляя вспомнить о том, что из дома он ушел несколько часов назад. — Зачем тебе умирать? — голос, однако, красивый. Алек отдал ему должное, в этот голос хотелось укутаться как в теплый шершавый плед зимней ночью. Только вот, зимняя ночь была, а пледа — увы— нет. — Вариантов нет, — он пожал плечами. — Варианты есть всегда, — упрямо качнул головой азиат, что парень уловил боковым зрением. — Поэтому я и подкинул монету, — усмехнулся Алек, продолжая наблюдать за полетом белоснежных пушинок, холода которых от соприкосновения с кожей он уже не чувствовал и неожиданно для себя добавил, — мне некуда пойти. Незнакомец молчал несколько минут. Он подошел к перилам слева от Алека и стал напряженно вглядываться в шум города, который отсюда нельзя было услышать, но который можно было увидеть в толпах людей, тысячах разноцветных огней и слабых отголосках Синатры. Вдали виднелась площадь, в самой середине которой стояла огромная елка. Множество прожекторов освещали пространство вокруг нее так , что было светло, как днем. Азиат, повернув голову к Алеку, чей взгляд все еще был устремлен в темноту неба, глубоко вздохнул. — Пойдем ко мне, — Алек удивленно перевел на него взгляд и непонимающе уставился. — Зачем тебе это? — Не хочу, чтобы ты умирал, — незнакомец смотрел в район его солнечного сплетения, избегая смотреть в ореховые глаза напротив. — У меня нет денег и работы, я не смогу расплатиться, — Алек не мог понять подтекста. Зачем кому-то приглашать к себе жить незнакомца с явными суицидальными наклонностями? С его стороны это было бы глупым и безрассудным поступком, но какую цель преследовал этот человек, он понять пока не мог. — Ничего страшного, — обычным тоном почти перебил азиат. — Квартира моя, я не против. — Я не хочу быть нахлебником, — упрямо стоял на своем Алек. Не верилось ему в чистоту намерений этого доброго самаритянина. — Тогда начнешь отдавать деньги когда устроишься на работу, — он безразлично пожал плечами. Так и не заметив в глазах незнакомца какого-то подтекста, Алек поджал губы: терять ему нечего, хуже вряд ли будет. Убить себя всегда будет и время, и возможность. — Ладно. — Серьезно? — шоколадные глаза наконец столкнулись с фисташковыми, сверкая неподдельным удивлением. Казалось, вызвано это было тем, как быстро Алек согласился. — Да, если выпадет решка, — решил играть до конца Алек. — А если орел? — Спрыгну. Я не меняю решений — Но решку же поменял, — непонимающе нахмурился его собеседник. — Нет. Решка — иду на улицу и будь что будет, подохну от холода. В данной ситуации ты стал моей улицей, моей решкой, — объяснил Алек. — Не совершай необдуманных поступков. Сейчас у тебя есть выбор, — азиат как-будто хотел достучаться до него, пытаясь доказать абсурдность его игры. Игры с жизнью, когда решение проблемы буквально маячило перед его носом. — Я не меняю решений, — заученно повторил Алек и резким движением подкинул монету.

***

Спустя час Алек сидел на просторной кухне, играл с котом на коленях и раздумывал о прошедшем сумбурном дне. Слава Богу, он мог наконец назвать его прошедшим, так как часы Магнуса над кухонной плитой показывали уже второй час ночи. Магнус — странное имя для китайца или американца, если тот вообще был тем или другим. Да для любого, на самом деле, имя “Магнус” странное. Он сейчас копошился у плиты, что-то бормоча себе под нос. На удивление, Алека это не раздражало, а наоборот успокаивало. Черный комочек шерсти окутывал его руки теплом, что было все еще непривычно после нескольких часов нахождения на улице, и даже несмотря на то, что он около получаса провел в душе, пытаясь унять колючую дрожь в плечах и цокот зубов друг о друга, телу все еще было зябко. Алек любил животных. В особенности котов. Этакие независимые и самодовольные, но поразительно чувствительные и непредсказуемые теплые сгустки жизни. О коте в доме Лайтвудов не могло быть и речи: одно лишь упоминание животных заставляло его мать нахмуриться, а отца неодобрительно поджать губы. Поэтому сейчас парень совершенно бездумно увлекся легкой вибрацией, исходящей из самой груди зверька на своих коленях, когда пальцы раз за разом перебирали блестящую шерстку. Прокручивая в сотый раз день в своей голове, он все еще не мог понять, как все пришло к тому, что собственные родители выгнали его из дома. Он всегда старался быть для них идеальным сыном, оправдывал их ожидания и добивался тех целей, что они ему ставили. Всех, кроме женитьбы. В очередной раз нахмурившись при воспоминании о словах матери, что громом ударили в его ноющий от потока хаотичных мыслей мозг, он отвлекся на мерцание в стороне. У окна в другом конце комнаты стояла елка, на которой мигали разноцветные огни электрической гирлянды. Новая мысль пронзила его голову очередной вспышкой боли, но он улыбнулся, узнавая ту самую звезду на верхушке, что на долгое время завладела его вниманием там, на крыше. Он не привык к такой хаотичности, вольному беспорядку и свободе, но с удивлением отметил, что ему нравилось. Нравилось не чувствовать на себе рамки, сбросить оковы идеального сына и принять собственное решение. Нравилась эта елка, от которой квартиру пронизывал тонкий хвойный аромат, а украшения притягивали взгляд и заставляли всматриваться. Яркие игрушки и бесформенные гирлянды блестящих полос ткани со сверкающими в слабом освещении.. Пуговицами? На секунду Александр подумал, что к пульсирующей в голове боли добавились галлюцинации. — Это действительно обрезы ткани и фурнитура, если ты об этом — прервал его размышления мужчина. — Те запонки с гранатом, — он махнул рукой в сторону веток, что почти касались стекла окна, — были чертовски хороши, но я случайно их испортил. Переведя взгляд на азиата, Алек уложил отчего-то тяжелую голову виском на ладонь. Ладонь оказалась так маняще прохладной, что через секунду брюнет осознал: это не ладонь холодная, это голова горячая. Неудивительно, что у него все же поднялась температура, но он хотя бы быстро с ней справлялся обычно. Обычно дома. Теперь такого понятия, как “дом” для него не существовало. Он и жив сейчас был лишь благодаря Магнусу. И отчасти благодаря желанию кого-то свыше. “если он предложит мятный чай, я останусь”. Коготки больно царапнули по руке, вырывая Алека из мыслей. К нему плавной походкой подходил Магнус, держа в руках темно-красный с золотыми гранями заварочный чайник. Когда мужчина аккуратно поставил его на стол, горячий пар окутал Алека, и он, почувствовав знакомые пряные нотки, обессиленно застонал, тихонько скользнув головой на гладкую поверхность стола. Не ожидавший чего-то подобного Магнус тут же умолк, замерев на месте с полотенцем в руках. Только сейчас до Алека дошло, что тот что-то говорил. — Ты демон? — на полном серьезе Алек перекатил голову на подбородок, исподлобья буравя Магнуса приценивающимся взглядом. В ответ Магнус лишь хмыкнул и поднес руку к чужому лбу, что был прикрыт непослушной челкой. — Божечки, да ты горишь! — воскликнул азиат, тут же срываясь с места.