Чужак

Он ушел из дома на закате дня Чтоб остыло сердце в холодах ночей Чтоб печаль истлела в горести огня Чтоб к луне подняться по ветвям лучей Он искал победы в вечности войны Он смотрел на Бога через дырки звезд Он отдал полжизни за любовь весны Растеряв в июне темный жемчуг слёз Он узнал, что друг — это хороший нож Что среди трех героев — два дурака Что любое слово — это ложь И если сам себе не врешь, то будешь бить исподтишка По дороге к солнцу через долгий лёд По бескрайней смерти маковых полей Не держи его, он всё равно уйдет Отпусти, он всё равно слабей И где теперь его искать, как заглянуть за облака? Как ветер в легкие поймать, чтобы позвать его издалека?

Умирающие солдаты звали матерей и хотели вернуться домой, но Лорн никогда их не понимал — видимо, недостаточно отчаялся. Лучше уж просить исцеления, бороться, а не сдаваться. Пока им везло: всего двое подхватили чуму и тут же были помещены в карантин; весь отряд засел в ожидании, когда ещё кто-нибудь закашляет, а на коже расцветут чёрные, как смоль, бубоны. Впервые Лорн оказался так близко к Воющей Смерти. Стоя на дежурстве — а дозор и распорядок дня никто не отменял, — в тишине ночи он слушал всхлипы и удушающий кашель, когда заражённые чуть не выплёвывали собственные наполненные кровью лёгкие, и воротил нос от расползающегося смрада смерти. Чума проявлялась в каждом по-разному, как говорил лекарь, и сослуживцам Лорна особо не повезло — промучившись, они умерли за пару дней. Остальных явно Тимора сберегла, наградила удачей. Тянулись недели, а ситуация только ухудшалась. Их гарнизон стоял за Невервинтером, отваживая от города торговцев, родственников и любознательных — словом, всяких безумцев. Лорн ожидал, чтоб однажды мать появится здесь, будет искать его, но то были только фантазии. Конечно, лучше ей не появляться, ведь дома ждали младшие и хозяйство, а Лорн сам мог за себя постоять — так он ей сказал перед отбывкой. — Вот закончатся служба и эпидемия, пойду в стражу. Сразу дадут офицерский чин и отдельную комнату — без утомительного патрулирования улиц годами и отлова пьянчуг. Красота же! Кормик мечтательно закатил глаза и промычал, рассмешив Лорна. Они ушли вместе и оба не собирались возвращаться в Западную Гавань, но только у Кормика всегда выстраивались столь долгосрочные планы на будущее — что казались невероятными, сказочными. Впрочем, каждый по-своему пытался не сойти с ума. — Мечтаю просто не сдохнуть в ближайшие дни, а дальше поглядим, — всегда отвечал Лорн на вопросы, что он собирался делать после службы. Ему не хотелось примерять ни серебряный плащ, ни тем более синий, хотя командир особо выделял Лорна среди прочих новобранцев. Инструктор вовремя разглядел в нём задатки, обучил основам боя с двуручным тяжёлым оружием и посоветовал выбрать путь берсерка. Мать же видела в огромном рослом сыне разве что тягловую лошадь, фермера с прекрасным будущим: надорванной спиной и отсутствием достоинства. Он ни за что не вернётся в Западную Гавань. Стоит только приехать погостить — и не выбраться из болота вовеки. Даже домашний, холёный Кормик не собирался, что уж говорить о Лорне? Сидя в палаточном лагере под дождём, в ожидании новых приказов, он думал только об одном жителе деревни, которому тоже стоило пораньше понять, как родной дом мог пожрать тебя вместе с амбициями и драгоценным временем. Лорн никогда не блистал остротой мысли, но и глупым не был — просто не умел красиво формулировать предложения, да и не хотел переводить бумагу на ерунду. То, что он уже что-то собирался написать — великий для него подвиг. Зато Лина Фарлонг отсылала ему длиннющие письма, в которых пересказывала всё досконально и умудрялась вылить на Лорна столько эмоций, что прочитать обо всех скопом не хватало терпения. Однако от каждого слова, написанного её рукой, словно веяло светом. Закрывая глаза в отбой, Лорн жил в прошлом до сновидений — где он ещё не покинул Западную Гавань, а Лина, как всегда, брошенная приёмным отцом, проводила время с ними. С Бивилом, если точнее — они ведь погодки и с младенчества вместе. Лорну всегда казалось, что Ретта любила её больше, чем собственных детей — из жалости, наверное, — хотя они заслуживали её не меньше. В последнюю для него встречу весны Лорн вдрызг разругался с матерью, выложив свой план уйти на службу, поэтому весь вечер пытался слиться со стеной, пока остальные веселились. Как же он ненавидел Западную Гавань в тот момент! Как же боялся, что однажды проснётся с тем же тупым выражением лица и застывшей дурацкой улыбкой; начнёт радоваться тому, что пережил зиму, и напиваться в свободное время, поддерживая пустоту в черепе. Последним он как раз активно и занимался: опустошал бутылку бренди, припрятанную матерью как раз для праздника. Несмотря на свой рост, Лорн успешно прятался на фоне стены весь вечер. Возможно, если бы он отошёл, то обнаружил протёртый силуэт. Взрывы хохота отзывались в душе бешенством. «Почему ты это делаешь? — голос Лины заставил сердце замереть на миг и удариться сильнее. Она единственной могла смотреть на него так — без страха или злости, а пронизывая насквозь душу. — Почему настраиваешь всех против себя? Ты же не такой». Лорн бродил во тьме, но в тот миг, подняв на неё взгляд, словно обратился к лучику света. «Ей всего шестнадцать, пьяный ты болван», — говорил он себе и опускал взгляд. Даже воспоминания о её недавнем детстве не помогали унять горячку. Больше всего на свете Лорн боялся обидеть Лину, расстроить, разочаровать — но именно это он и сделал. В тот вечер он наворотил столько, что впору бросаться с городской стены головой вниз, чтобы наверняка выбить всю сраную дурь. Только Лорну нравилось смаковать собственную испорченность, мерзостный привкус запретной радости на языке. Однако Лина, несмотря ни на что, продолжала писать письма и — он знал точно — молчала обо всём. Иначе Дэйгун Фарлонг настиг бы его за пределами Западной Гавани и скормил тело волкам. Пустой лист бумаги жёг руки. «В армии сносно, но эпидемия продолжается. Вали из Западной Гавани, как только сможешь, мелкая». Перо зависло над листом. Вот — целых два предложения, а Лорн устал так, будто пробежал марафон. Пересилив себя, он приписал: «Скажи Ретте, что у меня всё в порядке». Лорн положил письмо — как же гордо звучит для трёх фраз! — в конверт, кинул в котелок к груде таких же и проигнорировал шутки сослуживцев: — Что, Старлинг, девушке своей пишешь? Какой-нибудь доярке? Сержант вылетел из палатки и заорал, избавив Лорна от чесотки в кулаках: — Отряд, на построение! — Солдаты выбежали в центр лагеря и замерли; дождь мелко моросил в лица и стучал по наплечникам. Сержант прошёл вдоль ряда, подсчитывая их, словно стадо, и громко отдал приказ: — Единственные сыновья в семье — шаг вперёд! Кровь отлила от замёрзшего, мокрого лица и ударилась в сердце. Кормик вышел из строя, а Лорн остался. — Вы остаётесь здесь, — продолжил сержант. — Остальные… приказано выступить в город для поддержания порядка и зачистки. Выступаем немедленно на подмогу страже. Когда Лорн прошёл мимо, Кормик стыдливо отвёл взгляд.