Максималист

Только враги народа могут быть врагами террора! (Земля и воля)

Взрыв на Благовещенской улице* прогремел в девятом часу утра 21 сентября 1904 года. Николай Александрович Базилевский, товарищ министра народного просвещения Глазова**, ехал в карете с затворенными окнами, спасаясь от столичной утренней промозглости. Но от смерти это его не спасло. Двое приятелей-террористов караулили его на обычном пути следования чуть не с самого рассвета. Старший из них, называвшийся Фурером, сидел одиноко за столиком в кофейне, откуда через витринное окно хорошо обозревалась вся улица, а его друг по прозвищу Лавенир, совсем еще мальчишка, сновал туда-сюда, переодетый торговцем папиросами. Товарищ министра ездил всегда один, без охраны, в одной и той же черной карете, запряженной парой лошадей. Чтобы выяснить это, а также его выезды и маршруты, террористам не понадобилось даже устанавливать за ним особо длительную слежку. Лавенир так нервничал и волновался в ночь перед покушением, так боялся, что у него не получится и что-нибудь пойдет не так, что его беспокойство волей-неволей передавалось и Фуреру, но, когда момент настал, он все сделал правильно, храбрый мальчик. Не имея возможности метнуть бомбу внутрь кареты, он подбежал ближе и бросил начиненный взрывчаткой ящик из-под папирос под колеса повозки и практически себе под ноги. Взрыв был такой силы, что карету подбросило, а в кофейне, где несколько минут назад сидел Фурер, вылетели стекла, как и еще в трех ближайших домах. Лавенир не успел отскочить, да и шансов у него не было. В первые секунды Фурер бессознательно припал на одно колено и зажмурился, прикрывая руками голову, но, опомнившись быстрее остальных горожан, пытался разглядеть сквозь завесу дыма то, что осталось от кареты. На расстоянии не меньше пяти шагов, наполовину скрытый обломком дверцы, лежал Лавенир. Одежда на нем обгорала. Фурер первым заметил, что его глаза — такие знакомые, почти родные, голубые восторженные глаза — открыты, и уже после — что вместо всей нижней половины тела у товарища черное кровавое месиво. Но не это испугало Фурера, а то, что из разорванной перевернутой повозки то ли вываливается, то ли пытается выбраться серо-красная фигура — человек весь был в крови и пыли, но, очевидно, в сознании, и хватался, ища опоры, о подножку кареты. «Базилевский», — с ужасом понял террорист. Он не знал, что это такое тяжелое давит ему на спину и пытается пригнуть к земле, и отчего так звенит в ушах, будто дрожит натянутая до предела струна, вот-вот готовая порваться, но он явственно понимал, что Базилевский все еще жив и может уйти от народного возмездия. С трудом, так как тело слабо слушалось его, Фурер выпрямился в полный рост, вытаскивая из-за пазухи револьвер, и дрожащей рукой, щурясь от едкого дыма и пыли, прицелился в товарища министра. Звука выстрела он не услышал, но почувствовал легкий рывок отдачи и увидел, как вторично раненый Базилевский валится на землю лицом вниз, чтобы больше уже не подняться. Фурер выронил ставший ненужным пистолет и пошел вперед, преодолевая тяжесть в конечностях, и одновременно с этим все его существо наполняли невероятная легкость и торжество от исполненного. Ему казалось, что он успел отойти довольно далеко от места взрыва, он даже видел уже Неву, но когда его вдруг схватили грубо и резко за плечи и развернули, он понял, что на самом деле прошел меньше полусотни метров от кареты. Постепенно к нему возвращались звуки, и он начал различать крики людей, испуганное ржание лошадей, свист полицейских. Вместе со звуками вернулось и полное осознание пространства и происходящего. — Вот, он! Этот, в пальто! Он стрелял! — истошно вопила какая-то женщина, указывая на Фурера, и остальные свидетели, успевшие опомниться от происшедшего, соглашались с ней и тоже тянули в его сторону указующе поднятые руки. У схватившего его городового лицо молодое, выпуклые растерянные глазки, так и бегают, шарят в испуге, будто не верится ему, что поймал и держит опасного преступника-террориста. Фурер мог бы легко сбросить его дрожащую мясистую руку, вцепившуюся в плечо, но оружия у него больше нет, бежать некуда, да и нет смысла: Базилевский мертв, и Лавенир тоже… — Верно. Это я застрелил товарища министра просвещения Николая Александровича Базилевского, — в упор глядя на городового, спокойно, с расстановкой произнес Фурер, как бы заново привыкая к собственному голосу и наслаждаясь его звучанием. Когда его второпях обыскивали, вязали за спину руки и уводили прочь полицейские, террорист не сопротивлялся. На губах ему чувствовался вкус копоти и победы. * Теперь это улица Труда в Санкт-Петербурге. ** Глазов Владимир Гаврилович — военный и политический деятель, министр просвещения на год; пытался провести реформы — безрезультатно.