Раны мужчины заживают, когда он чувствует принятие. Раны женщины заживают, когда она чувствует себя в безопасности.
1. Пропасть
Боже! Именем Твоим спаси меня... Я не могла больше оставаться здесь. Я не могла больше выносить этого. Мне нужно, нужно было вырваться наружу, на воздух, туда, где небо... — Остановись! — голос его был страшен; я обернулась. Прямо на меня смотрело угольно-чёрное дуло пистолета. — Ты никуда не уйдёшь! — отчаянно, истерично воскликнул он. Голос его дрожал; дрожали и руки, но, если бы ему вздумалось, в самом деле, выстрелить, он бы не промахнулся — я стояла слишком близко. В горле враз пересохло. От шока и неверия в голове устоялась мертвенная пустота. Мой... Андрей? Я не могла поверить. Я не могла этого принять. — Хочешь... убить меня, как убил её? — еле слышно выдавила из себя я. Воздух с трудом выходил через пересохшее, сдавленное отчаянием и болью горло. Я сморгнула, пытаясь прояснить помутневшее от напряжения зрение. Неловко, чуть не запнувшись о собственную юбку, сделала шаг к нему. Глаза его были совершенно безумны; залитое слезами лицо исказилось страшной, нечеловеческой гримасой. Я сделала ещё шаг, ещё. Подошла в упор. Направила холодное дуло пистолета ниже — туда, где исступлённо билось моё сердце, которое, казалось, гнало по телу не кровь, а раскалённую лаву. Меня бросило в жар; страха не было, было одно только обжигающее душу страшное отчаяние. Во что мы превратились? Во что превратилась наша любовь? Я заставила себя твёрдо взглянуть ему в глаза; выражение, которое стояло в них, было таким глубоким и страшным, что я вздрогнула. С его лица на меня глядела боль: живая, пронзающая насквозь, всепоглощающая. Я вспомнила, где видела такой взгляд: на одной картине. Когда я была ещё совсем ребёнком, я сопровождала Анну Львовну к какому-то генерал-майору в Чернигов. У того в доме висело несколько полотен, и я, наверно, с час простояла перед одним из них; оно изображало апостола Петра [1]. Это был эпизод из Священного Писания — тот самый момент, когда апостол трижды отрёкся от Спасителя. Коленопреклонённый, он молился Господу о прощении; глаза его были возведены к небу, и в них стояла боль настолько невыносимая, что меня, совсем ещё девочку, она потрясла так, что запомнилось на всю жизнь. Я плакала тогда, переживая ту боль как собственную, и в будущем всякий раз, как я читала это место в Евангелии, как живые вставали перед моим внутренним взором эти глаза. И сейчас я видела их перед собой вживую. Одно, что я понимала точно: он не смог бы выстрелить. Никогда. — Андрей... что ты делаешь? — я голосом попыталась выразить всю ту боль, которая сжимала сейчас моё сердце. Лицо его отразило смятение; смятение это перешло в ужас. Он опустил пистолет. Я услышала сбоку еле слышный вздох облегчения и вспомнила, что мы здесь не одни. — Любовь Васильевна... — я повернулась к пани Макаровой. — Могу ли я ожидать от вас, что всё произошедшее здесь останется тайной? Она осторожно, не сводя опасливого взгляда с Андрея, встала. — Конечно, Катя... — руки её нервно теребили оборку платья. Я открыла было рот, чтобы высказать вежливое пожелание оставить нас, наконец, но не успела: дверь, громко стукнув о стену, распахнулась. На пороге стоял взъерошенный пан Яблоневский; его безумный взгляд вихрем пронёсся по тонувшему в полумраке кабинету, оценивая мизансцену. Я повернулась, пытаясь широкими юбками скрыть пистолет в руках мужа и выражение его лица; как я жалела в тот момент, что на мне нет шляпки! За шляпкой его точно не было бы видно. — Стефан Янович? — холодно выразила своё недоумение я, лихорадочно соображая, как выпутаться из всей этой крайне накалённой ситуации. — Если вы искали пани Макарову, то она прямо сейчас готова вам подтвердить, что смерть вашей супруги была самоубийством. Я силой воли изгнала дрожь из своего голоса и попыталась передать Любови Васильевне своим взглядом мою непоколебимую уверенность в том, что она мне подыграет. Я заметила мгновение растерянности на её лице; она явно пыталась поймать взгляд Андрея за моей спиной. Не знаю, удались ли им эти переглядки, но, моргнув пару раз, она повернулась к новому визитёру и достаточно натурально подтвердила: — В самом деле, Иван... то есть, я... — она махнула рукой, выдавая некоторую долю нервозности. — Я сожалею. Вера Гнаткевич... она попросила меня оставить её, и я не захотела смущать бедную девочку... я не знала, что у неё есть нож... и подумать не могла... — она подняла руку к горлу. Лицо Яблоневского исказилось. — Не верю... — прошептал он одними губами. — Ах! — всплеснула руками пани Макарова и продолжила: — Тем не менее, это так. Её супруг... то есть, вы... — поправилась она. — Были первым, кто вошёл туда после меня. Боле никто не заходил. — Безус? — катая желваки по лицу, напряжённо переспросил Яблоневский, гипнотизируя пани Макарову тяжёлым взглядом. Та, как и ожидалось, не сплоховала. Смахнув слезу — кажется, вполне настоящую, — она сделала пару шагов к нему и с глубокой горечью и негодованием возгласила: — Ах, я была обманута! Я была так обманута! — в голосе её звучало вполне натуральное негодование. — Я была уверена, что это влюблённая пара хочет сделать дагерротип на память... в мой салон обращаются за такими услугами, знаете? — она подобралась к нему ближе, а он, заворожённый, лишь глядел на неё в упор. — Теперь понятно, что он хотел шантажировать бедняжку... ужасно, ужасно! — качая головой, взяла она его под руку. Продолжая лепетать что-то возмущённое и горькое, она вывела его наружу; бросила на меня напоследок взгляд проницательный и острый, который явно обещал разговор в будущем. Вскоре их шаги затихли. Резко я подошла к двери и прикрыла её; подумав, заперла на ключ. Обернулась. Он стоял всё там же, где и оставался во время этой сцены. Пистолет всё так же был в его опущенной безвольно руке. Я подошла, чтобы забрать его. Холод металла неприятно ожёг кожу; я отложила пистолет подальше, в ящик стола. От потухших на нём свечей несло гарью. Он всё так же стоял, не двигаясь. Наконец, тихо, глядя не на меня, а куда-то на косяк двери, произнёс: — Ты с полчаса назад говорила, что не станешь покрывать меня. Я нахмурилась. Да, в самом деле, именно так я говорила и именно так я чувствовала. Но когда я увидела на пороге безумного Яблоневского... Я действовала чисто на инстинктах. Ни секунды не задумываясь; все мои мысли были лишь о том, как избавиться от этой опасности. — Он бы убил тебя, — холодно объяснила, наконец, свои действия я. — Или ты бы убил его. Он ничего не ответил, всё так же глядя в косяк безжизненным застывшим взглядом. «В этом месте обычно вешают иконы», — мимолётно подумалось мне. Я не знала, что делать теперь, и как принять всё то, что обрушилось на меня. Я не знала, как жить с человеком, который врал мне так много, который замарал себя такими страшными делами, который запер меня в больнице, который наставил на меня пистолет... как мне верить ему? Всё разрушено. С горечью я понимала, что не так страшны его старые преступления, как то, что он позволял себе со мной в последние недели. Он кричал, он был готов поднять на меня руку, он обманывал, запирал, преследовал, грозил убийством... Всё разрушено. Всё разрушено, и этого никак не восстановить. Я подошла к нему; поймала, наконец, его взгляд — тёмный, пустой, помертвевший. Такой же, как моя душа сейчас. — Как мне теперь верить тебе? — горько озвучила я вопрос, который терзал меня своей жестокостью и безжалостностью. Если бы он начал клясться или оправдываться, наверно, я просто развернулась бы и ушла. Но он сказал только: — Никак. Развернулся и отошёл к окну, упёршись о подоконник ладонями. С некоторым недоумением я неожиданно осознала, что спина подчас может быть выразительнее глаз. Взгляд у него секунду назад был совершенно чужой, полный холодной безразличностью. Согбенная же спина его теперь выражала крайнюю степень отчаяния; она мелко дрожала — точнее, дрожали руки, но, поскольку он опирался на них, эта дрожь передавалась и всему телу. Казалось, мышцы его крутит напряжением, которое он не в силах подавить. Мне стало жалко эту спину — остро, мучительно, невыносимо жалко. Я подошла и обняла его сзади, чтобы хоть как-то унять эту проклятую дрожь. Он вздрогнул и замер под моими руками. 1. Имеется в виду картина Дж.Бранди «Апостол Пётр». Она написана в XVII веке и в Россию попала через собрание живописи Ярошенко. Во времена «Крепостной» тогдашний глава семьи, Александр Михайлович Ярошенко, как раз служил генерал-майором в Черниговской губернии. Да, я задрот в плане матчасти:D Картину погуглите, она потрясающая. Будете в Калуге — можете посмотреть вживую. ...и силою Твоею суди меня [2]. Я был в Аду; я сам был своим Адом. Картины прошлого бились в моей голове, сталкивались и смешивались с настоящим. Холодные глаза Веры смотрели с лица Кати; губы Кати произносили слова Веры. Мне казалось, я провалился в какую-то дыру ирреальности, и моё настоящее сплавилось в единый клубок боли с моим прошлым. Идиот. Я самонадеянно думал, что прошлое отпустило меня. Что я справился. Искупил. Очистился. Я посмел считать, что я достоин любви и счастья — как все обычные, нормальные люди. Как те, на чьих руках нет крови. Как те, кто живёт честно и праведно. Реальность ударила меня лицом об каменную стену: нет. Ничего не изменилось, и я всё тот же. То же чудовище, которое своими руками уничтожает то, что ему дорого. Как я смел коснуться такой чистоты, какой полна душа Кати? Безумец. Я думал, действительно думал, что никогда тень моего прошлого не коснётся её сияющего лица. Что вся та грязь осталась позади, и я смогу построить новую, счастливую жизнь с нею. Почему я считал, что смогу? Я всё разрушил своими руками. Одно давало мне слабую, тающую надежду: она всё ещё была здесь. — Жалеешь меня? — сдавленно спросил я, с ужасом чувствуя, что в голосе моём звучит насмешка — над самим собой, но она-то могла принять её на свой счёт! Замерев, я ждал ответа. — Жалею, — согласилась она из-за моей спины. Прекрасно. Вот и всё, что мне осталось, — её жалость. Зажмурившись, я сделал глубокий вдох. Я должен что-то сделать. Как-то изменить всё. Я повернулся к ней; кажется, излишне резко, потому что она слегка отпрянула, глядя на меня испуганными заплаканными глазами, которые, и в самом деле, обожгли меня выражением жалости и муки. — Я... — язык не слушался, в горле отчаянно пересохло, и каждое слово давалось мне с трудом, но я всё же выдавливал их из себя: — Я смогу вернуть... хотя бы часть твоего уважения... если пойду на каторгу? Сама идея эта вызывала во мне ужас и глубокое чувство протеста; я уже прошёл через такой ад, что какого ещё искупления мне нужно? Но это было то, что она сказала мне, когда я исповедался ей; и если это то, что она назначила мне, я пройду через это. Лишь бы... лишь бы дожить до того момента, когда я вернусь к ней очищенным, достойным если не любви её, то хотя бы дружбы. К моему удивлению, она отвела глаза и покраснела мучительно. — Андрей... я... — проговорила она в сторону, часто моргая ресницами. Вот как. Ну конечно, о каком уважении я мог мечтать? После всего? Этого не искупить. Я мрачно сложил руки на груди, опираясь спиной на подоконник. По пояснице ощутимо дохнуло ледяным сквозняком из окна. Она дрожала губами и ресницами; потом вдруг нахмурилась, сжала руки, вздёрнула подбородок и неожиданно твёрдым голосом ошарашила меня: — Я должна принести тебе свои извинения. Я был опрокинут и ошеломлён этой странной логикой; единственная причина, по которой я не умолял о прощении её — твёрдое понимание, что прощения я не заслуживаю, поэтому не стоит оскорблять её тяжёлой сценой такого рода. Это я кругом виноват; за что извиняется она? — Ты ни в чём не виновата передо мной, — твёрдо обозначил свою позицию я. Она приложила руку ко лбу, вздохнула, покачала головой, лихорадочно прошлась направо, налево, снова встала передо мной и выдала: — Я смела судить тебя. Я растерянно моргнул, совершенно не понимая, что происходит. — Только ты одна и имеешь право судить меня, — возразил я. Она бросила на меня взгляд мучительный и виноватый; ничего не понимаю. Как она может винить себя там, где кругом виноват я! Я нахмурился. Она всплеснула руками. — Андрей! Один только Бог... — не договорив, она сбилась: — А я... я же сама... — неожиданно она горько заплакала. — Сколько крови на мне! — Что ты говоришь такое?! — я сделала шаг к ней и взял её дрожащие ледяные ладони в свои руки; она не вырывалась. Мучительно плача, она принялась лихорадочно перечислять: — Алёшенька... Анна Львовна... Василинка... отец... даже Лидия Ивановна и Захар! Григорий Петрович! И Натали жизнь загубила я! По мере перечисления голос её дрожал всё сильнее; она скатывалась в глубокую истерику. — Что за глупости ты говоришь! — я взял её за плечи и встряхнул. — Ты никого не убивала, Катя! В их смертях нет твоей вины! — Есть, есть! — рыдала она, не слушая. — Если бы меня не было — они были бы живы! Это я, это я всем приношу несчастья, всем! — Катя... — я прижал её к себе, гладя по волосам, но она всё не успокаивалась. — И я смела осуждать тебя... — рыдала она куда-то мне в грудь. — Когда сама... сама... В ошеломлении я пытался осознать, что она и впрямь поставила знак равенства между этой чередой трагических случайностей — и моим преступлением. Степень абсурда этого равенства меня доконала. — Ещё скажи, что тоже заставляла любимого человека быть с тобой с помощью шантажа! — с горечью высказал я то, что давно и остро жгло моё сердце. — Да! — неожиданно вскричала она, отпрянув от меня. — Да, да, я точно такая же, как и ты! — заломив руки, снова забегала она вправо и влево. — Я не сказала Алёшеньке, что я крепостная! Да, я не врала, но я знала, знала, что он принял меня за дворянку, и молчала! Молчала, — повторяла она, останавливаясь и пряча лицо в ладонях. — Потому что надеялась, что... — глухо и мертвенно продолжила: — Что чувства его ко мне так укрепятся, что он не сумеет отказаться от меня, даже узнав, кто я на самом деле. Вся её поникнувшая фигурка выражала чувство глубокого стыда. А я стоял, растерянно моргал, и чувствовал себя грязным, мерзким чудовищем. Потому что эта девочка в самом деле считала, что ничем не лучше меня. — Катя... — я пытался собрать в голове аргументы, которые должны были раскрыть ей глаза на истинное положение дел, но она резко оборвала меня: — Молчи! — её глаза полыхнули ярким огнём. — Молчи, я всё знаю, что ты хочешь сказать, всё знаю! — она нервно взмахнула руками. — Мне говорили, мне это говорили уже! Но вы не понимаете, не понимаете, что это одно! — Это совершенно разные вещи... — попытался возразить я, но она горько меня перебила: — Чем? Чем, Андрей? Тем, что тот нож был у тебя в руке, а я... — она на секунду замолчала, собираясь с мыслями, а потом выдала: — Лютович меня выбрал. Василинка меня защищала, и потому сейчас мертва. Если бы меня в тот день там не было... — голос её прервался. — Василинка сама выбрала защитить тебя, — ровно возразил я. — Как и пан Косач. Они все делали свой выбор сами. А у Веры... — теперь уже мне было сложно справиться с голосом. — У Веры не было выбора. Я поставил её в это положение, я привёл её в эту точку и я... убил её. Она долго смотрела на меня; по взгляду я понял, что аргумент мой всё же был ею услышан. Однако, к глубокому моему удивлению, вывод она сделала прямо противоположный очевидному: — Вот видишь, — горько сказала она. — Ты, по крайне мере, можешь просто больше так не делать. А я, — она отвернулась, — ничего не могу изменить. Они сами выбирали, ты прав. А как жить с их выбором мне? — голос её был страшным в своём ровном омертвении. — Они умерли, потому что любили меня. Получается, меня нельзя любить, Андрей. Посмотри! — вдруг зло и безумно рассмеялась она, обводя рукой кабинет. — Посмотри, до чего тебя довела эта любовь! — выкрикнула она, размазывая по щекам злые слёзы. — Ты теперь тоже умрёшь, да?! — она шагнула ко мне; глаза её были совершенно безумны. — Каторга?! — она резко взмахнула рукой. — Или, может, сразу сдашься Яблоневскому?! Раз уж в первый раз он тебя не убил! — Катя... — я дёрнулся было к ней, но она сама бросилась ко мне, прижалась и зарыдала отчаянно и неудержимо. Я не знал, как утешить её, где найти правильные слова. То, что терзало её, казалось мне абсурдным, но я видел, что она истово верит в то, что говорит сейчас. И, наверно, в этот момент я понял, что она была отчасти права. Это разное, но есть одно: эти демоны прошлого мучат её так же остро, как и меня. Но чем я мог ей помочь, если не сумел помочь и самому себе? ...спустя минут пять она успокоилась. Подняла на меня красные заплаканные глаза: — В лавре скоро утреня начнётся. Отвези меня, пожалуйста. Я кивнул. 2. Здесь и далее в качестве эпиграфов, отделяющих POV, использованы строки псалма 53 в современном переводе. Важный нюанс, который может быть неясен далёкому от церкви читателю: такие псалмы традиционно поются на два голоса, начало строки — одним, конец строки — вторым.