Молитва Кати

Боже! услышь молитву мою... Я успела переодеться в более простое платье, без кринолина, — к счастью, мне удалось самой снять всё это пыточное приспособление, никак не подходящее для беготни по городу и драматичных семейных сцен. Сколько раз сегодня я из-за него чуть не грохнулась? То мешает юбка, то невозможно сделать вдох... Выйдя наружу, я с наслаждением вздохнула, наконец, полной грудью. В холодном воздухе стояла предрассветная свежесть; небо медленно сизело со стороны востока. На миг на душе стало легко; но потом я увидела Андрея — и сердце снова сжало страхом и отчаянием. Я не могла найти выход. Я не знала, как нам жить дальше, после всего. Одно, на что я надеялась и уповала — что молитва в святом месте сумеет вернуть мне хоть каплю сил и мужества. В молчании мы доехали до лавры; в карете было темно, и я не могла разглядеть выражения его лица — да и не хотела. Он смотрел в одно окно, я — в другое. Выходя, я предупредила: — Я надолго, не жди. Он не ответил, и я поняла, что будет упрямо ждать. В храме было пусто — на ранней Литургии были лишь монахи да пара паломников. Успокоительно пахло ладаном и благовониями. Чтобы никому не мешать, я прошла в левый придел, опустилась на колени перед Распятием [1]. Милосердное лицо Спасителя смотрело мне прямо в душу, и слова молитвы сами полились из моего сердца. Постепенно увлекаясь, я изливала Господу всю свою горечь, всё отчаяние, которого во мне было так много. Я шептала и шептала, исступлённо доверяя Небу всё, с чем не могла справиться сама, и в какой-то момент... В какой-то момент я осознала, что вся молитва моя состоит из одной отчаянной жалобы: жалобы на то, что муж мой оказался не так чист, светел и благороден, как виделось мне в день нашего венчания. «Иже херувимы...» — медленно и торжественно пел хор, и эта молитва, которая обычно приносила мне радость и умиротворение, нынче вызвала во мне трепет. С ужасом я осознала, что вся боль моя, всё страдание моё состоит исключительно в том, что Андрей оказался не таким, как я себе мыслила его. Вновь и вновь я припоминала светлый образ, который нарисовала в своей голове. Он ведь и сразу появился в моей жизни как благородный рыцарь — именно он один откликнулся на просьбу Алёшеньки, совершенно ему незнакомого человека. Он дал ему баснословную сумму денег лишь для того, чтобы помочь объединиться незнакомым ему возлюбленным... А дальше он только тем и занимался, что спасал меня — из борделя, от Григория Петровича, от скопцов, от Суслова... В моих глазах он был подобен ангелу — и теперь я не могла принять, что он оказался не ангелом, а простым человеком, человеком с тёмным прошлым, своими грехами и с сомнительными моральными убеждениями. По щекам моим катились слёзы, я чувствовала это, но, стоя в своей молитвенной позе, я не молилась, а размышляла — однако размышления эти, пусть и не были обращены к Богу, были сродни молитве. Мне вспоминались и вспоминались другие женщины моей жизни и их браки. Анна Львовна, которая терпела невнимание и измены супруга. Натали, которая до последнего поддерживала Григория Петровича, несмотря на всю тяжесть его проступков. Лариса Викторовна, которая говорила, что любит супруга вопреки всему. Их мужья не были хуже или лучше моего; и всё же жёны их находили в себе мужество принять супругов такими, какие они есть. Я вспомнила те венчальные клятвы, которые звучали над нами, которые объединили нас с Андреем в единое целое. И что же выходит? Я готова отречься от своих клятв лишь потому, что супруг мой оказался... обычным человеком? «Ты знаешь множество пороков, знаешь и раны мои, и язвы мои видишь, но и веру мою знаешь, и усердие видишь, и стенания слышишь» [2] — вторил моим мыслям голос чтеца. Что, в конце концов, так потрясло меня? Что он сделал своё состояние на борделях? Но ведь он продал их тотчас, как я выказала ему свой ужас касательно такого источника дохода. Да и вправду сказать — он не был совсем уж бесчестен и всячески следил за тем, чтобы девочкам не причинили вреда... Как он тогда сказал этому ужасному голландцу? «Вы покупаете услугу, а не человека». Позиция ужасная, но всё же не совсем бесчестная, и, кажется, он и сам понял... не знаю. Не знаю. Вся эта история с Верой кошмарна. Я не могу думать об этом без содрогания. Но ведь и он сам... он казался очень искренним в своём раскаянии. Я никогда не видела его таким, как этой ночью; похоже, что эта чудовищная рана и в самом деле мучит его... Я не считала себя вправе винить его за то, что стало для него самым страшным кошмаром его жизни. Оставалось самое сложное — его последние поступки по отношению ко мне. Сердце моё замерло на мгновение... я начала перебирать в памяти события последних дней. Он был готов отпустить меня с Олей, хотя это причиняло ему сильную боль, я видела. Но он даже не уговаривал, тем более не пытался применить силу — просто отпустил. Потому что я сказала, что хочу уйти. Не это ли говорит о том, что он изменился? Но потом этот пистолет! Я не знала, что думать. Всё слишком запуталось. Всё оказалось слишком сложным — и совсем не похожим на ту сказку, что я себе вообразила. Снова погрузившись в молитву, я просила Господа ниспослать мне мудрости и сил. «Просвети моя умные очи сердца» — вторил мне чтец, обращаясь к Пресвятой Богородице. Первые лучики солнца скользили по Распятию, освещая глаза Господа. ...храм опустел, а я всё не могла найти в себе сил встать и уйти. Решение так и не было найдено; всё, что я понимала — я ужасно дурна. Я придумала себе светлый образ и винила живого человека за то, что он не вписался в мою фантазию. Это был грех, который мучил меня. Я подняла глаза, пытаясь найти в храме священника — быть может, он примет мою исповедь? — и в правом приделе увидела склонившего перед аналоем Андрея, беседовавшего с иеромонахом. Я поспешно отвела глаза, стыдясь быть невольной свидетельницей происходящего таинства. В ужасе я осознала, что голос, пусть и тихий, доносится до меня обрывками слов; сжав руки, я исступлённо зашептала слова молитвы, чтобы не подслушать нечаянно то, что предназначалось Одному Господу. Я молилась об одном — чтобы Господь принял раскаяние Андрея и облегчил муки его сердца. Чтобы в милосердии Своём Он не помянул тех злых слов и мыслей, которые терзали меня в предыдущие дни. «Не Андрей виноват в моей боли, а я одна, — шептала я, умоляя Его о заступничестве. — Не припиши ему моих страданий, ибо слаб мой разум, потерявший опору, и зла полно моё сердце, неспособное к совершенной любви, к коей Ты призываешь нас». Наконец, раздались шаги. Я обернулась. Он стоял в проходе, нерешительно глядя на меня, не зная, видимо, окончила ли я свою молитву. Встав, я трижды перекрестилась и поцеловала подножие Распятия. Мы вышли из храма вместе, в молчании. В молчании же сели в карету. Я не знала, как начать разговор, а он, кажется, пребывал мыслями всё ещё в храме. Но нужно было начать, и я сразу начала с самого сложного, что тяжестью лежало на мне: — Андрей, есть твои поступки, которые я нахожу совершенно недопустимыми. Он поднял на меня внимательный взгляд; в полусумраке кареты, в зыбких рассветных лучах отчётливо виделась измождённость его лица. — Ты кричал на меня, — собравшись с духом, принялась объяснять я, — Ты угрожал мне. Ты меня запирал. Это недопустимо, Андрей. Я... — голос мой дрогнул, но я всё же продолжила: — Я больше не хозяйская вещь, с которой можно поступать, как заблагорассудиться. Лицо его никак не переменилось. С тем же серьёзным, внимательным видом он кивнул: — Я понимаю. Незаметно я выдохнула. Эта серьёзность внушала мне некоторую надежду; если бы он начал пылко и эмоционально заверять меня, что больше никогда так не будет, я бы, наверно, встревожилась перепадам его состояния. Но он выглядел, как человек, который слышит то, что я ему говорю. — Возможно, — вдруг прервал он поток моих мыслей, — если ты считаешь это необходимым, мне стоит пройти обследование и, ежели потребуется, лечение? Это тебя успокоит? — Что? — я в недоумении уставилась на него в упор, пытаясь понять, к чему он всё это. Он вздохнул и расслаблено облокотился о выступ под окошком кареты, потом медленно и тихо принялся объяснять: — Я вижу, что своими поступками... дискредитировал себя перед тобой. Ты вправе считать нахождение рядом со мной... небезопасным. — Он нахмурился, отвёл взгляд, потёр брови нервным движением. — Катя, я... я в отчаянии. — Признался он с горечью. — Ты кругом права: я вёл себя недопустимо. И я не знаю, как доказать тебе теперь... — он потёр лицо ладонью, усталым жестом, выражающим мрачную безысходность. — Поступки, про которые ты говоришь, не соответствуют моему отношению к тебе... Наконец, я поняла, что он пытается сказать: что он и не считал всё это допустимым, но всё равно совершил, и не знает теперь, как вернуть моё доверие, поскольку не может быть уверен и в самом себе. — Бедный я человек! — вспомнилась мне цитата [3]. — Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю! Он горько усмехнулся краешком губ. — Я верю тебе, — я наклонилась к нему и положила ладонь на его руку. — Мы справимся. Он поднял на меня взгляд, всё так же серьёзный. — Я люблю тебя, Катя. — Просто сказал он. Я сжала его руку сильнее и ответила: — И я. И я люблю тебя, Андрей. 1. Авторским произволом Распятие, находящееся в проходе Крестовоздвиженского храма справа, перенесено в левый придел, чтобы Катя не мешала службе. Впрочем, найти интерьеры храма до реставрации я не смогла, так что, возможно, в те времена оно там было и так (по логике устроения храмов должно было быть). 2. Отрывок из молитв перед Святым Причащением дан в русском переводе для большей понятности. Оригинал: «Вéси зол мнóжество, вéси и стру́пы моя́, и я́звы зри́ши моя́, но и вéру вéси, и произволéние зри́ши, и воздыхáние слы́шиши» (Молитва святого Симеона Нового Богослова). 3. Послание к Римлянам святого апостола Павла, глава 7. Стихи 24 и 19 (Катя спутала порядок). ...внемли словам уст моих — Как ты можешь любить меня? — возразил я с горечью, противореча желаниям собственного сердца. Конечно, я хотел её любви. Конечно, именно её я желал более всего на свете. Но я был уверен, что теперь она говорит эти слова, только чтоб поддержать меня. Невозможно любить такого человека, как я. Теперь, узнав меня, она не сможет любить. — Андрей, — устало возразила она, забрала свою руку, откинулась на спинку и слегка прикрыла глаза, собираясь с мыслями. Потом высказала неожиданную для меня вещь: — Я понимаю, почему ты не сказал мне всего. Почему скрывал. Почему так боялся, что я узнаю. Нахмурившись, я пытался вглядеться в её лицо. — Понимаешь? — одними губами, не веря, переспросил я. — Понимаю, — тихо кивнула она, опуская ресницы. — Послушай, — лихорадочно начала она вдруг, — послушай, не перебивай меня, дай сказать. Я понимаю. Если бы я знала тогда, Андрей, — если бы я знала, я испугалась бы. Я не решилась бы стать твоей женой. Хотя она сказала вещь очевидную, которую я и так знал, слышать это прямо всё же было больно. Я отвернулся к окну, чтобы не видеть её взгляда. — Не решилась бы, да, — продолжила скоро говорить она, торопясь высказать что-то. — Мне не хватило бы мужества. И я рада — слышишь, я рада, Андрей! — что я не знала всего тогда. Скривившись, я повернулся к ней: — Рада?! Чему?! Что я обманул тебя?! Она на секунду закатила глаза к потолку, взглянула на меня с жалостью и пониманием, покачала головой и тихо ответила: — Рада, что не потеряла тебя. Не в силах поверить в то, что она говорит, я пристально вглядывался в лицо, в глаза — и не находил обмана. Удерживая мой взгляд, она продолжила тем же лихорадочным тоном: — Мне больно сейчас, Андрей, за тебя больно, за нас больно, но я не хочу терять тебя, понимаешь? Я не хочу терять тебя! — она закусила губу; в глазах её стояла мука. Подавшись ко мне — от неё пахнуло ладаном — она вновь схватила меня за руку; я крепко сжал её ладошку в ответ, не в силах отвести взгляда от её глаз. Я видел в них боль; но там, за этой болью, было что-то ещё — что-то, что вселяло в меня надежду. Карета остановилась. Мы доехали. С тоскливым вздохом она поглядела в окно: — Даже не знаю, чего хочется больше, есть или спать, — пожаловалась она. Потерев щёку, я согласился с её выводом. Ужин был ужасно давно, а сон и того дальше. — Как представлю себе весь этот чинный завтрак, — вздохнула она, когда я помог ей выйти наружу. — Я усну прямо за столом! Наклонившись к ней, я заговорщицки поведал: — Я купил в лавре пирожки. Она подняла на меня удивлённые глаза. — Правда, они постные, — поспешно предупредил и уточнил: — С грибами, кажется. Или с картошкой. Она несмело улыбнулась и вынесла вердикт: — По пирожку — и спать! — тщательно пытаясь подавить зевок, призналась: — Я бы и прям здесь легла. — Здесь не надо, — забрав у кучера бумажный кулёк с пирожками, я повёл её внутрь. В гостиной мы бодро принялись за пирожки, но бодрость эта была обманчива: по правде признать, не заснул я лишь от того, что жевал. Однако голова упрямо клонилась вниз. Смирившись со своей неспособностью сохранять ровное сидячее положение, я улёгся, положив голову ей на колени. Глаза её чуть округлились от удивления, но она ничего не сказала, продолжив чинно кусать пирожок. Я тоже откусил было ещё кусочек — но, кажется, так и не проглотил. Нервное перенапряжение дало о себе знать: сон сморил меня в момент. ...проснулся я, должно быть, через пару часов, всё в том же положении: частью на диванчике, частью на катиных коленях, и с пирожком в руке. Надо же, намертво вцепился, не выронил. Катя, облокотившись на подушку, мирно спала. Одна её рука лежала на моей груди, и я чувствовал её тепло сквозь ткань жилета. Так дело никуда не пойдёт! Поднявшись, я взял её на руки и понёс в спальню. Она полупроснулась и сонно запротестовала. — Доспишь у себя, — пообещал я, и она тотчас провалилась обратно в сон. Уложив её с комфортом, я с минуту наблюдал эту мирную картину. Затем тихо спустился. Судя по часам, проспал я и впрямь совсем немного. Однако я ощущал себя слишком перебудораженным нервно, чтобы лечь спать, поэтому решил заняться делами. Доев пирожок и освежив лицо и костюм, я поехал в салон Макаровой — разбираться с долгами. Салон встретил меня привычной мертвенной тишиной: девочки отсыпались, клиенты уже разошлись. Люба обнаружилась в своём кабинете. А вот тут у меня появились все поводы тревожиться: она даже не обратила внимания на то, что я вошёл. Глупо глядя в стену, она теребила рукой бокал... с коньяком? Ого, неужто вчерашний разговор так её потряс? Ничего не понимаю. — Люба? — я сел перед нею, привлекая к себе внимание. Она перевела на меня отсутствующий взгляд; узнала. — А! Андрюша! — выразила она это узнавание. Я задумчиво потёр щёку и уточнил: — Это не из-за меня, надеюсь, попойка? Она удивлённо осмотрела графин с коньяком и собственный бокал — словно и забыла, что они тут стоят. Затем вяло отмахнулась: — Не до твоих шуточек, Андрей. Поверь, твои семейные сцены не заботят меня ни капли. Я вежливо приподнял брови, приглашая поделиться новостями. — Это катастрофа! — патетично ввела меня в курс по поводу масштабов проблемы Люба. — Мой салон не спасти! — Если ты о бумагах, — скривился я, — то я всё подготовлю сегодня. На тебя. Она смерила меня взглядом оскорблённой королевы — всё время восторгался этим её умением! — и с глубоким достоинством в голосе спустила меня с небес на землю: — Мир не вертится вокруг тебя и твоих выходок, Андрей. И попыталась было продолжить близкое знакомство с коньяком, но я решительно отобрал у неё бокал — коньяк в такую рань! подумать только! — и потребовал: — Рассказывай. И она рассказала, повергнув меня в глубокий шок. — Рогнеда Васильевна? — глупо переспросил я после пересказа этой безумной истории о знатной даме, пришедшей подработать в борделе. — Жена Безуса? Люба патетично возвела руки к небу, призывая то во свидетели подобного безобразия. — Это катастрофа, Андрей! — возгласила она. — Нас не спасти! — смахнула с глаз выступившие слёзы. — Никто больше не переступит порога этого места. После такого скандала! В каждой моей девочке будут подозревать... — она всхлипнула. — Та-а-ак, — я закинул ногу на ногу и постучал себя по колену, просчитывая варианты. — А что Безус? Она растерянно взмахнула рукой: — Не знаю! Он уехал ещё до того, как мы... На этом «мы» я вспомнил о ещё одной проблеме и досадливо застонал, запуская пальцы в волосы. Проклятый Гнаткевич! Он же теперь откроет охоту на Безуса! Люба без объяснений поняла мою пантониму. — Да, Андрюшенька, — досадливо покачала она головой. — Заварил ты кашу! — Любань, — вскочил я, понимая, что дела ждать не будут, — давай так. Заканчивай свои поминки по салону — я придумаю, как решить этот вопрос. А ты, если что, приглядывай за Гнаткевичем! Она тоже встала и торжественно заявила: — Узнаю прежнего Андрея Жадана, — и протянула мне руку, которую я споро поцеловал на прощание. Я помчался в контору — мне нужен был Богдан — но не обнаружил там его. Пока я пытался выяснить, куда он подевался, пришёл посыльный от Ольги Платоновны. Не сразу мне удалось понять, чего ему от меня нужно: он настойчиво совал мне какие-то деньги и требовал какую-то расписку. Голова моя была полна сотней дел, которые требовалось решить незамедлительно, поэтому ему пришлось объяснить трижды, прежде, чем до меня дошло. — Возвращает займ? — переспросил я с глубоким недоумением. — Но почему? Старик посмотрел на меня с подозрением. — Она в лавке? — уточнил я, подрываясь. Что ещё за история? И почему всё в один день! — Поедемте же, — подхватил я под локоть старика с его деньгами. — Я ничего не понимаю, что вы там говорите, пусть пани Родзевич сама объясняется. И мы поехали.